– Но как же вы? – спросил, подойдя к ней, Вацлав. – Надеюсь, вы с нами?
Княжна поспешно отвела взгляд от его руки, которая, хотя и была наспех обтерта, все еще носила на себе следы крови зарезанного паном Кшиштофом улана.
– Знатная девица не может бегать с нами по лесам, как дикий зверь, скрываясь от охотников, – вмешался в разговор пан Кшиштоф, озираясь по сторонам с настороженным и затравленным видом. Было заметно, что ему не терпится бежать отсюда со всех ног.
– Это правда, – сказала княжна Мария. – И потом, я должна быть с дедушкой. Ступайте, господа, ступайте! Помните, что ваши жизни нужны для дела, которое осталось незавершенным!
Сказав это, она устыдилась собственных слов, показавшихся ей какими-то ненастоящими, выдуманными из головы и ничего не означающими. Она хотела сказать совсем другое, теплое, настоящее, но сказала почему-то то, что сказала. Впрочем, мужчины в ответ на ее слова одинаковым жестом наклонили головы, соглашаясь с тем, что было сказано.
Через минуту, забрав все оружие часового, кузены проскользнули вдоль стены дома и, благополучно миновав другие посты, скрылись в парке.
Княжна едва успела переодеться и затолкать свернутый узлом сарафан в самый дальний угол разграбленного сундука, когда в дверь ее спальни осторожно постучали. Мария Андреевна испуганно выпрямилась, прижав ладонь к губам, чтобы ненароком не вскрикнуть. Сначала она решила, что бегство Огинских уже обнаружено и что ее участие в этом бегстве раскрыто. Однако стук в дверь не был похож на то, как стучат солдаты, явившиеся арестовать преступницу: он был чересчур осторожным и тихим. Не было ни грохота сапог по коридору, ни лязга цеплявшихся за стулья сабель, ни стука ружейных прикладов – словом, ничего из тех звуков, которые производит марширующий по дому конвой неприятельских солдат.
Следующей ее мыслью была та, что это вернулся Вацлав Огинский, чтобы забрать ее с собой. Чувства, питаемые по отношению к ней молодым офицером, конечно же, не являлись тайной для княжны Марии, и она разделяла их – пусть не так пылко, как сам Вацлав, но все же разделяла. Однако сейчас, по ее разумению, было не самое удачное время для выражения этих чувств. Обученная старым князем рассуждать логически, княжна хорошо понимала, что после убийства часового и побега из-под стражи такое рыцарское возвращение было бы поступком, граничащим с непроходимой глупостью. Впрочем, очень многое из того, что с серьезным и даже величественным видом делалось и говорилось мужчинами, казалось княжне ненужным и глупым, и самой ненужной, самой подлой и расточительной из этих совершаемых мужчинами глупостей представлялась ей война.
В то же время сердце ее при этом стуке радостно забилось. Доводы разума были ничто по сравнению с желанием еще раз хотя бы на минуту увидеть Вацлава и сказать ему те самые нужные, теплые слова, которых она не нашла при расставании. С бьющимся сердцем подошла она к двери и щелкнула задвижкой.
За дверью стоял со свечой Архипыч. Одного взгляда на его потерянное, с трясущимися губами и стоящими в глазах слезами лицо, на более обычного сгорбленную фигуру и мелко дрожавшую в руке свечу хватило княжне Марии, чтобы понять причину его прихода. Сильно бившееся в ее груди сердце вдруг замерло, обратившись в комок холодного льда.
– Дедушка? – одними губами спросила она.
– Горе, ваше сиятельство, – дребезжащим голосом выговорил Архипыч, – горе то какое! Князь наш, батюшка… кормилец.
Голос его сорвался, и старик тихо заплакал. Не помня себя, княжна выбежала из комнаты и бросилась в спальню князя Александра Николаевича. Она утешала себя надеждой, что с дедом, может быть, случился еще один удар, что он при смерти, но еще жив. Архипыч не сказал, что он умер; умом княжна понимала, что старик просто не успел этого сказать, и что сказанного им было вполне достаточно, но сердце надеялось на другое. Марии Андреевне страшно было помыслить, что в то время как она заигрывала с пропахшим табаком и конским потом уланом, ее горячо любимый дед умирал, брошенный всеми, кроме старого слуги, и умер, не успев попрощаться с нею.
Вбежав в раскрытую настежь дверь спальни, она остановилась. Вид лежавшего на постели тела яснее всяких слов сказал ей, что ее надежда была тщетной. Князь лежал в том же положении, в каком она оставила его час или два назад, но жизни уже не было в нем, и это замечалось с первого взгляда даже при неверном мерцании свечей.
– Отмучился, страдалец, – сказал подошедший сзади Архипыч, подтверждая то, что и без него ясно видела Мария Андреевна. – Уж так он об вас спрашивал, так звал…
Упрек, которого не было в словах старого слуги, но который явственно послышался в них княжне, заставил ее разрыдаться и броситься к постели. Она припала губами к колючей щеке деда и невольно отшатнулась, напуганная неприятным ощущением от этого прикосновения. То, что было горячо любимым ею человеком, сохранив его внешность, странным образом превратилось во что-то чуждое, отталкивающее и почти страшное. От этого княжна разрыдалась еще горше позади нее, всхлипывая и отирая струящиеся по морщинистым щекам слезы трясущейся рукой, тихо плакал Архипыч.
Пока наверху происходила эта сцена, внизу, во дворе, обходивший посты французский лейтенант приблизился к дверям холодной, где содержались захваченные накануне пленники. С удивлением заметил он, что дверь подвала открыта настежь и что часового нигде не видно. На его оклик никто не ответил. Причина этого представлялась лейтенанту вполне очевидной, и он велел сопровождавшему его капралу трубить тревогу.
Резкий звук кавалерийской трубы прорезал тишину спящего лагеря, вдребезги разбивая самый сладкий предутренний сон и зовя людей к оружию. Повсюду послышался шум и встревоженные разговоры. Уланы хватали оружие и озирались по сторонам в поисках неприятеля, уверенные в том, что ночное нападение на лагерь повторилось. Капитан Жюно выбежал на крыльцо в расстегнутом мундире, на ходу пристегивая саблю и щуря заспанные глаза. Волосы на его непокрытой голове были взлохмачены, усы грозно топорщились.
Когда причина переполоха разъяснилась, капитан отдал приказ обыскать каждый уголок в доме и в парке, а также выслать конные разъезды для осмотра окрестностей и поимки беглецов. Приняв, таким образом, все необходимые в такой ситуации меры и понимая при этом всю их бесплодность, капитан застегнул мундир на все пуговицы, пригладил волосы и решительным шагом двинулся вглубь дома, придерживая на боку саблю. Мысленно он проклинал эту варварскую страну со всеми ее обитателями, а более всего – собственное благодушие, из-за которого допрос захваченных ночью пленных был отложен им до утра. Их нужно было просто облить водой и допросить, а допросив, немедленно расстрелять.
– Какого дьявола, – не замечая, что вслух разговаривает сам с собой, сердито проворчал капитан, – к чертям собачьим допрос! Их нужно было сразу расстрелять, вот и все. Эти двое слишком дорого мне обошлись!
Теперь, однако же, без допроса было не обойтись просто потому, что капитану необходимо было выместить на ком-то свое раздражение, а расстреливать теперь, после бегства пленников, стало некого. Княжна представила негодяя, имевшего при себе письмо Мюрата, как своего кузена; следовательно, с нее-то и нужно было начинать.
Нарочно громко стуча сапогами, бренча шпорами и грозно кашляя в кулак, капитан поднялся во второй этаж, прошел по коридору и без стука вошел в кабинет старого князя. В кабинете никого не было. Повернув голову, капитан увидел открытую дверь спальни, горевшие там свечи и услышал доносившиеся оттуда рыдания. Капитаном овладело довольно неприятное чувство: галантность офицера и француза боролась в нем с чувством долга и все еще владевшим им раздражением, которое усилилось от слышавшихся из спальни рыданий княжны. Он почти не сомневался, что княжна плачет из страха перед неминуемым наказанием, тем самым подтверждая свою вину. В глубине души ему было жаль эту девочку, которую почти наверное против ее воли втянули в то, чего она не могла понимать, хладнокровно использовали в своих интересах и бросили одну расплачиваться за все. Более всего капитан раздражался из-за этой своей жалости, поскольку уже успел убедиться, что варваров, каковыми он полагал всех без исключения русских, жалеть нельзя. Жалеть их было смерти подобно, но капитан против собственной воли жалел княжну.
“Какого черта, – думал он, уже значительно тише входя в спальню, – ведь это не шпион и не мародер, а всего лишь шестнадцатилетняя девочка, которая годится мне в дочери! Если она будет откровенна и раскается в том, что сделала, я, пожалуй, не трону ее. Она и без того достаточно наказана тем, что до сих пор находится здесь; вреда же от нее не может быть никакого. Почему бы мне не проявить великодушие? В конце концов, несколько убитых солдат – это всего лишь несколько убитых солдат. Солдаты для того и существуют, чтобы их убивали, да и этот ребенок виновен лишь в своем знакомстве с одним из убийц”.
Остановившись в дверях спальни, он громко, значительно кашлянул в кулак, стараясь привлечь к себе внимание, и тут же пожалел об этом: представшая перед ним сцена не нуждалась в комментариях. Княжна, рыдая, стояла на коленях подле кровати, на которой лежал старый князь – несомненно и безвозвратно мертвый. Позади княжны топтался, тоже заливаясь молчаливыми слезами, трясущийся старик, единственный оставшийся при ней слуга, которому, как представлялось капитану, самому оставался шаг до могилы.
Княжна повернула на кашель капитана залитое слезами и оттого ставшее как будто еще прекраснее лицо. Взглянув в это лицо, капитан окончательно смешался. Смерть старика самым естественным путем освобождала княжну от всех подозрений; дряхлый слуга оказывался вне подозрений по тем же причинам, да еще и потому, что был ни на что не годен. Капитану оставалось лишь спросить себя, какого черта он сюда вперся со своей саблей, извиниться и откланяться.
– Простите, принцесса, – с поклоном сказал он, – я не знал… Выражаю вам свое глубочайшее сочувствие…
– Что вам угодно? – ломающимся от слез голосом, но стараясь при этом быть учтивой, спросила княжна.
– Нынче ночью мы изловили двоих диверсантов, – зачем-то сказал капитан, – но они убили часового и сбежали из-под замка. Я хотел задать… Впрочем, это вздор. Еще раз приношу свои извинения. Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
– Полезен? – все тем же ломающимся голосом, в котором капитану теперь послышалось усталое презрение, переспросила княжна. – Чем еще, скажите на милость, вы можете быть мне полезны? Впрочем… Я ни за что не попросила бы вас, но больше мне обратиться не к кому, а сама я не могу… не могу… вы понимаете… – Она два раза всхлипнула, но тут же сердито, совсем не по-княжески утерла слезы кулачком и твердо закончила: – Я не могу сама похоронить его и прошу вас оказать мне помощь в этом деле.
Эта просьба стоила ей немалых трудов. Капитан Жюно был для нее враг, и его галантность и участливое выражение лица казались ей тем, чем они и являлись на самом деле – маской, тоненькой скорлупой, под которой скрывался кровавый оскал войны. Однако же, она вынуждена была просить своего врага о помощи, так как в действительности не могла самостоятельно и даже с помощью Архипыча предать тело старого князя земле.
Капитан не чувствовал этих тонкостей и потому не мог быть оскорблен ими, но просьба княжны не вызвала в нем никакой радости. У него, прошедшего множество войн старого кавалериста, было несколько иное, чем у княжны, отношение к смерти. Он понимал, что не согласиться помочь нельзя, понимал, что при этом придется хотя бы внешне соблюсти множество скучных условностей, и заранее этим тяготился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52