Возможно, это попытка заманить нас в засаду.
Седой майор с трудом удержался от крепкого словечка. Ржаное поле лежало перед ним, видимое во всю свою ширину, и на его поверхности не было видно ничего и никого, кроме быстро удалявшейся верхом одинокой фигуры. Спелая рожь стояла высоко, но все же не настолько, чтобы скрыть отряд всадников. Конечно, пехота могла бы прятаться буквально в нескольких саженях от майора и его спутников, оставаясь при этом незамеченной, но откуда здесь было взяться русской пехоте?
Нахмурясь, майор вынул их кармана часы на массивной золотой цепочке и сверил по ним время.
– Я не имею времени задерживаться, – резко бросил он лейтенанту. – Нам надобно выполнять приказ. Если же где-то здесь прячутся русские, то я дам им достойного противника. Эй, капрал! Велите поджечь поле!
Через несколько минут в рожь полетели пылающие факелы. Из гущи колосьев там, где они упали, поднялись белые дымки. Потом дым стал гуще и посерел, совершенно скрыв от французов фигуру убегающего Огинского. Вскоре в дыму стали с треском мелькать длинные языки пламени, которые сливались в целые полотнища, тут же исчезавшие из вида, чтобы немедленно возникнуть снова, но уже в другом месте. Майор махнул рукой, подавая команду, и эскадрон карабинеров двинулся вдоль дымной полосы, держа путь согласно предписанному командованием маршруту.
Огинский между тем скакал вперед, больше не оглядываясь и всякую минуту ожидая сабельного удара или пули, выпущенной с близкого расстояния в спину. Спина его представлялась ему сейчас широкой и беззащитной – такой широкой, что, казалось, даже выпущенная совсем в другом направлении и вовсе с закрытыми глазами пуля должна была неминуемо попасть в самую середину этой огромной спины.
Лошадь под ним споткнулась раз, потом другой, выровнялась, пробежала еще саженей двадцать и, наконец, со всего маху рухнула замертво, перевернувшись через голову и далеко отбросив своего седока:
Пан Кшиштоф пролетел несколько шагов по воздуху и очень неловко упал оземь, ударившись спиной с такой силой, что из него вышибло дух. В глазах у него потемнело, он дважды попытался втянуть в себя воздух и, не добившись успеха, лишился чувств.
Очнувшись, он еще какое-то время неподвижно лежал на спине с закрытыми глазами, пытаясь понять, что творится вокруг. Его неудачная попытка сдаться в плен и последовавшее за нею бегство помнились ему во всех подробностях. Неясно было только, чем все кончилось. Пан Кшиштоф очень боялся, открыв глаза, увидеть над собой сомкнувшихся плотным кольцом всадников, только и ждущих, чтобы он открыл глаза, для предания его мучительной смерти.
В голове у него все еще изрядно шумело от удара об землю, и, вероятно, поэтому пану Кшиштофу представилось, что французы собираются сжечь его заживо и даже уже разложили с этой целью костер. Костер трещал где-то совсем рядом, распространяя вокруг себя все усиливающийся жар и запах дыма. Когда тепло этого костра стало уже не греть, а припекать, а от дыма сделалось трудно дышать, пан Кшиштоф отважился, наконец, открыть глаза и посмотреть вокруг.
Первое, что он увидел, были серый густой дым и красный огонь, который выскакивал из дыма длинными и злыми, закрученными в спирали языками. Покуда он сощуренными, слезящимися от дыма глазами недоуменно смотрел вокруг себя, дым вдруг поредел, и огонь сделался виден во всей красе – длинная, широкая, пышущая нестерпимым жаром полоса, стремительно и вместе с тем неторопливо наступавшая на пана Кшиштофа просторным полукольцом. Он увидел, как с треском занялись хвост и грива лежавшего в десяти шагах от него коня, и в ноздри ему тут же ударила удушливая вонь паленой шерсти. Его собственные волосы шевелились от жаркого ветра и, казалось, тоже начинали потрескивать.
“То же будет и со мной, – подумал пан Кшиштоф, с ужасом наблюдая за тем, как огонь жадно пожирает лошадиный труп. – Что же это? Похоже на ад, но разве в аду бывают мертвые лошади?”
Решив бежать, он вскочил на ноги, но вынужден был тут же снова опуститься как можно ниже к земле, потому что наверху было вовсе нечем дышать от дыма. Однако же в тот краткий миг, что он стоял во весь рост, пан Кшиштоф успел в разрыве дымного облака увидеть опушку леса, до которой, как оказалось, было рукой подать – саженей сто, сто двадцать, никак не более.
Пистолет в притороченной к седлу кобуре вдруг громко выстрелил сам собою от жара, и тут же вслед за ним взорвался лежавший в сумке порох. Пригнувшись к самой земле и перебирая по ней руками, пан Кшиштоф бросился бежать от настигавшего его огня.
Поздним вечером с князем Александром Николаевичем случился второй удар. Княжна, которая всю вторую половину дня неотлучно провела у постели больного, хотя и не имела никаких медицинских познаний, сразу поняла, что ему сделалось хуже, и, ни о чем не думая, кроме как о том, что дед может сию минуту умереть, стремглав бросилась вниз и позвала на помощь.
Вникнув в суть происходящего, командовавший стоявшими в усадьбе уланами капитан Жюно кликнул лекаря и приказал ему следовать за княжною и оказать хозяину дома необходимую помощь. Усатый рубака всякий раз видимо смягчался при появлении княжны и оказывал ей подчеркнутое почтение, не мешавшее, впрочем, его солдатам хозяйничать в усадьбе, как у себя дома.
Поднявшись в спальню князя, лекарь-француз с первого взгляда определил удар и сказал, что надобно пустить кровь. Нехитрая эта операция была произведена им с большою ловкостью и без присутствия княжны, которой он строго-настрого велел покинуть комнату. Несмотря на владевшее ею беспокойство, княжна была благодарна лекарю за то, что он избавил ее от тягостного зрелища.
Через какое-то время, показавшееся княжне Марии неимоверно долгим, дверь спальни растворилась, и оттуда вышел Архипыч, державший в обеих руках прикрытый испачканным в крови полотенцем медный таз. Седая голова старика-камердинера тряслась сильнее обычного, и казалось, что его самого впору укладывать в постель.
Не чуя под собой ног, княжна вбежала в спальню и увидела лекаря, который, с засученными выше локтя рукавами рубашки, заканчивал убирать в саквояж свои неприятно блестевшие инструменты. Доктор был лысый, рыжеватый, пожилой, с длинным носом, который составлял как бы одну линию с покатым, заметно сужающимся кверху и переходящим в остроконечную макушку лбом. Редкий рыжеватый пух обрамлял эту бледную, масляно поблескивающую и отражающую дрожащие огоньки свечей макушку, спускаясь на щеки почти до самого подбородка разлохмаченными бакенбардами. На длинном докторском носу криво сидели очки, маленький подбородок и толстая, всегда оттопыренная как бы в недовольстве нижняя губа придавали доктору разительное сходство с верблюдом, коего изображение княжна видела в иллюстрированной книге по географии.
– Принцесса, – сказал доктор, увидав стоявшую в дверях и не решавшуюся войти княжну, – мне жаль, принцесса. Я сделал все, что было в моих силах, но медицина, увы, не может творить чудеса, особенно когда речь идет о пожилых людях. Сейчас принц спит, и единственное, за что я могу ручаться, это что он доживет до утра. В остальном же вам остается положиться на бога и его безграничную милость к нам, грешным обитателям земли.
Произнеся эту, видимо, заранее заготовленную речь, доктор подхватил саквояж и вознамерился покинуть комнату, но княжна остановила его.
– Но скажите же, – с мольбою в голосе проговорила она, – есть ли надежда на выздоровление?
Лекарь остановился и, ткнув указательным пальцем себе в переносицу, поправил сползшие очки. Вид убитой горем юной и прелестной княжны, видимо, тронул его, но он был всего-навсего полковой лекарь и в самом деле не умел творить чудеса. Ему приходилось видеть вещи куда более страшные, чём то, что он видел теперь. К тому же, он находил постигшую восьмидесятилетнего старика смерть от удара вполне естественной и даже своевременной – по крайней мере, более естественной и своевременной, чем гибель двадцатилетнего, в расцвете жизни и молодости красавца, умирающего от шока и потери крови с оторванными пушечным ядром обеими ногами, как это было под Смоленском.
– Боюсь, принцесса, что отныне жизнь вашего родственника находится целиком в руках всевышнего, – сказал он, по возможности маскируя жестокость своих слов мягкостью тона. – Одно могу сказать вам определенно: третьего удара больной не переживет. Мне очень жаль, принцесса, поверьте.
Лекарь вышел, оставив княжну в одиночестве привыкать к мысли о скорой кончине деда. Потянулись томительные часы без сна и покоя. Поначалу во дворе и во всем доме еще раздавались шум, голоса, топот и даже хоровое пение французских солдат, которым было что праздновать и которые с удовольствием и без церемоний воздавали должное винным погребам умирающего князя. На дворе горели костры, красные отсветы которых плясали на потолке княжеской спальни; выглянув один раз в окно, княжна увидела двоих улан, которые, едва держась на ногах от выпитого вина, со смехом рубили саблями принесенный из дома диван и бросали обломки в жарко горевший костер. Отвернувшись от этих двоих, Мария Андреевна заметила капитанского денщика, который спешил к возку капитана Жюно, неся в охапке старинные серебряные подсвечники из гостиной. Молодой лейтенант с аккуратными бачками и подстриженными по последней моде усами стоял на крыльце, вертя перед глазами золоченую шпагу, жалованную князю Вязмитинову еще императрицей Екатериной Великой. Эти признаки происходившего в доме грабежа оставили княжну вполне равнодушной: по сравнению с болезнью и, видимо, грядущей не за горами смертью князя потеря нескольких подсвечников и даже всего состояния представлялась Марии Андреевне не заслуживающим внимания пустяком.
Слезы подступали к глазам, но княжна, сердито тряхнув головой, запретила себе плакать. Читая романы из светской жизни, она не раз с недоумением задавалась вопросом: почему это героини только и делают, что вздыхают, плачут и лишаются чувств при первом удобном случае, в то время как все и всегда делается за них и для них мужчинами, и делается порой далеко не самым лучшим образом, а так, что лучше бы и не делалось вовсе. “А коли совсем одна осталась, – сердито думала она, – так что же – пропадать? Чувств лишиться – невелика хитрость, так ведь все едино до старости без чувств не пролежишь. Ежели у тебя платок упал и подать некому – что же, рукавом утираться?”
Мысли эти, вовсе не свойственные девицам ее круга, были, конечно же, исподволь внушены ей старым князем, который со свойственным старикам детским почти эгоизмом воспитывал внучку не так, чтобы ей после легко было вращаться и пользоваться успехом в свете, а так, чтобы иметь на старости лет подле себя человека, который был бы приятен и мил прежде всего ему, князю Александру Николаевичу. Эгоизм этот принес неожиданно хорошие плоды: княжна смотрела вперед хоть и со страхом, вполне понятным в сложившихся обстоятельствах, но все-таки смотрела, а не отворачивалась в испуге, зажмуривая глаза.
Уже около часу ночи, когда все в доме, наконец, угомонились и во дворе остался только один часовой, который бродил по брусчатке, выделывая странные вензеля ногами и время от времени с грохотом роняя ружье, в дверь княжеской спальни тихо, осторожно постучали.
– Ваше сиятельство, – прошептал, заглядывая в спальню, Архипыч, – там какой-то офицер вас спрашивать изволит. Я сказал, что почивают, а он…
– Какой офицер? – устало спросила княжна. – Француз?
Архипыч почему-то помедлил с ответом и даже оглянулся через плечо назад, словно проверяя, не подслушивает ли кто их разговор.
– Русский, – совсем уже тихо сообщил он. – Из тех, что прошлую ночь у нас на постое стояли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Седой майор с трудом удержался от крепкого словечка. Ржаное поле лежало перед ним, видимое во всю свою ширину, и на его поверхности не было видно ничего и никого, кроме быстро удалявшейся верхом одинокой фигуры. Спелая рожь стояла высоко, но все же не настолько, чтобы скрыть отряд всадников. Конечно, пехота могла бы прятаться буквально в нескольких саженях от майора и его спутников, оставаясь при этом незамеченной, но откуда здесь было взяться русской пехоте?
Нахмурясь, майор вынул их кармана часы на массивной золотой цепочке и сверил по ним время.
– Я не имею времени задерживаться, – резко бросил он лейтенанту. – Нам надобно выполнять приказ. Если же где-то здесь прячутся русские, то я дам им достойного противника. Эй, капрал! Велите поджечь поле!
Через несколько минут в рожь полетели пылающие факелы. Из гущи колосьев там, где они упали, поднялись белые дымки. Потом дым стал гуще и посерел, совершенно скрыв от французов фигуру убегающего Огинского. Вскоре в дыму стали с треском мелькать длинные языки пламени, которые сливались в целые полотнища, тут же исчезавшие из вида, чтобы немедленно возникнуть снова, но уже в другом месте. Майор махнул рукой, подавая команду, и эскадрон карабинеров двинулся вдоль дымной полосы, держа путь согласно предписанному командованием маршруту.
Огинский между тем скакал вперед, больше не оглядываясь и всякую минуту ожидая сабельного удара или пули, выпущенной с близкого расстояния в спину. Спина его представлялась ему сейчас широкой и беззащитной – такой широкой, что, казалось, даже выпущенная совсем в другом направлении и вовсе с закрытыми глазами пуля должна была неминуемо попасть в самую середину этой огромной спины.
Лошадь под ним споткнулась раз, потом другой, выровнялась, пробежала еще саженей двадцать и, наконец, со всего маху рухнула замертво, перевернувшись через голову и далеко отбросив своего седока:
Пан Кшиштоф пролетел несколько шагов по воздуху и очень неловко упал оземь, ударившись спиной с такой силой, что из него вышибло дух. В глазах у него потемнело, он дважды попытался втянуть в себя воздух и, не добившись успеха, лишился чувств.
Очнувшись, он еще какое-то время неподвижно лежал на спине с закрытыми глазами, пытаясь понять, что творится вокруг. Его неудачная попытка сдаться в плен и последовавшее за нею бегство помнились ему во всех подробностях. Неясно было только, чем все кончилось. Пан Кшиштоф очень боялся, открыв глаза, увидеть над собой сомкнувшихся плотным кольцом всадников, только и ждущих, чтобы он открыл глаза, для предания его мучительной смерти.
В голове у него все еще изрядно шумело от удара об землю, и, вероятно, поэтому пану Кшиштофу представилось, что французы собираются сжечь его заживо и даже уже разложили с этой целью костер. Костер трещал где-то совсем рядом, распространяя вокруг себя все усиливающийся жар и запах дыма. Когда тепло этого костра стало уже не греть, а припекать, а от дыма сделалось трудно дышать, пан Кшиштоф отважился, наконец, открыть глаза и посмотреть вокруг.
Первое, что он увидел, были серый густой дым и красный огонь, который выскакивал из дыма длинными и злыми, закрученными в спирали языками. Покуда он сощуренными, слезящимися от дыма глазами недоуменно смотрел вокруг себя, дым вдруг поредел, и огонь сделался виден во всей красе – длинная, широкая, пышущая нестерпимым жаром полоса, стремительно и вместе с тем неторопливо наступавшая на пана Кшиштофа просторным полукольцом. Он увидел, как с треском занялись хвост и грива лежавшего в десяти шагах от него коня, и в ноздри ему тут же ударила удушливая вонь паленой шерсти. Его собственные волосы шевелились от жаркого ветра и, казалось, тоже начинали потрескивать.
“То же будет и со мной, – подумал пан Кшиштоф, с ужасом наблюдая за тем, как огонь жадно пожирает лошадиный труп. – Что же это? Похоже на ад, но разве в аду бывают мертвые лошади?”
Решив бежать, он вскочил на ноги, но вынужден был тут же снова опуститься как можно ниже к земле, потому что наверху было вовсе нечем дышать от дыма. Однако же в тот краткий миг, что он стоял во весь рост, пан Кшиштоф успел в разрыве дымного облака увидеть опушку леса, до которой, как оказалось, было рукой подать – саженей сто, сто двадцать, никак не более.
Пистолет в притороченной к седлу кобуре вдруг громко выстрелил сам собою от жара, и тут же вслед за ним взорвался лежавший в сумке порох. Пригнувшись к самой земле и перебирая по ней руками, пан Кшиштоф бросился бежать от настигавшего его огня.
Поздним вечером с князем Александром Николаевичем случился второй удар. Княжна, которая всю вторую половину дня неотлучно провела у постели больного, хотя и не имела никаких медицинских познаний, сразу поняла, что ему сделалось хуже, и, ни о чем не думая, кроме как о том, что дед может сию минуту умереть, стремглав бросилась вниз и позвала на помощь.
Вникнув в суть происходящего, командовавший стоявшими в усадьбе уланами капитан Жюно кликнул лекаря и приказал ему следовать за княжною и оказать хозяину дома необходимую помощь. Усатый рубака всякий раз видимо смягчался при появлении княжны и оказывал ей подчеркнутое почтение, не мешавшее, впрочем, его солдатам хозяйничать в усадьбе, как у себя дома.
Поднявшись в спальню князя, лекарь-француз с первого взгляда определил удар и сказал, что надобно пустить кровь. Нехитрая эта операция была произведена им с большою ловкостью и без присутствия княжны, которой он строго-настрого велел покинуть комнату. Несмотря на владевшее ею беспокойство, княжна была благодарна лекарю за то, что он избавил ее от тягостного зрелища.
Через какое-то время, показавшееся княжне Марии неимоверно долгим, дверь спальни растворилась, и оттуда вышел Архипыч, державший в обеих руках прикрытый испачканным в крови полотенцем медный таз. Седая голова старика-камердинера тряслась сильнее обычного, и казалось, что его самого впору укладывать в постель.
Не чуя под собой ног, княжна вбежала в спальню и увидела лекаря, который, с засученными выше локтя рукавами рубашки, заканчивал убирать в саквояж свои неприятно блестевшие инструменты. Доктор был лысый, рыжеватый, пожилой, с длинным носом, который составлял как бы одну линию с покатым, заметно сужающимся кверху и переходящим в остроконечную макушку лбом. Редкий рыжеватый пух обрамлял эту бледную, масляно поблескивающую и отражающую дрожащие огоньки свечей макушку, спускаясь на щеки почти до самого подбородка разлохмаченными бакенбардами. На длинном докторском носу криво сидели очки, маленький подбородок и толстая, всегда оттопыренная как бы в недовольстве нижняя губа придавали доктору разительное сходство с верблюдом, коего изображение княжна видела в иллюстрированной книге по географии.
– Принцесса, – сказал доктор, увидав стоявшую в дверях и не решавшуюся войти княжну, – мне жаль, принцесса. Я сделал все, что было в моих силах, но медицина, увы, не может творить чудеса, особенно когда речь идет о пожилых людях. Сейчас принц спит, и единственное, за что я могу ручаться, это что он доживет до утра. В остальном же вам остается положиться на бога и его безграничную милость к нам, грешным обитателям земли.
Произнеся эту, видимо, заранее заготовленную речь, доктор подхватил саквояж и вознамерился покинуть комнату, но княжна остановила его.
– Но скажите же, – с мольбою в голосе проговорила она, – есть ли надежда на выздоровление?
Лекарь остановился и, ткнув указательным пальцем себе в переносицу, поправил сползшие очки. Вид убитой горем юной и прелестной княжны, видимо, тронул его, но он был всего-навсего полковой лекарь и в самом деле не умел творить чудеса. Ему приходилось видеть вещи куда более страшные, чём то, что он видел теперь. К тому же, он находил постигшую восьмидесятилетнего старика смерть от удара вполне естественной и даже своевременной – по крайней мере, более естественной и своевременной, чем гибель двадцатилетнего, в расцвете жизни и молодости красавца, умирающего от шока и потери крови с оторванными пушечным ядром обеими ногами, как это было под Смоленском.
– Боюсь, принцесса, что отныне жизнь вашего родственника находится целиком в руках всевышнего, – сказал он, по возможности маскируя жестокость своих слов мягкостью тона. – Одно могу сказать вам определенно: третьего удара больной не переживет. Мне очень жаль, принцесса, поверьте.
Лекарь вышел, оставив княжну в одиночестве привыкать к мысли о скорой кончине деда. Потянулись томительные часы без сна и покоя. Поначалу во дворе и во всем доме еще раздавались шум, голоса, топот и даже хоровое пение французских солдат, которым было что праздновать и которые с удовольствием и без церемоний воздавали должное винным погребам умирающего князя. На дворе горели костры, красные отсветы которых плясали на потолке княжеской спальни; выглянув один раз в окно, княжна увидела двоих улан, которые, едва держась на ногах от выпитого вина, со смехом рубили саблями принесенный из дома диван и бросали обломки в жарко горевший костер. Отвернувшись от этих двоих, Мария Андреевна заметила капитанского денщика, который спешил к возку капитана Жюно, неся в охапке старинные серебряные подсвечники из гостиной. Молодой лейтенант с аккуратными бачками и подстриженными по последней моде усами стоял на крыльце, вертя перед глазами золоченую шпагу, жалованную князю Вязмитинову еще императрицей Екатериной Великой. Эти признаки происходившего в доме грабежа оставили княжну вполне равнодушной: по сравнению с болезнью и, видимо, грядущей не за горами смертью князя потеря нескольких подсвечников и даже всего состояния представлялась Марии Андреевне не заслуживающим внимания пустяком.
Слезы подступали к глазам, но княжна, сердито тряхнув головой, запретила себе плакать. Читая романы из светской жизни, она не раз с недоумением задавалась вопросом: почему это героини только и делают, что вздыхают, плачут и лишаются чувств при первом удобном случае, в то время как все и всегда делается за них и для них мужчинами, и делается порой далеко не самым лучшим образом, а так, что лучше бы и не делалось вовсе. “А коли совсем одна осталась, – сердито думала она, – так что же – пропадать? Чувств лишиться – невелика хитрость, так ведь все едино до старости без чувств не пролежишь. Ежели у тебя платок упал и подать некому – что же, рукавом утираться?”
Мысли эти, вовсе не свойственные девицам ее круга, были, конечно же, исподволь внушены ей старым князем, который со свойственным старикам детским почти эгоизмом воспитывал внучку не так, чтобы ей после легко было вращаться и пользоваться успехом в свете, а так, чтобы иметь на старости лет подле себя человека, который был бы приятен и мил прежде всего ему, князю Александру Николаевичу. Эгоизм этот принес неожиданно хорошие плоды: княжна смотрела вперед хоть и со страхом, вполне понятным в сложившихся обстоятельствах, но все-таки смотрела, а не отворачивалась в испуге, зажмуривая глаза.
Уже около часу ночи, когда все в доме, наконец, угомонились и во дворе остался только один часовой, который бродил по брусчатке, выделывая странные вензеля ногами и время от времени с грохотом роняя ружье, в дверь княжеской спальни тихо, осторожно постучали.
– Ваше сиятельство, – прошептал, заглядывая в спальню, Архипыч, – там какой-то офицер вас спрашивать изволит. Я сказал, что почивают, а он…
– Какой офицер? – устало спросила княжна. – Француз?
Архипыч почему-то помедлил с ответом и даже оглянулся через плечо назад, словно проверяя, не подслушивает ли кто их разговор.
– Русский, – совсем уже тихо сообщил он. – Из тех, что прошлую ночь у нас на постое стояли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52