Тот сам придумал причину: ведь может же быть так, что языческие боги недовольны правлением Пантократора и мечтают вернуть себе былую славу и власть. А известно, что богам для этого необходимы люди, ибо потусторонние сражения за небесный престол ничего не значат, если тень их не отброшена на землю.
Хварлингский дюк полагал себя избранным потому, что сам никогда не отступался от древней веры своих предков и, несмотря на опасность разоблачения, приносил щедрые жертвы в красном храме Ингельгейма и Йорейг, спрятанном в глубине холодных Могелонских фьордов.
Именно рыцарь Арбогаст посоветовал Гаю Субейрану сыграть в сложную и опасную многоходовую игру, ставкой в которой, с одной стороны, была голова мятежного хварлинга, а с другой – престол Охриды. Всех сложностей и хитросплетений этой игры не понимал и сам дюк, но одно он знал наверняка – вскоре Медиолана будет охвачена пожаром великой войны из тех, что решают судьбы народов и сметают с лица земли целые страны. И разумнее всего вовремя оказаться на стороне победителя, предложив ему дружбу и нерушимый союз.
Ничего не стоит связать себя словом, внушал вельможе таинственный советчик. Ведь слово не материально, его можно дать, а можно без труда забрать обратно, для чего не требуется дополнительных усилий. И ничего зазорного в этом нет для того, кто собирается создать великую империю, а значит, обязан руководствоваться исключительно высшими интересами. Монархи – не обычные люди, и к ним неприменимы стандартные правила и законы. Главное – помнить, что все новые миры создаются на развалинах старых, отживших свое. И наиважнейшее, что теперь нужно сделать, – вовремя вступить со своей партией, дабы ускорить падение Охриды – этого колосса на глиняных ногах, а после, с помощью великого завоевателя, захватить в ней власть. О том, как избавиться от этого сюзерена, они поговорят после, когда корона охридского королевства будет сверкать на челе Субейрана.
А пока, дабы отвести от себя подозрения Сумеречной канцелярии и Фрагга Монтекассино, необходимо занять их внимание кем-то другим. И зиккенгенские принцы как нельзя лучше подходят на роль ягненка, которым умелый охотник приманивает хищника к западне.
Только об одном постоянно напоминал Арбогаст своему союзнику: как бы смел и решителен тот ни был, но одного человека в Охриде он должен бояться пуще собственной смерти – мавайена ордена гро-вантаров. А на невежливый, в сущности, вопрос Субейрана, как он сам относится к главе рыцарей Эрдабайхе, желтоглазый демон ответил коротко и откровенно:
– Боюсь. Разумеется, боюсь.
* * *
Наступил рассвет, но и он не принес облегчения и избавления от кошмаров минувшей ночи. Тьма рассеялась, а ужасы остались, и было совершенно неясно, как теперь жить и как умирать.
Город горел. Каменные города ведь тоже горят, просто надо уметь их поджечь.
От оранжереи валил тяжелый, густой дым, смешанный с запахами цветов, смолы, эфирных масел и ароматной древесины.
Дворцовая площадь почти опустела. На узких улочках гремели слабые отголоски давешнего сражения, но защитников Мараньи почти не осталось, и единственное, что могли сделать одинокие воины, – это как можно дороже продать свою жизнь. Большинство варваров ломились в тяжелые двери храма, из-за которых доносилось нестройное пение, прерываемое приглушенными рыданиями.
Тела убитых и раненых лежали так плотно, что Юберу Де Ламертону пришлось перебираться через них, как через бурелом в лесу.
Комт пребывал в необыкновенном состоянии, когда каждая мелочь видна как под увеличительным стеклом.
Он обратил внимание на маленькое гнездо, прилепившееся на завитушке резной капители, и свесившуюся из него голубовато-серую головку мертвой птицы. Они с птицей были хорошо знакомы в той, мирной, жизни, представляющейся теперь не более чем сном или выдумкой. Он всегда подкармливал ее по утрам, стоя на террасе.
В зеленой мраморной чаше фонтана, в бурой и мутной от крови воде метались испуганные, задыхающиеся золотые рыбки. Их мир тоже пришел к концу.
Пробежал по краю площади прихрамывающий седой мужчина, спасаясь от двух рослых варваров. В правой руке он держал маленькую желтую собачку со смешными черными бровками, а в левой – визжащего пухлого поросенка, завернутого в тряпочку. Он прижимал их к груди, как матери прижимают детей, и несчастные тварюшки льнули к нему, ища защиты, которой он не мог дать ни им, ни себе самому.
Де Ламертон кинулся было на помощь, и один из варваров обернулся на его хриплый безнадежный крик, но второй продолжал гнаться за горожанином. Они завернули за угол дворца, и оттуда послышался жалобный, почти детский вскрик.
Комт, содрогаясь от ужаса и ненависти, подскочил к верзиле в кожаных доспехах и с разбегу вонзил лезвие меча ему в грудь по самую рукоять. В этот момент он не чувствовал ни боли в разбитых ребрах, ни страха, ни сомнений. Его переполняла жалость к старику и невероятный, испепеляющий сердце стыд – он не смог защитить мирок, который с такой любовью строил сам и научил строить других. Эта умирающая любовь и жалость сделали его непобедимым воином. Варвар умер, даже не успев понять, как это произошло.
А Де Ламертон, хромая и спотыкаясь, сплевывая густую красную слюну, заковылял в ту сторону, куда убежал горожанин. Он нашел его там, недалеко от маленького садика, в котором недавно так торжественно высадил красные массилийские пальмы. Старик лежал, распластавшись на пестрой серой брусчатке, закрывая собственным телом обеих зверюшек. Из-под его живота медленно и неумолимо полз похожий на толстую змейку бурый ручеек.
Кто-то жалобно пискнул. Правитель, торопясь, будто это что-то теперь меняло, приподнял немыслимо тяжелое тело и вытащил из-под него сперва бездыханное тельце собачки, а затем дрожащего и слабо брыкающегося поросенка. Свинка уже не могла визжать, но стала так нелепо и трогательно тыкаться розовым, пятачком то в лицо хозяину, то в морду пса, что у комта слезы навернулись на глаза.
Он заплакал впервые за эту бесконечную ночь, и заплакал не над людьми, которые сражались и умирали рядом с ним, а над двумя бессловесными тварями. Поросенок взглянул на него умными темными глазами под седыми ресничками, виновато моргнул и неожиданно прижался к окровавленной ладони Де Ламертона холодным сухим рыльцем. Копыта его мелко дергались. Он тоже боялся умирать в одиночестве, и человек – как ни нелепо и даже кощунственно выглядело его неуместное сострадание после всего, что ему пришлось увидеть сегодня, – не смог отказать ему в этой милости. Качаясь от слабости и утирая тыльной стороной ладони пот и кровь, заливающие правый глаз, он терпеливо сидел возле этих троих, пока они – человек, его собака и свиненок – не встретились там, за гранью.
А иначе все в мире не имеет смысла.
Юбер понимал, что скоро истечет кровью, если раньше его не убьют вражеские воины, но молил Пантократора лишь об одном: чтобы ему позволили еще раз встретиться с варварским вождем.
Иные желания настолько сильны, что сбываются немедленно.
Молодой предводитель вражеского войска сидел на ступенях полуразрушенной дымящейся оранжереи, вертя в пальцах какую-то безделушку в темных бурых пятнах. Лицо его было печально, как если бы это его родной город уничтожили беспощадные враги. Увидев хромающего по направлению к нему правителя, он несмело улыбнулся и взмахнул рукой.
И столько всего почудилось Де Ламертону в этом жесте: и приветствие, и сострадание, и успокоение – дескать, не волнуйся, я тебя и дожидаюсь, чтобы дать тебе еще один, последний шанс; и обреченность на поединок, смертельный не для него; и такое искреннее понимание – что комт взвыл, как раненый зверь, обнаруживший, что охотник разорил его гнездо.
Невероятным образом ему было жаль и себя, и охотника.
– У вас прекрасные розы, – сказал юноша, когда Юбер подошел поближе.
Его хоттогайтский звучал безупречно.
– Были прекрасными, пока вы их не уничтожили, – сухо ответил комт.
– Поверьте, я сожалею всем сердцем. Но это неизбежно.
– Оставим пустые слова. Нас ждет более важное дело.
– Я к вашим услугам, – поклонился вождь. – Меня зовут Хар-Даван. Я – рахаган манга-ди-хайя.
Он вытащил из чехла свой удивительный топор, лезвие которого представляло собой распахнутые драконьи крылья, и церемонно отдал честь врагу, соблюдая этикет, как истинный рыцарь, а не варвар, явившийся из-за Тель-Мальтолы.
А Юбер Де Ламертон как завороженный, не отрываясь, смотрел ему прямо в глаза. Правый глаз рахагана сверкал сапфировым светом, а левый полыхал невыносимым багровым пламенем.
Они обменялись первыми ударами, и комт понял, что Хар-Даван мог бы убить его при первом же выпаде. Но отчего-то ему важно поговорить на прощание со своим врагом.
– Я хочу, чтобы вы знали, правитель, – однажды я построю прекрасный город с синими башнями, золотыми шпилями и белыми храмами. В нем будут сотни бассейнов и фонтанов с прозрачной холодной водой и множество зеленых тенистых парков. Я разобью цветники и оранжереи. Там будут тысячи тысяч роз. Самую красивую я назову вашим именем, обещаю.
И вонзил навершие топора в сердце Де Ламертона в ту самую секунду, когда с грохотом обрушилась вниз крыша оранжереи.
Комт умер вместе со своими розами.
Любой человек умирает, в сущности, только тогда, когда уходит в небытие весь его привычный мир.
А Хар-Даван долго еще сидел возле поверженного рыцаря, скрестив ноги, и рассказывал ему об увитых плющом и виноградом красных стенах Эрем-аугалы и висячих садах Коронеи. Он не был безумцем и знал, что рыцарь его не слышит, да и разве он станет слушать того, кто его убил; и что честная, светлая душа его сейчас уже далеко отсюда и любуется другими, куда более красивыми цветами.
Но никто иной не смог бы понять его лучше…
* * *
Увидев бледное лицо Фрагга Монтекассино с огромными сиреневыми тенями под запавшими глазами, падре Берголомо тяжело вздохнул, но ничего не сказал. А вот Гус Хиттинг и генерал Де Геррен, расставшиеся с великим магистром всего несколько часов назад в тронном зале дворца Альгаррода, не сумели скрыть удивления. Им показалось, что они разговаривали с каким-то другим человеком. Однако задавать вопросы было бесполезно, и они, утешившись мыслью, что у гро-вантаров есть свои тайны, поспешно сделали вид, что их занимает исключительно тема войны.
Впрочем, так оно и было, по большому счету.
Монтекассино, зябко кутаясь в плащ, уселся в кресло, стоявшее под окном и ярко освещенное первыми солнечными лучами. Он кивнул Риардону, и тот, отвесив общий поклон, заговорил:
– Великий магистр полагает, что вы уже знаете, господа, печальную новость. Маранья атакована варварским войском, явившимся из-за хребта Тель-Мальтола. К сожалению, в настоящий момент больше нам о враге ничего не известно. Как неизвестна судьба защитников пограничной крепости. Однако прогноз коменданта был неутешительным.
– Тогда дело плохо, – вздохнул Де Геррен. – Комт Юбер Де Ламертон – талантливый и опытный солдат. Я хорошо его помню. Если бы не всепоглощающая страсть ко всяким цветочкам-кустикам-яблонькам, он бы уже дослужился до командующего корпусом. Я бы охотно доверил ему тяжелую пехоту или колесницы. Несмотря на то, что он вечно витал в эмпиреях, а может, и благодаря этому, он был одним из самых расчетливых, выдержанных и здравомыслящих офицеров. Если он считает, что неизбежно проиграет сражение – сие не паника, не трусость, как может показаться на первый взгляд, а всего лишь констатация весьма неприятного для нас факта.
– Если к завтрашнему вечеру от него не поступит новых известий, – негромко сказал Риардон, – это тоже будет своего рода известием.
– Более всего меня угнетает, что мы не предусмотрели возможность нападения со стороны Тель-Мальтолы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Хварлингский дюк полагал себя избранным потому, что сам никогда не отступался от древней веры своих предков и, несмотря на опасность разоблачения, приносил щедрые жертвы в красном храме Ингельгейма и Йорейг, спрятанном в глубине холодных Могелонских фьордов.
Именно рыцарь Арбогаст посоветовал Гаю Субейрану сыграть в сложную и опасную многоходовую игру, ставкой в которой, с одной стороны, была голова мятежного хварлинга, а с другой – престол Охриды. Всех сложностей и хитросплетений этой игры не понимал и сам дюк, но одно он знал наверняка – вскоре Медиолана будет охвачена пожаром великой войны из тех, что решают судьбы народов и сметают с лица земли целые страны. И разумнее всего вовремя оказаться на стороне победителя, предложив ему дружбу и нерушимый союз.
Ничего не стоит связать себя словом, внушал вельможе таинственный советчик. Ведь слово не материально, его можно дать, а можно без труда забрать обратно, для чего не требуется дополнительных усилий. И ничего зазорного в этом нет для того, кто собирается создать великую империю, а значит, обязан руководствоваться исключительно высшими интересами. Монархи – не обычные люди, и к ним неприменимы стандартные правила и законы. Главное – помнить, что все новые миры создаются на развалинах старых, отживших свое. И наиважнейшее, что теперь нужно сделать, – вовремя вступить со своей партией, дабы ускорить падение Охриды – этого колосса на глиняных ногах, а после, с помощью великого завоевателя, захватить в ней власть. О том, как избавиться от этого сюзерена, они поговорят после, когда корона охридского королевства будет сверкать на челе Субейрана.
А пока, дабы отвести от себя подозрения Сумеречной канцелярии и Фрагга Монтекассино, необходимо занять их внимание кем-то другим. И зиккенгенские принцы как нельзя лучше подходят на роль ягненка, которым умелый охотник приманивает хищника к западне.
Только об одном постоянно напоминал Арбогаст своему союзнику: как бы смел и решителен тот ни был, но одного человека в Охриде он должен бояться пуще собственной смерти – мавайена ордена гро-вантаров. А на невежливый, в сущности, вопрос Субейрана, как он сам относится к главе рыцарей Эрдабайхе, желтоглазый демон ответил коротко и откровенно:
– Боюсь. Разумеется, боюсь.
* * *
Наступил рассвет, но и он не принес облегчения и избавления от кошмаров минувшей ночи. Тьма рассеялась, а ужасы остались, и было совершенно неясно, как теперь жить и как умирать.
Город горел. Каменные города ведь тоже горят, просто надо уметь их поджечь.
От оранжереи валил тяжелый, густой дым, смешанный с запахами цветов, смолы, эфирных масел и ароматной древесины.
Дворцовая площадь почти опустела. На узких улочках гремели слабые отголоски давешнего сражения, но защитников Мараньи почти не осталось, и единственное, что могли сделать одинокие воины, – это как можно дороже продать свою жизнь. Большинство варваров ломились в тяжелые двери храма, из-за которых доносилось нестройное пение, прерываемое приглушенными рыданиями.
Тела убитых и раненых лежали так плотно, что Юберу Де Ламертону пришлось перебираться через них, как через бурелом в лесу.
Комт пребывал в необыкновенном состоянии, когда каждая мелочь видна как под увеличительным стеклом.
Он обратил внимание на маленькое гнездо, прилепившееся на завитушке резной капители, и свесившуюся из него голубовато-серую головку мертвой птицы. Они с птицей были хорошо знакомы в той, мирной, жизни, представляющейся теперь не более чем сном или выдумкой. Он всегда подкармливал ее по утрам, стоя на террасе.
В зеленой мраморной чаше фонтана, в бурой и мутной от крови воде метались испуганные, задыхающиеся золотые рыбки. Их мир тоже пришел к концу.
Пробежал по краю площади прихрамывающий седой мужчина, спасаясь от двух рослых варваров. В правой руке он держал маленькую желтую собачку со смешными черными бровками, а в левой – визжащего пухлого поросенка, завернутого в тряпочку. Он прижимал их к груди, как матери прижимают детей, и несчастные тварюшки льнули к нему, ища защиты, которой он не мог дать ни им, ни себе самому.
Де Ламертон кинулся было на помощь, и один из варваров обернулся на его хриплый безнадежный крик, но второй продолжал гнаться за горожанином. Они завернули за угол дворца, и оттуда послышался жалобный, почти детский вскрик.
Комт, содрогаясь от ужаса и ненависти, подскочил к верзиле в кожаных доспехах и с разбегу вонзил лезвие меча ему в грудь по самую рукоять. В этот момент он не чувствовал ни боли в разбитых ребрах, ни страха, ни сомнений. Его переполняла жалость к старику и невероятный, испепеляющий сердце стыд – он не смог защитить мирок, который с такой любовью строил сам и научил строить других. Эта умирающая любовь и жалость сделали его непобедимым воином. Варвар умер, даже не успев понять, как это произошло.
А Де Ламертон, хромая и спотыкаясь, сплевывая густую красную слюну, заковылял в ту сторону, куда убежал горожанин. Он нашел его там, недалеко от маленького садика, в котором недавно так торжественно высадил красные массилийские пальмы. Старик лежал, распластавшись на пестрой серой брусчатке, закрывая собственным телом обеих зверюшек. Из-под его живота медленно и неумолимо полз похожий на толстую змейку бурый ручеек.
Кто-то жалобно пискнул. Правитель, торопясь, будто это что-то теперь меняло, приподнял немыслимо тяжелое тело и вытащил из-под него сперва бездыханное тельце собачки, а затем дрожащего и слабо брыкающегося поросенка. Свинка уже не могла визжать, но стала так нелепо и трогательно тыкаться розовым, пятачком то в лицо хозяину, то в морду пса, что у комта слезы навернулись на глаза.
Он заплакал впервые за эту бесконечную ночь, и заплакал не над людьми, которые сражались и умирали рядом с ним, а над двумя бессловесными тварями. Поросенок взглянул на него умными темными глазами под седыми ресничками, виновато моргнул и неожиданно прижался к окровавленной ладони Де Ламертона холодным сухим рыльцем. Копыта его мелко дергались. Он тоже боялся умирать в одиночестве, и человек – как ни нелепо и даже кощунственно выглядело его неуместное сострадание после всего, что ему пришлось увидеть сегодня, – не смог отказать ему в этой милости. Качаясь от слабости и утирая тыльной стороной ладони пот и кровь, заливающие правый глаз, он терпеливо сидел возле этих троих, пока они – человек, его собака и свиненок – не встретились там, за гранью.
А иначе все в мире не имеет смысла.
Юбер понимал, что скоро истечет кровью, если раньше его не убьют вражеские воины, но молил Пантократора лишь об одном: чтобы ему позволили еще раз встретиться с варварским вождем.
Иные желания настолько сильны, что сбываются немедленно.
Молодой предводитель вражеского войска сидел на ступенях полуразрушенной дымящейся оранжереи, вертя в пальцах какую-то безделушку в темных бурых пятнах. Лицо его было печально, как если бы это его родной город уничтожили беспощадные враги. Увидев хромающего по направлению к нему правителя, он несмело улыбнулся и взмахнул рукой.
И столько всего почудилось Де Ламертону в этом жесте: и приветствие, и сострадание, и успокоение – дескать, не волнуйся, я тебя и дожидаюсь, чтобы дать тебе еще один, последний шанс; и обреченность на поединок, смертельный не для него; и такое искреннее понимание – что комт взвыл, как раненый зверь, обнаруживший, что охотник разорил его гнездо.
Невероятным образом ему было жаль и себя, и охотника.
– У вас прекрасные розы, – сказал юноша, когда Юбер подошел поближе.
Его хоттогайтский звучал безупречно.
– Были прекрасными, пока вы их не уничтожили, – сухо ответил комт.
– Поверьте, я сожалею всем сердцем. Но это неизбежно.
– Оставим пустые слова. Нас ждет более важное дело.
– Я к вашим услугам, – поклонился вождь. – Меня зовут Хар-Даван. Я – рахаган манга-ди-хайя.
Он вытащил из чехла свой удивительный топор, лезвие которого представляло собой распахнутые драконьи крылья, и церемонно отдал честь врагу, соблюдая этикет, как истинный рыцарь, а не варвар, явившийся из-за Тель-Мальтолы.
А Юбер Де Ламертон как завороженный, не отрываясь, смотрел ему прямо в глаза. Правый глаз рахагана сверкал сапфировым светом, а левый полыхал невыносимым багровым пламенем.
Они обменялись первыми ударами, и комт понял, что Хар-Даван мог бы убить его при первом же выпаде. Но отчего-то ему важно поговорить на прощание со своим врагом.
– Я хочу, чтобы вы знали, правитель, – однажды я построю прекрасный город с синими башнями, золотыми шпилями и белыми храмами. В нем будут сотни бассейнов и фонтанов с прозрачной холодной водой и множество зеленых тенистых парков. Я разобью цветники и оранжереи. Там будут тысячи тысяч роз. Самую красивую я назову вашим именем, обещаю.
И вонзил навершие топора в сердце Де Ламертона в ту самую секунду, когда с грохотом обрушилась вниз крыша оранжереи.
Комт умер вместе со своими розами.
Любой человек умирает, в сущности, только тогда, когда уходит в небытие весь его привычный мир.
А Хар-Даван долго еще сидел возле поверженного рыцаря, скрестив ноги, и рассказывал ему об увитых плющом и виноградом красных стенах Эрем-аугалы и висячих садах Коронеи. Он не был безумцем и знал, что рыцарь его не слышит, да и разве он станет слушать того, кто его убил; и что честная, светлая душа его сейчас уже далеко отсюда и любуется другими, куда более красивыми цветами.
Но никто иной не смог бы понять его лучше…
* * *
Увидев бледное лицо Фрагга Монтекассино с огромными сиреневыми тенями под запавшими глазами, падре Берголомо тяжело вздохнул, но ничего не сказал. А вот Гус Хиттинг и генерал Де Геррен, расставшиеся с великим магистром всего несколько часов назад в тронном зале дворца Альгаррода, не сумели скрыть удивления. Им показалось, что они разговаривали с каким-то другим человеком. Однако задавать вопросы было бесполезно, и они, утешившись мыслью, что у гро-вантаров есть свои тайны, поспешно сделали вид, что их занимает исключительно тема войны.
Впрочем, так оно и было, по большому счету.
Монтекассино, зябко кутаясь в плащ, уселся в кресло, стоявшее под окном и ярко освещенное первыми солнечными лучами. Он кивнул Риардону, и тот, отвесив общий поклон, заговорил:
– Великий магистр полагает, что вы уже знаете, господа, печальную новость. Маранья атакована варварским войском, явившимся из-за хребта Тель-Мальтола. К сожалению, в настоящий момент больше нам о враге ничего не известно. Как неизвестна судьба защитников пограничной крепости. Однако прогноз коменданта был неутешительным.
– Тогда дело плохо, – вздохнул Де Геррен. – Комт Юбер Де Ламертон – талантливый и опытный солдат. Я хорошо его помню. Если бы не всепоглощающая страсть ко всяким цветочкам-кустикам-яблонькам, он бы уже дослужился до командующего корпусом. Я бы охотно доверил ему тяжелую пехоту или колесницы. Несмотря на то, что он вечно витал в эмпиреях, а может, и благодаря этому, он был одним из самых расчетливых, выдержанных и здравомыслящих офицеров. Если он считает, что неизбежно проиграет сражение – сие не паника, не трусость, как может показаться на первый взгляд, а всего лишь констатация весьма неприятного для нас факта.
– Если к завтрашнему вечеру от него не поступит новых известий, – негромко сказал Риардон, – это тоже будет своего рода известием.
– Более всего меня угнетает, что мы не предусмотрели возможность нападения со стороны Тель-Мальтолы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58