– Жаль, я не увижу тебя во всем блеске и великолепии, мой мальчик. Но я тоже умею мечтать, и в моих мечтах ты возносишься так высоко, что у меня даже дух захватывает, – сказал однажды жрец, когда они втроем с Алохой сидели на берегу подземного озера.
– Отчего же ты не увидишь моего восхождения? – негромко спросил Хар-Даван, заранее предвидя ответ.
– Потому, прекрасное дитя мое, что мое время на этой земле подходит к концу. Я не великий жрец и знаю не так много, как мне хотелось бы, но все же достаточно, чтобы понимать, что мне отпущено не более двух полных лун. И ты – мой лучший ученик – видишь это не хуже меня. Потому я прошу, чтобы ты исполнил мою последнюю просьбу.
– Говори, – велел Хар-Даван. – Я сделаю все.
– Отправляйся не мешкая в страну Бар-Эбрея. Только там ты отыщешь необходимое тебе чудо.
– Я останусь с тобой до конца.
– Не нужно. В том и заключается смысл моей просьбы: если ты будешь присутствовать при моей кончине и сам похоронишь меня, то я буду для тебя навеки мертв. А я хочу, чтобы мы расстались с тобой у озера и я смог помахать тебе вслед и помолиться за тебя всем богам, которых знаю. Ты обернешься и увидишь, как я стою, опираясь на посох, и вытираю рукавом глаза – и не думай, что они слезятся от ветра. Я хочу навсегда остаться для тебя живым. Ты вернешься с победой, и пускай я не встречу тебя, тебе всегда будет казаться, что я рядом, просто отлучился на мгновение. Что я вот-вот возвращусь.
– Пусть будет по-твоему, – склонил голову Хар-Даван. – Но ты, Алоха, дождешься ли меня?
– Я буду здесь, – просто отвечала она. – Рядом с Бар-Эбреем. Тебе это известно.
– Я так не хочу покидать вас, – признался юноша.
– А разве мы желаем этой разлуки? – улыбнулось рыбоголовое существо. – Но у тебя нет иного пути. Этот дикий и жестокий край мал и нелеп для такого, как ты. Тебя ждут великие подвиги и свершения, для того ты и явился на свет. Ты знаешь, я никогда не увижу наяву красные крепостные стены Эрем-аугалы и висячие сады Коронеи. Мне не резвиться в голубых волнах Дивехши и не уплыть по лунной дорожке к созвездию Галеона. Но ты сможешь сделать и это, и многое другое. Ты сможешь восстановить древнее величие Баласангуна и его гордых рахаганов. Обещай мне, что ты сделаешь это. Поклянись в этом на оружии Бар-Эбрея, которое отныне станет твоим.
И Алоха подала юноше удивительной работы хрустальный саркофаг, в котором был запечатан топор.
Он вытянул из-за пояса нож, бестрепетно взломал зеленую печать, на которой четко виднелась голова змея, и достал удивительное оружие.
Его длинная резная рукоять, обмотанная кожей, ложилась в ладони так удобно, будто ее делали специально для Хар-Давана. Фигурное лезвие сверкало и искрилось, как гладь воды под прямыми полуденными лучами. Юноша едва коснулся его пальцем, и на золотистой коже тут же выступила капля крови – ничего острее он в своей жизни еще не встречал. Высокое навершие в виде головы змея, открывшего пасть с копьевидным жалом, было густо усеяно острыми стальными лезвиями, по форме напоминающими зубы байги.
По граненой крышке саркофага бежала вязь вырезанных в хрустале рун:
«Чтобы построить новый мир, нужно разрушить тот, что ему предшествовал. Это горькая, неблагодарная и кровавая работа. Ее может выполнить только тот, кто не хочет ее выполнять. Сие оружие я завещаю следующему рахагану Баласангуна: и пусть он не обратит его силу во зло».
– Возьми. Он твой по праву. Мы многого не понимаем в игре богов, но я слишком долго ждала тебя, чтобы ошибиться.
Алоха прикоснулась мокрыми ледяными пальцами к груди Хар-Давана. И в ответ негромко звякнуло золотое ожерелье с медальоном, на котором великий змей уничтожал старый мир, дабы построить после новый.
Змей, которого гессерские шаманы называли Ардамалехом.
* * *
Часам к трем король попрощался с подданными и отправился в опочивальню – сказал, что спать, но, судя по лихорадочному блеску его глаз, о сне он мог разве что мечтать.
Генерал Де Геррен откланялся минут пять спустя. Он сообщил, что в случае необходимости его можно будет найти в городском доме, что рядом с казармами, на улице Мертвых Генералов.
Вместе с ним покинул дворец и Гус Хиттинг, который собирался еще немного поработать в канцелярии, и Риардон Хорн с улыбкой подумал, что даже в эту праздничную ночь хотя бы одно окно в Адском Угольке будет гореть до самого утра.
Фрагг Монтекассино и падре Берголомо отпустили пышные кортежи и решили воспользоваться удобным во всех отношениях подземным коридором. Они не могли явиться таким ходом во дворец на официальное торжество: их появление обязательно должно было быть обставлено с помпой, чтобы потешить глаза и души верных подданных его величества Могадора и продемонстрировать богатство и мощь охридской знати. В обязательный набор входили золотые кареты (их смертной ненавистью ненавидел великий логофет, которого укачивало и растрясало в этих кошмарных сооружениях до состояния больной развалины); почетный эскорт из рыцарей в роскошных доспехах, покрытых эмалью (это уже раздражало мавайена, который не понимал, как можно заставлять воинов наряжаться в неудобную броню и вооружаться парадными клинками – а если действительно что-то случится?); и целая вереница пажей и слуг, которые в равной степени мешали обоим. В случае с великим логофетом Охриды в толпе людей, которые неотвязно следовали за ним повсюду, заставляя его искренне сочувствовать безумцам, страдающим манией преследования, обязательно присутствовали экзархи и хорархи – каждый со своей гениальной идеей по поводу укрепления веры среди прихожан, которую он стремился, во что бы то ни стало, донести до ушей несчастного падре Берголомо.
А по-настоящему мавайен и великий логофет нуждались только в компании и услугах Риардона Хорна, Керберона, Ларакаллы и Бихана Фанга. И остальную толпу приближенных с трудом различали по именам и лицам.
Вот почему путешествие по подземному коридору оба восприняли с таким удовольствием. Они медленно шли среди черных обсидиановых колонн и продолжали разговор.
– Но ты же не все им сказал! Ты же не сказал им чуть ли не самое главное! – кипятился Берголомо. – Почему?! Ответь мне, наконец. Опять интригуешь?
– А ты опять волнуешься, – успокаивал его рокочущий голос Монтекассино. – И вообще – когда это я так уж интриговал? Что я тебе – зиккенгенский принц или наш чегодайский друг?
– Не прикидывайся овечкой. И не уходи от ответа. Все равно я с тебя живого не слезу!
– Вот оно, наше духовенство во всей его красе! – Фрагг картинно поднял глаза к лепному потолку.
Оттуда на него оскалились жуткие морды марбасов, и он в сердцах сплюнул:
– Тьфу ты, гадость. Разумеется, гадость – не ты.
– Не понимаю, – продолжал недоумевать логофет. – Без этого аргумента все твои доводы выглядели по-детски наивными. Я бы сказал – больше суевериями, нежели истинным положением дел. Думаешь, король и Де Геррен прониклись серьезностью происходящего?
– Надеюсь, – пожал плечами великий магистр. – Но в данную минуту мне это не представляется таким уж важным… Полемарх всегда готов к войне – это его жизнь, и ничего нового мы ему не рассказали. Ему в принципе все равно, кто развяжет войну, его дело – победить в ней. Король тоже не сможет остаться в стороне и, как только грянет гром, сделает все, что положено. Наших королей хорошо тренируют, друг мой. Он и в бессознательном состоянии, в дурмане и в полусне произнесет нужные слова, подпишет необходимые указы и возложит ответственность на своих военачальников, Сумеречную канцелярию и на нас с тобой. И не смотри на меня так – ничего страшного в этом нет. Я не имел намерения обидеть Могадора – ты знаешь, как он мне симпатичен, я просто говорю как есть, без прикрас.
– Да. Наверное, – вынужден был признать Берголомо, которого нередко коробила прямодушная откровенность товарища.
– Сейчас главное – что подумал и что в связи с этим предпримет Гус Хиттинг. Вот от его поступков зависит многое. Он один из главных игроков, и если кто-то способен как следует спутать карты судьбе, то это наш любезный чегодаец. Я порой ужасно радуюсь, что он служит нашему королю, а не ба-гонде Чегодая.
– Тогда тебе следовало поговорить с ним наедине.
– Я предусматривал и такой вариант. Но, похоже, Гус и без лишних слов все понял правильно. А вообрази себе, сколько лишних вопросов последовало бы, приоткрой я хотя бы краешек завесы.
– Ты знаешь, что в подобных ситуациях я всегда полагался на тебя, твое чутье (мавайен отвесил шутливый поклон) и твой изворотливый ум, – вздохнул великий логофет. – Я уже говорил тебе сегодня и снова повторю – не научился я играть в эти игры, как следует.
– А как следует? – серьезно спросил Фрагг Монтекассино.
– Чтобы заведомо знать, что ты выиграешь, как бы ни легли кости.
– Никто не дает такой гарантии.
– Я понимаю. А что говорит твой знатный гость?
Фрагг Монтекассино от души рассмеялся, продемонстрировав великолепные белые зубы.
– Он бы весьма позабавился, если бы услышал, как ты его именуешь. Впрочем, ему бы, наверное, понравилась твоя деликатность.
– Иногда мне кажется, ты ходишь, чтобы поговорить с ним не об Ардамалехе, Абарбанеле и иже с ними, а просто так, по душам. Даже если допустить, что у него нет души.
– Допускаю, что и я тоже ее лишен. Во всяком случае, никто не предъявлял мне убедительных доказательств обратного.
– Богохульник! – воскликнул падре Берголомо, но не с ужасом, а с некоторым опасением, что мавайен может быть прав.
– Он умеет выслушать, почти как ты. И он не пожалеет…
– В отличие от меня.
– Его приговор будет жесток, но совет окажется дельным. Только нужно точно понимать, зачем ты идешь – за сочувствием или непредвзятым взглядом со стороны… Хочешь сам поговорить с ним? – внезапно спросил мавайен.
– У меня еще от последнего разговора мурашки по спине бегают. А ты сейчас к нему?
– Любопытно, изменилось ли что-то за последнюю неделю.
– Ты веришь, что он говорит тебе правду?
– Он чересчур горд, чтобы лгать, даже такому ничтожеству – с его точки зрения, – как я.
– Но все же это «ничтожество» победило его.
– Не в самом честном бою, друг мой. В честном у меня не было бы шансов.
– Я все время думаю, отчего его не ищут? Ты не боишься, что однажды за ним придут другие? И что тогда останется от великого Эрдабайхе?
Монтекассино вздрогнул, как от сильного холода.
– Фухх! Умеешь ты вдохновить и успокоить, друг мой, – выдохнул он секунду спустя.
– Не поверю, что ты никогда не задумывался над этим вопросом, даже не проси.
– Задумывался, а как же иначе? Еще до того, как начал на него охотиться. И пришел к выводу, что поймаю его, если так будет надо. Просто почему-то им так надо. Мы как несмышленые дети, которые любуются работой ткачей – из-под их рук ползет такое красивое, узорчатое полотно, и совершенно непонятно, как оно получается из отдельных тонких ниточек. Так и я – держусь за ниточку, а ковер ткут другие.
– Если следовать твоей логике, однажды он обретет свободу.
– Однажды – да.
– И что ждет тебя тогда?
– Надеюсь, что понимание и прощение. Ведь я играл в его игру и дорого расплатился за саму возможность в ней поучаствовать.
И Фрагг Монтекассино невольно передернул плечом. Вся правая сторона внезапно заныла, задергалась, как больной зуб в сырость. Это напомнили о себе три длинных продольных шрама, идущие от ключицы к подреберью, – плата за игру.
* * *
Юбер Де Ламертон еще раз прошелся с серебряным ведерком между кадок с цветущими деревьями; потрогал рукой землю в сосуде с мандарином – она показалась ему чересчур сухой, и он полил ее. Еще раз протер мягкой тряпочкой плотный, хрупкий лист жемиона. Затем отставил ведерко в сторону и взялся за серебряную лопатку с костяным черенком.
Легкая улыбка, блуждающая на его пухлых губах, каждая морщинка в уголках глаз, каждая складочка на его лице была словом в длинном послании миру, которое говорило о том, что человек сей безмерно счастлив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58