По странной прихоти судьбы он родился в знатной хоттогайтской семье, которая никогда не нуждалась в средствах и могла похвастаться самыми высокими связями. Перед единственным наследником старинного графского рода открывалось блестящее будущее. Его ждала стремительная военная карьера, и многочисленная родня просто не поняла бы его, сделай он другой выбор.
А он буквально бредил цветами и деревьями.
В перерывах между бесконечными тренировками, верховой ездой и танцами – главными занятиями молодого офицера в мирное время – он читал и перечитывал толстые старинные фолианты, посвященные искусству садоводства. Его сверстники часто бегали в порт, куда прибывали иноземные купцы, чтобы по дешевке выторговать у них диковинное оружие, конскую сбрую и редкие украшения, – а он рыскал по темным лавкам, прячущимся в узких улочках старого города, в поисках необычных садовых инструментов. Его знакомые гордо и бережно хранили на груди письма от придворных дам и локоны первой любовницы; а он прятал от ненастья пергаментные пакетики с экзотическими семенами. Его друзья влюблялись в девушек и мечтали жениться на них; а он очаровывался новым сортом роз и грезил о собственном садике, где будут цвести глицинии, анемоны, асфодели и прочие вельможные представители растительного царства.
Ему пришлось принимать участие в битвах, и он отличился мужеством и отвагой, но, когда под его началом оказалась сотня кавалеристов, юный комт откровенно заскучал. Он не представлял себе, что делать с такой толпой рыцарей – их нельзя было высадить в землю ровными рядами, поливать и любовно окучивать. Они все время куда-то бежали, пахли отнюдь не фиалками, производили много шума и совершенно не привносили красоты в этот мир.
Когда Юберу Де Ламертону предложили занять почетную должность военного коменданта, а по существу, правителя Мараньи – города-крепости в Даленийских степях, недалеко от границы с Айн-Джалутой, радости его не было предела.
Правда, его высокородная мать полагала, что он мог бы добиться гораздо большего. Но чтобы добиться большего, нужно большего и хотеть, а он хотел только, чтобы его оставили в покое и позволили днями напролет ухаживать за милыми его сердцу цветами и деревьями.
Сложенная из серого камня Маранья, где узкие улочки походили на расселины в скалах; где беспощадное солнце раскаляло мощеные улицы так, что на гранитных плитах можно было печь овощи, а жители днем прятались по домам в поисках спасительной прохлады; где у кованых ворот дворца правителя скрючились в агонии два несчастных деревца, напрочь лишенные листвы и умирающие от жажды, сперва потрясла его до глубины души. Но вскоре комт оправился от неожиданности и с необычайным рвением, с каким его славные предки добывали себе в боях сокровища, титулы и награды, принялся украшать город по своему разумению.
Добрые граждане сперва полагали его тихо помешанным и благодарили Пантократора единственно за то, что новый правитель не устраивает показательных еженедельных казней, как его предшественник, да не муштрует несчастных солдат гарнизона, заставляя их до обмороков маршировать по площади в полуденную жару. Однако когда они увидели, как расцвели внезапно деревья на площадях, как зазеленел недавно серый дворец, на балконах и террасах которого выросли кадки и глиняные сосуды с растениями, дающими благодатную тень; когда первые фонтаны с хрустальным звоном рассыпали легкие брызги и от них потянуло прохладой и свежестью, а в маленьких мраморных бассейнах распустились голубые и белые цветы лотоса и между их толстыми стеблями засуетились стайки красных и золотых рыбешек, их мнение о правителе очень переменилось.
Говорят, чтобы народ процветал, владыка должен делать одну вещь – не мешать.
Комту Де Ламертону мешать своим подданным было попросту некогда: огромная оранжерея, растения для которой он выписывал из Охриды, Хоттогайта, Массилии и Альбонии, отнимала все силы и время. А потому Маранья понемногу богатела и расцветала – не только в переносном, но и в буквальном смысле слова, а горожане внезапно открыли для себя новую статью доходов: оказывается, редкий сорт роз или анемонов мог обогатить своего создателя не хуже, чем вооруженный грабеж на большой дороге, служба в королевском войске или торговля. Только сие мирное занятие было намного спокойнее, безопаснее и очищало душу.
То, что иные сочли бы почетной ссылкой, Юбер Де Ламертон принял как милость небес. Тихий, добрый, кроткий и справедливый человек, за двенадцать лет правления в Маранье он приучил жителей к тому, что жизнь может быть спокойной, тихой и радостной.
И потому неизвестно, кто был больше потрясен последующими событиями – он сам или дежурный гармост, ворвавшийся в оранжерею с выражением безмерного недоумения на лице.
– Что случилось, Тагал? – спросил комт, разрыхляя лопаткой землю в кадке с маленькой пальмой.
– Гонцы из Тогутила, мой господин, – ответил запыхавшийся сержант.
Глаза его были широко открыты, как у обиженного ребенка, который доверчиво сунул руку в теплый и приятный огонь и сильно обжегся.
Де Ламертон пожал плечами:
– Странно, обоз был у них недели полторы назад. Может, забыли что-то привезти? Или Тесседер наконец решился посадить деревья возле казарм? Вот это было бы правильно.
Дело в том, что навещавший Тогутил раз в два года правитель видеть не мог пустынную и пыльную территорию гарнизона и настойчиво предлагал прислать Айелло Тесседеру саженцы, чтобы как-то разнообразить сей унылый пейзаж. Но командир гарнизона был охвачен строительным рвением и о цветах думал в самую последнюю очередь.
Гармост отчаянно помотал головой, и нехорошее подозрение закралось в душу Де Ламертона.
– Ладно, – сказал он. – Я сам во всем разберусь. Проси.
И вытер испачканные землей руки вышитым шелковым полотенцем.
Юнеад Зерб и Йерун Молчун ввалились в оранжерею, тяжело топоча сапогами по мраморным плитам, – потные, взмыленные, расхристанные, с чумазыми от дорожной пыли лицами, на которых дико блестели белки глаз. Им не хватало воздуха, и они трудно и часто сглатывали вязкую слюну, чтобы начать говорить, но у них все не получалось…
И комт сразу понял, что случилось.
Война.
* * *
Столпившиеся на стенах жители Мараньи с тревогой и печалью смотрели, как их крохотные, отвоеванные у жаркой степи, любовно пестуемые огородики, на которых как раз созрели травы и овощи, погибали под копытами вражеских скакунов. Какая-то почтенная матрона в зеленой накидке не скрывала горьких слез, прижимая к груди единственную спасенную ею дыню и баюкая ее, как малого ребенка, а супруг утешающе хлопал ее по толстой спине и повторял:
– Полно, матушка, уймись. На следующий год мы такого навыращиваем, что сама удивишься. Полно, не плачь.
Город готовился дать бой врагу.
Воины гарнизона уже тащили в башни смолу и олово, и разжигали под огромными бронзовыми котлами заранее заготовленные дрова. Слуги, откомандированные своими хозяевами на помощь солдатам, поднимали наверх камни и бревна, которые потом будут сбрасывать на головы нападающим, и тащили огромные рогатины, которыми отталкивают приставные лестницы. Гармосты хриплыми от жары и внезапного потрясения голосами командовали лучникам выстроиться вдоль бойниц, и молодые солдаты тащили к каждой из них кипу стрел.
Лекари споро устраивали временный лазарет на крытой веранде дворца – тут было прохладно, свежо, и рядом же находились фонтаны с водой. Все это очень скоро пригодится защитникам Мараньи. Заплаканные женщины торопливо несли сюда чистое белое полотно; несколько десятков девушек и подростков сидели прямо на ступенях и щипали корпию. Тут же трактирщики расставляли вино, столь необходимое для промывания ран, а монахи-котарбинцы варили в медных тазах сонные зелья, притупляющие боль.
Годы спокойной жизни не уменьшили мастерства и не отняли навыков, впитанных жителями пограничья, кажется, с молоком матери. Беда, обрушившаяся на них как гром среди ясного неба, не погрузила их в бездну мрачного и бездеятельного отчаяния, не отняла способности и желания исполнять свои обязанности.
И хотя старухи плакали и причитали, провожая на городские стены сыновей и внуков; хотя старики заполнили храм Пантократора, прося вседержителя о милости к молодым; хотя хорарх читал молитвы высоким, срывающимся от волнения голосом, а все же город жил нормальной жизнью.
Инженеры собирали и устанавливали метательные орудия, а лучники заново пристреливали позиции. Гермагоры и вольфарги раскинулись в благодатной тени, набираясь сил перед боем.
Гармост Тагал проверял съестные припасы. Их должно было хватить как минимум на три недели. В крайнем случае, можно раздать людям зерно, муку и вино из кладовых правителя.
Пять колодцев, а также множество фонтанов и один родник с чистой ключевой водой, над которым старые зодчие воздвигли главную башню, обеспечивали город водой на долгое время.
Мощные зубчатые стены, сложенные в четыре ряда, считались неприступными. Главные ворота города – тяжелые бронзовые двустворчатые ворота, которые могли открыть только пятьдесят дюжих воинов, вели в узкий проход, упиравшийся во второй ряд крепостных укреплений. И даже если враги прорвались бы за них, то оказались бы в тесном пространстве между стенами, как в ущелье, под ливнем стрел, дротиков и кипящей смолы.
Было там единственное слабое место – водосток, забранный решеткой, но к нему еще нужно суметь подобраться. Здесь защитники бдели, не боясь переусердствовать.
Юбера Де Ламертона беспокоило другое: среди воинов, находящихся под его командованием, было чересчур много молодых солдат, никогда не участвовавших в настоящих сражениях (вот где пригодились бы ему двадцать шесть опальных тогутильских рыцарей). Да и целое поколение горожан выросло, не зная ужаса нашествий и тягот войны. Сейчас они все делают правильно – не зря так натаскивали их строгие гармосты, но что случится, когда начнется битва – кровавый жестокий водоворот, который невозможно представить умозрительно. Никакие слова не передадут этот кошмар, не опишут всю силу леденящего страха, боли и растерянности, которые охватывают воина на поле брани.
Невозможно объяснить, что в багровом аду, где противоборствующие стороны порой сталкиваются на таком пятачке, что мертвые не могут упасть, среди тысяч и тысяч себе подобных ты одинок, как никогда более, и оглушительное одиночество это страшнее вражеских мечей.
Человек, который так много воюет и убивает, не задуман природой в этом качестве. Он чересчур хрупок, слаб и уязвим, чтобы заниматься подобным делом, но отчего-то каждое следующее поколение игнорирует печальный опыт предшествующего и ввязывается в очередную бойню – жестокую игру, в которой не бывает победителей.
Нападающих было очень много – все ровное пространство вокруг городских стен было покрыто черной плотной шевелящейся массой. Сверкали на солнце лезвия их длинных кос – странного оружия, неизвестного в Охриде, и этот блеск слепил глаза. Земля гудела от топота тысяч копыт, и в жарком воздухе далеко разносились звуки гортанной речи, но все это было где-то не здесь, как за плотной пеленой.
Над Мараньей повисла напряженная тишина – тишина ожидания. А на дворцовой площади можно было услышать, как жужжат над розами забавные упитанные шмели с коротенькими крылышками.
Юбер Де Ламертон стоял на главной башне, в окружении рыцарей-гермагоров, всматриваясь в даль, и глаза его болели и слезились от чрезмерного и напрасного усилия. Опытный воин, он ведь понимал, что произошло в Тогутиле, и знал, что сталось с его защитниками, но все равно устремлял цепкий взгляд на размытую желтую полосу горизонта.
Потому что всей душой хотел увидеть там невозможное – маленький отряд всадников, мчащийся мимо осажденной крепости по дороге в столицу, – два десятка воинов под командованием Айелло Тесседера, забияки и строителя крепостей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58