Он дышал с яростью бегуна, еле закончившего марафон. Еще немного -упадет и умрет.
-- И соски тоже. В одной компахе с лярвами, чувихами и алюрками! Они твои копыта геройские как просекут, так и штабелями под тебя валиться зачнут!
-- А-га-га, -- поддержал седого левый ряд.
Проведя по нему взглядом, Санька ощутил наваждение. В том ряду, где сидел Косой, только он говорил членораздельное. Остальные выглядели какими-то заколдованными. Саньке представилось, что и он со временем мог бы оказаться в этом заговоренном ряду, и он внутренне съежился.
-- Ты мои пятки не трогай! -- с улыбкой показал седому маленький костлявый кулачок рыжий. -- Они у меня героические. Еще пацаном всю дробь двухстволки сторожа на себя приняли!
-- А чего тырил-то?
-- Харч.
-- О-о, и нам пора хавать, -- напомнил седой, посмотрев на часы. -Почапали, Косой?
-- Бурдолага у нас, а не харч, -- вяло огрызнулся пахан.
-- Декохт пришпилет -- и помои схаваешь.
-- Я весь репертуар Антонова могу, -- постарался вставить Санька в перепалку о еде.
-- Без понта? -- дернул головой Косой.
Дернул будто пуля туда попала. Да только Антонов и был пулей. Чуть ли не как гостайну выдал Саньке один пацан, что без ума Косой от песен Антонова.
-- Любую могу, -- напрягся Санька.
-- А вот где "не помирай, любовь", помнишь?
-- Конечно. Слова Азизова и Белякова, музыка соответственно, значит, Антонова...
-- Без гитары сбацаешь?
-- Да.
Санька знал, что в отряде этажом выше есть гитара, но он играл не настолько хорошо, чтобы без ошибки взять аккорды. Знал о гитаре и Косой, но ему, как он ни ругался с седым, тоже хотелось есть, и он решил не терять время, оставшееся до обеда.
-- Тогда гони! -- приказал он.
Протяжные песни Юрия Антонова, очень сильно похожие именно своей протяжностью на песни ямщиков, во всяком случае, такие, какими их донесло до нас время, были довольно сложны для исполнения. Певец -- живой человек, и ему нужно дышать. Чем больше между словами пауз для набора воздуха, тем больше шансов у песни стать застольной. У песен Антонова, если не считать припевов, пауз для дыхания было мало, и Санька, иногда ощущая, как пустеет голова и сгущаются в глазах сумерки, все же вытянул на паре вдохов первый куплет песни "Для меня нет тебя прекрасней", чуть отдохнул на припеве и опять продолжил свои муки.
Мужики слушали молча. Саньке верилось, что им нравится его чистый, почти идеально теноровый голос, и он не мог даже представить, что, к примеру, седой его не слышал вовсе, потому что его оглушили тоскливые мысли о предстоящих еще аж двух годах отсидки за колючкой, а рыжий думал, что у одного из сидящих в ряду Косого зека -- неплохие котлы, то есть часы, и их нужно бы сегодня вечерком выиграть в карты, а у Косого в голове флюгером вертелось одно и то же "Не умирай", "Не умирай", "Не умирай", потому что шестерки недавно вычитали в его медицинской карточке и застучали, что у него найдена опухоль прямой кишки, и теперь это антоновское "Не умирай" отдавало плохим предчувствием.
-- Другую какую спой, -- оборвал Косой Саньку на середине третьего куплета, -- там, где летним зноем чуть не стала стужа.
-- "От печали до радости"! -- усмиряя одышку, выпалил Санька.
-- Вот лучше эту давай.
Скрипнув ржавыми пружинами койки, Косой подбил себе плотнее под бок обе подушки, прислушался к своему телу и неприятно ощутил, как колко, на одной ноте, ноют ягодицы. В каждую из них будто вкручивали по велисипедной спице. А в животе стоял кол. Плотный осиновый кол. Врачи могли вообще-то и не ошибаться. Не всегда они ошибаются. Молоденький лысый зек с чуть оттопыренными ушами старательно открывал перед ним рот, вытягивая цыплячью шею, что-то пел, и когда он, прорвавшись сквозь муть своих плохих предчувствий, все-таки уловил слова "от печали до радости -- ехать и ехать", то представил, как его холодное тело везут на скрипучей лагерной телеге на погост, где уже заготовлена номерная, без имени и фамилии, бирка на палке, так и не ставшей черенком лопаты, представил, сколько радости будет от его смерти не только у начальства колонии, но и у ближайших же дружков, особенно седого, уже давно мечтающего стать паханом зоны, и зло оборвал певца:
-- Харэ! Давай другую!
-- Третьему отряду строиться на обед! -- испуганно напомнил от тумбочки дневальный.
-- "Двадцать лет спустя" еще могу, -- сглотнув неприятно твердую
слюну, предложил Санька. -- И "Белый теплоход"...
Косой громко цыкнул сквозь зубы. Антонов был его молодостью.
Антонов был частью его жизни. И то, что песни обожгли его вместо
того, чтобы приласкать, разозлило Косого.
-- Все. Концерт окончен, -- глухо процедил он, откусил заусенец у ногтя на указательном пальце и плюнул им в сторону Саньки. -- Пошли пайку хавать!
-- Точно -- пора, -- первым встал седой.
Он оказался на голову выше и в два раза шире Саньки.
-- Макароны стынут, -- двинул седой плечом Саньку, и тот еле устоял, чтобы не упасть под батарею отопления.
Синие куртки молчаливо потянулись за седым. Одна из них принадлежала Косому, но Санька так и не определил, какая же именно. Спины и затылки у всех оказались одинаковыми, как под кальку сработанными. Неужели он ошибся и главным был все-таки не Косой, а этот необъятный и мрачный мужик с изморозно-седой башкой?
Концерт закончился. Аплодисментов он так и не дождался. Но в то, что все сорвалось, Санька поверил только тогда, когда стихли последние шаги по скрипучим доскам отрядной комнаты.
Глава четвертая
ЗА ТРИ ДНЯ ДО НАЧАЛА ШОУ
Санька не ожидал, что день выхода на свободу окажется столь безрадостен. Косой его так ни разу и не позвал, а напрашиваться на встречу самому было слишком явным пренебрежением к законам зоны.
Стекла на стенах дежурки расплавились под ярким весенним светом, и серые грязные полоски на них, оставшиеся как бы без опоры, висели в воздухе причудливыми нитями. Казенный стул поскрипывал под младшим инспектором, который, прикусив мясистый язык, старательно вписывал в бланк Санькино имущество. Почерк у него вихлял, и стоящий рядом с ним худющий майор, дежурный помощник начальника колонии, брезгливо морщился, глядя на кривые полупьяные буквы.
-- Паспорт пишется через "с", а не через "ч", -- укорил он младшего инспектора.
Тот обиженно дернул плечами, на которых лежали погоны с засаленной лычкой старшего сержанта, и продолжил свой титанический труд.
Предметов, которые необходимо было внести в опись, набралось немало. На подранной плахе стола кроме паспорта в красной клеенчатой обертке лежали два ключа на связке, сломанные часы "Полет", катушка черных ниток с воткнутой в них иголкой, одноразовая, наполовину заполненная зажигалка, значок с гербом города Прокопьевска, аудиокассета непонятно какой фирмы с блатными песнями, дешевая шариковая ручка без стержня, маленькая иконка, зеленая записная книжка, перочинный нож с наборной ручкой типично зековской работы и еще куча всякой мелочи.
-- Наши сделали? -- взяв нож, спросил майор.
-- Нет. Это еще с воли, -- неохотно ответил Санька.
-- Значит, ты кузбасский? -- заметил майор значок.
-- Я -- сирота.
-- А что, в Кузбассе сирот не бывает?
-- В Кузбассе все есть.
-- Бандитов бы у вас поменьше было, нам бы легче жилось. Нож выдаче не подлежит, -- брезгливо бросил самоделку в ящик стола майор. -- А это что?
В его худеньких прозрачных пальцах алым блеснула пластиковая капля. Поднеся ее поближе к глазам, он рассмотрел, что это был шестиугольник из детской игры-мозаики. С оборотной стороны у него ощущался под подушечкой пальца коротенький округлый штырек.
-- Стибрил еще в детдоме? -- пошутил майор.
У очень худых людей шутки всегда получаются какими-то зловещими. Наверное, поэтому худые юмористы раз и навсегда проиграли нашу эстраду толстым.
-- А зажигалка тебе зачем? -- избавившись от красной игрушки, поинтересовался майор. -- Ты же не куришь.
-- Возьми себе. Презент на ремембер.
До шага за ворота колонии оставалось не более получаса, и голос Саньки сам собой стал как-то крепче и увереннее. Чем ниже опускалась минутная стрелка по диску часов, висящих на стене дежурки, тем все менее грозным становился и майор. Впрочем, скорее всего, он оставался все тем же, но его погоны с большой звездой и просветами цвета запекшейся крови уже не казались такими страшными, а худоба воспринималась не как обязательный атрибут инквизитора, а как изможденность несчастного человека, по воле судьбы теряющего годы жизни рядом с зеками в медвежьем углу Забайкалья.
Наверное, уловил это и майор, потому что пропустил мимо ушей "тыканье" заключенного. Он торопливо сунул зажигалку в карман кителя и, глядя на крупные, совсем не для шариковой ручки приспособленные пальцы младшего инспектора, приказал этим пальцам:
-- Зажигалку из списка вычеркни.
-- А я ее еще не заносил.
-- А ты проверь.
-- Товарищ майор, у меня все четко.
Мужицкие пальцы младшего инспектора ловко провернули бумагу по столу.
-- Распишись в получении, -- протянул он шариковую ручку, обмотанную посередине синей изолентой.
Санька наклонился к бумаге, коряво нацарапал что-то похожее на "Груз", и ему почудилось, что этой росписью он вернулся в прошлое. А хотелось будущего. Прошлое дышало и от вещей. Он торопливо сгреб их со стола, всыпал в карман старенького пиджачка, тоже сегодня выданного в обмен на зековские шмотки, потом отделил от этой груды паспорт, сунул его в боковой карман наброшенной на пиджак куртки и выжидательно посмотрел на майора.
-- Пошли, -- поняв его чувства, кивнул на дверь майор.
Во дворе, залитом ярким солнечным светом, было все так же холодно, и здесь свет уже воспринимался не как солнечный, а как свет мощного фонаря. Запахнув на груди тоненькую черную куртчонку из болоньи, Санька побрел к кирпичному зданию контрольно-пропускного пункта.
-- Гру-уз! -- окликнули его сзади.
Он обернулся и ощутил, как напряглось все внутри. Через двор к нему косолапил, кутаясь в черный ватник, человечек с огненно-рыжими волосами. "Черные пятки!" -- вспомнил Санька его дьявольскую пляску в проходе между койками.
-- Тебе привет от Косого, -- стрельнув глазами по майору, поздоровался рыжий. -- И от Клыка...
-- А кто это?
-- Ну ты фраер! Это ж седой! С железными зубами! Въехал?
-- А-а...
-- Ну, давай, не потей, - протянул рыжий крупную для его роста кисть. Самыми заметными на ней были черные ободы ногтей.
Узкая ладонь Саньки ткнулась в его огрубелые пальцы, и он тут же ощутил кожей какую-то бумажку. Рыжий чуть продлил рукопожатие, и Санька, все поняв, обжал бумажку, скомкал ее и сунул в горячий карман куртки.
-- Чириком не выручишь? -- затанцевал на одном месте рыжий, согревая озябшие ноги.
-- Пошли, -- напомнил о себе майор.
Не разжимая кулак с таинственной бумажкой, Санька сунул уже левую руку в карман брюк, достал оттуда первую попавшуюся купюру.
-- О-о, полста тыщ! -- обрадованно вырвал ее из Санькиных пальцев рыжий. -- Живем!
-- Пошли, -- упрямо повторил майор.
-- Ты в скулу запрячь, а то посеешь, -- какую-то абракадабру протараторил на прощание рыжий и ходко закосолапил к жилкорпусу.
Всю дорогу до КПП и потом через КПП, под клацание замков на стальных дверях, Санька пытался перевести фразу на нормальный язык, но только когда хлопнула за спиной последняя из дверей, отделяющих его от свободы, и он вдохнул в себя какой-то другой, более свежий, более сочный воздух, он вспомнил: "скула" -- это по-зековски внутренний карман пиджака. И бумажка, упрямо сжимаемая в правом кулаке, как будто потяжелела, стала уж и не бумажкой, а чем-то иным. Зеки в "скулу" прятали только самое ценное.
Санька вынул кулак из кармана, разжал его, разгладил края записки и еле прочел текст, наискось перечеркивающий бумагу: "Федор, посылаю к тебе жигана. Не обидь его. Он сирота. Глотка у него луженая, а тебе как раз такой нужон. И про мине: похлопочи штоб ослобонили вовсе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66