..
-- Надо шефу доложить, -- вслух подумал Сотемский.
-- Сма...матрите! -- заорал гаишник.
Обернувшись, Сотемский чуть не вскрикнул вслед за ним. По шоссе к их группе весело бежал намокший Герой. В пасти он с трудом удерживал объемистый пакет с белым, точно мука, порошком.
Глава третья
ЗА МЕСЯЦ ДО НАЧАЛА ШОУ
Еще бы с десяток лет тому назад в это время суток почти все граждане заключенные колонии общего режима, затерявшейся среди сопок Забайкалья, откликаясь на решения очередного Пленума, в холодном производственном цехе ошкуривали бы черенки лопат, и мрачный бугай-бригадир из своих же со рвением чиновника, присланного из Москвы, пересчитывал бы произведенные "изделия", чтобы ущучить сачков в невыполнении плана. Сегодня и столярка, и слесарка, и даже кузнечный цех пустовали, но радости это у зеков почему-то не вызывало. Неожиданно выяснилось, что постылая прежде работа несла в себе какой-то глубокий смысл, хотя бы такой элементарный, как получение денег для доппойка. Но вот уже три года никому не нужны были лопаты, и начальство колонии не знало, как занять своих подопечных. По большей части всей их фантазии хватало на бесконечные приборки. Вот и сегодня заключенные мели и без того насухо выметенный студеными ветрами двор и белили уже в десятый раз побеленные фонарные столбы, деревья и бордюр. Правда, никто не понимал, зачем деревья нужно белить в марте, когда еще трещит от морозов кора на деревьях, а известь смерзается в ведре за полминуты.
-- Слышь, Груз, -- окликнул кто-то сзади намочившего кисть в
растворе извести невысокого парня. -- Тебя это... пахан кличет.
Громким сморканием прямо на землю говоривший будто поставил точку
после своих слов, и парень, посмотрев на соплю, упавшую на его
ботинок-кирзач, молча нагнулся к нему, отер вынутой из кармана черной фуфайки тряпкой носок и только после этого повернулся к гостю.
-- Ты что, глухой, что ли?
Говоривший был по-чахоточному худ, сутул и весь как-то испуганно собран к груди. Даже подбородок у него до того заметно тянулся к солнечному сплетению, будто мужик хотел и голову спрятать туда же, завернуть ее, спасти своими худенькими плечами.
"Опущенный, -- сразу понял парень. -- Шнырь распоследний". Такому вполне можно было дать по роже, и никто бы даже не обернулся во дворе. Но парень лишь второй месяц тянул срок в этой зоне и не очень хотел даже такой ссоры. А гость, каким-то шестым чувством уловив это, смотрел на парня так, точно не он занимал самый нижний шест в зековской иерархии, а его собеседник.
-- Куда идти?
-- В третий отряд.
Мерзнущие пальцы положили уже начинающую каменеть тряпку на край оцинкованного ведра. Известку на его дне тоже поверху уже стягивало ледяными полосками. Во дворе сегодня хозяйничали не привычные сорок, а всего минус пять градусов, и парень закончил бы побелку бордюра за пару минут, но магическое слово "пахан" заставило его сразу забыть о ведре.
-- У тебя чинарика нету? -- уже просительно вытянул гость.
-- Не курю, -- хмуро ответил парень и пошел к самому большому зданию жилзоны.
В душе как-то враз стало противно и неуютно, точно ветер, гонявший пыль по двору, проник вовнутрь и теперь уже там взвихривал колкую пыль. Самым плохим оказалось то, что за ним прислали шныря. Значит, его тоже оценивали на уровне шныря, хотя на самом деле по зековским кастам он числился пацаном и прислать за ним должны были тоже пацана.
В третьем отряде он не был ни разу. Пахан зоны, его пристяж, почти все авторитеты и смотрящие жили именно в этом отряде. Второй этаж -- самый теплый. Не то что их четвертый, где страшно было смотреть на промерзший потолок. Говорили, что летом дожди протекали сквозь него как сквозь тряпку. Парень поблагодарил судьбу, что не попал в зону весной, и, сняв шапку с обритой головы, вошел в помещение третьего отряда.
-- Куда прешь?! -- сгреб его за грудки дневальный.
-- Не возникай, -- вяло укоротили его из угла комнаты. -- Он к нам причапал.
Грубые пальцы дневального нехотя разжались, но он все же пнул парня от себя, пнул с радостью человека, у которого только и осталась одна радость в жизни -- ударить новичка. Больше никого стукнуть он не мог.
-- Хиляй сюда, Груз, -- из глубины комнаты позвал его все тот же голос.
Ничего, кроме плотных рядов зеленых двухъярусных коек, парень не видел перед собой, и оттого ему почудилось, что и разговаривают с ним эти зековские койки, увешанные деревянными орденами бирок. Но стоило ему обойти ближайший ряд, и тут же развернувшийся перед ним проход открыл не самую лучшую из ожидаемых картин. Парню очень хотелось переговорить с паханом зоны Косым один на один, а на первом ярусе двух крайних коек сидели несколько человек.
"Семь", -- про себя сосчитал он. Цифра получалась неплохой. Хотя сейчас ничего не зависело от цифр. Парень многое знал о Косом, но ничего не знал о его пристяже и смотрящих, а короче, ближайшем окружении.
-- Не тормози. Хиляй сюда, -- заставил его шагнуть в проход уже не между рядами, а между койками, поскрипывающими под весом седоков, все тот же голос.
Он принадлежал седому крупнолицему мужику. Когда он открыл рот, внутри него под светом солнца, косо лежащем на лицах, лезвием ножа блеснул ряд стальных зубов. Когда он рот закрыл, то показался совсем не таким страшным, и мужик, будто поняв это, снова блеснул зловещими фиксами:
-- Как тебе в нашей зоне?
-- Нормально, -- тихо, но быстро ответил парень.
-- По какой статье канаешь?
Глазами парень наконец-то отыскал в левом ряду знакомое лицо: узкая, дыней вытянутая физиономия, глубокие профессорские залысины, грубо выступающая вперед нижняя челюсть с мощной сизой губой. Косой сидел самым дальним от него на левой коечке, точнее, не сидел, а полулежал сразу на двух подушках, но свет из окна не только освещал всю группу, но и слепил в глаза, и оттого парень не все замечал сразу. Но зато заметил, что никому его ответы, кроме как седому, неинтересны. И он сказал, повернув голову в сторону седого:
-- Статья сто пятьдесят восьмая, часть первая. Два года.
-- О-о! Стопорщик! -- зашевелился рядом с седым рыжий до рези в глазах мужик. -- Я тоже на малолетку стопорщиком въехал. А сколько тебе пайку хавать осталось?
-- Месяц, -- комкая шапку за спиной, ответил парень. -- Почти месяц. Двадцать семь днев.
По ложбинке на позвоночнике щекотно сбежала капля. Никто не предложил ему снять ватник, а сам, без команды, он этого сделать не мог. Тем более в присутствии Косого, который в зоне считался среди братвы даже выше начальника колонии.
-- Не гони! -- вскочил рыжий. -- А сколько ты у нас отбухал?
-- Два месяца.
-- Чего он гонит? -- наклоняясь к седому, спросил он почему-то у него одного. -- Сейчас с малолетки на взросляк не переводят, если так мало отсидки осталось! А-а? -- победно вскинул он сузившиеся глаза на парня.
-- Я на малолетке из кичмана не вылазил, -- невозмутимо ответил тот.
-- В натуре?
-- Век воли не видать!
-- Ты что, кипежный?
-- Я с попкой отрядным характером не сошелся. Он меня сюда, на взросляк, и сбагрил.
В проходе повисла тишина. Солнце все так же ровной полосой лежало поперек коек и фигур в мятых синих куртках, и оттого парню почудилось, что именно за этот луч зацепилась тишина. Исчезнет луч -- исчезнет и тишина.
-- Что ты от меня хотел? -- надреснутым горлом спросил Косой.
Солнце осталось в проходе, а тишина пугливо отлетела в сторону. Значит, парень ошибся. Может, и в плохом предчувствии ошибся?
-- У меня к тебе одна просьба, Косой, -- вырвав шапку из-за спины, поднес ее к груди парень. -- Всего одна: дай ксиву своему брату, чтоб взял меня в группу. Солистом.
-- Ни хрена себе! -- покачал головой рыжий. -- А "общак" тебе наш не подарить?
-- Не гони, -- укоротил его Косой. -- Ты откуда про братуху знаешь?
-- Здесь, уже в колонии, пацаны рассказали.
-- Кто?
-- Я...я -- не шаха, -- тихо ответил парень.
-- А ты что, лабать могешь? -- теперь уже продолжил допрос седой.
-- На гитаре немного. Но вообще-то я пою.
-- Где? На толчке? -- зашелся в смехе рыжий. -- Да у меня как запор, так я такие куплеты вывожу, охренеешь!
-- Я в детдоме пел. В смысле, на танцах. И в парке культуры. Там один ансамбль был. Они мне платили за то, что я с ними вживую пел.
-- Да ты...
-- Спой, -- не дал рыжему договорить Косой.
Шапка упала от груди вниз. Кажется, по спине сбегали уже не капли, а струи. Соленый дождь поливал кожу, насквозь пропитывал майку, но он их не замечал. Еще вчера один пацан объяснил ему: Косой -- человек настроения. Если выглядит полусонным и безразличным ко всему, значит, он в норме. Если цыкает сквозь зубы и дерет ногти, значит, все, приехали. Первому встречному рожу намылит.
-- А что петь?
-- У-уставай, проклятьем заклейменный! -- взвыл рыжий.
Справа загыгыкали. Косой, кажется, остался все таким же полусонным.
-- Что петь? -- самого себя спросил он. -- А тебя как звать-то?
-- По бумагам -- Александром. Мамка, пока не померла, завсегда Санькой звала. Для краткости. А в малолетке пацаны Грузом кликали.
-- С чего так?
-- Ну, фамилия у меня такая -- Грузевич.
-- Мамку любить надо. Мамка -- это святое, -- нравоучительно протянул Косой. -- Раз Санькой звала, то и я тебя Санькой звать буду. Лады?
Вообще-то пацаны в колонии его чаще звали Шуриком, чем Грузом, но раз пахан так решил, то перечить нельзя. И парень, в секунду перекрещенный в Саньку, кивнул.
-- Если нужно спеть, я могу чего-нибудь современное, -- предложил он Косому.
-- Давай, -- чуть заметно кивнул тот.
Сонная муть все так же плескалась в его глазах, а солнечный свет вроде бы даже сгущал ее минуту за минутой. Нужно было торопиться.
-- Песня из репертуара группы "Любэ", -- дрожащим голосом объявил Санька -- "Комбат-батяня".
-- Гы-гы, -- подал кто-то голос слева.
Но это был не Косой, и Санька, подняв глаза к подушке на втором ярусе, запел именно этой подушке, запел негромко, даже на полтона ниже солиста "Любэ":
-- А на войне как на-а войне: патроны, водка, ма-ахорка в цене...
-- Точно! -- сказал кто-то снизу голосом рыжего. -- И в зоне с этим напряг.
-- А на войне -- неле-егкий труд, сам стреля-ай, а то-о убьют, -- не замечая ни этого голоса, ни поскрипывания коек, ни пота, каплей стекшего по виску на подбородок, пел и пел Санька.
В эту минуту ему уже было все равно, понравится его голос Косому или нет. Он так давно не пел, что этот импровизированный концерт казался именно тем счастьем, которое так долго ускользало от него и наконец-то пришло.
-- Комбат, батяня, батяня комбат! -- теперь уже на полтона выше любэшного взял Санька. -- Ты сердце не прятал за спины ре-ебят. Летят самолеты, и танки горят...
-- Так бьет йо-о, комбат йо-о, комбат! -- вскочив, завизжал рыжий.
Оттолкнув Саньку, он вылетел в проход между рядами коек и
заплясал, ударяя ладонями по ступням. Ступни были серыми. То ли от
грязи, то ли оттого, что на них все-таки были носки. Санька
удивленно смотрел на серые пятки и, только когда свет лизнул по
ним, понял, что ступни посечены порохом.
-- А-а-гы, гы-гы, -- обрадованно вздохнули оба ряда зрителей.
Санька, прижавшись затылком к холодной трубе койки, бросил испуганный взгляд на Косого. У того все так же лицо было залито патокой, но в глазах плескалось уже что-то новое, до этого не виданное Санькой.
-- Па-ахан, батяня, батяня пахан! -- орал рыжий так, что уже начинал хрипеть, точно его душили. -- За нами все шобло и урок косяк!
Фальшивил он так зверски, будто уже пел и не "Комбата", а "Подмосковные вечера". Слов, кроме припева, рыжий не знал и, еще дважды отдубасив свои многострадальные пятки под все то же "шобло" и "урок", сразу обмяк, сгорбился и уточкой, раскачиваясь, проплыл ко вмятине, оставшейся от него на койке.
-- А-артист! Ну-у, артист! -- поощрительно врезал ему по худой ляжке седой. -- Тебя можно уже по телику показывать. Все мочалки тащиться будут.
-- А соски? -- хрипло спросил рыжий, вбивая негритянские ступни в тапки без задников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
-- Надо шефу доложить, -- вслух подумал Сотемский.
-- Сма...матрите! -- заорал гаишник.
Обернувшись, Сотемский чуть не вскрикнул вслед за ним. По шоссе к их группе весело бежал намокший Герой. В пасти он с трудом удерживал объемистый пакет с белым, точно мука, порошком.
Глава третья
ЗА МЕСЯЦ ДО НАЧАЛА ШОУ
Еще бы с десяток лет тому назад в это время суток почти все граждане заключенные колонии общего режима, затерявшейся среди сопок Забайкалья, откликаясь на решения очередного Пленума, в холодном производственном цехе ошкуривали бы черенки лопат, и мрачный бугай-бригадир из своих же со рвением чиновника, присланного из Москвы, пересчитывал бы произведенные "изделия", чтобы ущучить сачков в невыполнении плана. Сегодня и столярка, и слесарка, и даже кузнечный цех пустовали, но радости это у зеков почему-то не вызывало. Неожиданно выяснилось, что постылая прежде работа несла в себе какой-то глубокий смысл, хотя бы такой элементарный, как получение денег для доппойка. Но вот уже три года никому не нужны были лопаты, и начальство колонии не знало, как занять своих подопечных. По большей части всей их фантазии хватало на бесконечные приборки. Вот и сегодня заключенные мели и без того насухо выметенный студеными ветрами двор и белили уже в десятый раз побеленные фонарные столбы, деревья и бордюр. Правда, никто не понимал, зачем деревья нужно белить в марте, когда еще трещит от морозов кора на деревьях, а известь смерзается в ведре за полминуты.
-- Слышь, Груз, -- окликнул кто-то сзади намочившего кисть в
растворе извести невысокого парня. -- Тебя это... пахан кличет.
Громким сморканием прямо на землю говоривший будто поставил точку
после своих слов, и парень, посмотрев на соплю, упавшую на его
ботинок-кирзач, молча нагнулся к нему, отер вынутой из кармана черной фуфайки тряпкой носок и только после этого повернулся к гостю.
-- Ты что, глухой, что ли?
Говоривший был по-чахоточному худ, сутул и весь как-то испуганно собран к груди. Даже подбородок у него до того заметно тянулся к солнечному сплетению, будто мужик хотел и голову спрятать туда же, завернуть ее, спасти своими худенькими плечами.
"Опущенный, -- сразу понял парень. -- Шнырь распоследний". Такому вполне можно было дать по роже, и никто бы даже не обернулся во дворе. Но парень лишь второй месяц тянул срок в этой зоне и не очень хотел даже такой ссоры. А гость, каким-то шестым чувством уловив это, смотрел на парня так, точно не он занимал самый нижний шест в зековской иерархии, а его собеседник.
-- Куда идти?
-- В третий отряд.
Мерзнущие пальцы положили уже начинающую каменеть тряпку на край оцинкованного ведра. Известку на его дне тоже поверху уже стягивало ледяными полосками. Во дворе сегодня хозяйничали не привычные сорок, а всего минус пять градусов, и парень закончил бы побелку бордюра за пару минут, но магическое слово "пахан" заставило его сразу забыть о ведре.
-- У тебя чинарика нету? -- уже просительно вытянул гость.
-- Не курю, -- хмуро ответил парень и пошел к самому большому зданию жилзоны.
В душе как-то враз стало противно и неуютно, точно ветер, гонявший пыль по двору, проник вовнутрь и теперь уже там взвихривал колкую пыль. Самым плохим оказалось то, что за ним прислали шныря. Значит, его тоже оценивали на уровне шныря, хотя на самом деле по зековским кастам он числился пацаном и прислать за ним должны были тоже пацана.
В третьем отряде он не был ни разу. Пахан зоны, его пристяж, почти все авторитеты и смотрящие жили именно в этом отряде. Второй этаж -- самый теплый. Не то что их четвертый, где страшно было смотреть на промерзший потолок. Говорили, что летом дожди протекали сквозь него как сквозь тряпку. Парень поблагодарил судьбу, что не попал в зону весной, и, сняв шапку с обритой головы, вошел в помещение третьего отряда.
-- Куда прешь?! -- сгреб его за грудки дневальный.
-- Не возникай, -- вяло укоротили его из угла комнаты. -- Он к нам причапал.
Грубые пальцы дневального нехотя разжались, но он все же пнул парня от себя, пнул с радостью человека, у которого только и осталась одна радость в жизни -- ударить новичка. Больше никого стукнуть он не мог.
-- Хиляй сюда, Груз, -- из глубины комнаты позвал его все тот же голос.
Ничего, кроме плотных рядов зеленых двухъярусных коек, парень не видел перед собой, и оттого ему почудилось, что и разговаривают с ним эти зековские койки, увешанные деревянными орденами бирок. Но стоило ему обойти ближайший ряд, и тут же развернувшийся перед ним проход открыл не самую лучшую из ожидаемых картин. Парню очень хотелось переговорить с паханом зоны Косым один на один, а на первом ярусе двух крайних коек сидели несколько человек.
"Семь", -- про себя сосчитал он. Цифра получалась неплохой. Хотя сейчас ничего не зависело от цифр. Парень многое знал о Косом, но ничего не знал о его пристяже и смотрящих, а короче, ближайшем окружении.
-- Не тормози. Хиляй сюда, -- заставил его шагнуть в проход уже не между рядами, а между койками, поскрипывающими под весом седоков, все тот же голос.
Он принадлежал седому крупнолицему мужику. Когда он открыл рот, внутри него под светом солнца, косо лежащем на лицах, лезвием ножа блеснул ряд стальных зубов. Когда он рот закрыл, то показался совсем не таким страшным, и мужик, будто поняв это, снова блеснул зловещими фиксами:
-- Как тебе в нашей зоне?
-- Нормально, -- тихо, но быстро ответил парень.
-- По какой статье канаешь?
Глазами парень наконец-то отыскал в левом ряду знакомое лицо: узкая, дыней вытянутая физиономия, глубокие профессорские залысины, грубо выступающая вперед нижняя челюсть с мощной сизой губой. Косой сидел самым дальним от него на левой коечке, точнее, не сидел, а полулежал сразу на двух подушках, но свет из окна не только освещал всю группу, но и слепил в глаза, и оттого парень не все замечал сразу. Но зато заметил, что никому его ответы, кроме как седому, неинтересны. И он сказал, повернув голову в сторону седого:
-- Статья сто пятьдесят восьмая, часть первая. Два года.
-- О-о! Стопорщик! -- зашевелился рядом с седым рыжий до рези в глазах мужик. -- Я тоже на малолетку стопорщиком въехал. А сколько тебе пайку хавать осталось?
-- Месяц, -- комкая шапку за спиной, ответил парень. -- Почти месяц. Двадцать семь днев.
По ложбинке на позвоночнике щекотно сбежала капля. Никто не предложил ему снять ватник, а сам, без команды, он этого сделать не мог. Тем более в присутствии Косого, который в зоне считался среди братвы даже выше начальника колонии.
-- Не гони! -- вскочил рыжий. -- А сколько ты у нас отбухал?
-- Два месяца.
-- Чего он гонит? -- наклоняясь к седому, спросил он почему-то у него одного. -- Сейчас с малолетки на взросляк не переводят, если так мало отсидки осталось! А-а? -- победно вскинул он сузившиеся глаза на парня.
-- Я на малолетке из кичмана не вылазил, -- невозмутимо ответил тот.
-- В натуре?
-- Век воли не видать!
-- Ты что, кипежный?
-- Я с попкой отрядным характером не сошелся. Он меня сюда, на взросляк, и сбагрил.
В проходе повисла тишина. Солнце все так же ровной полосой лежало поперек коек и фигур в мятых синих куртках, и оттого парню почудилось, что именно за этот луч зацепилась тишина. Исчезнет луч -- исчезнет и тишина.
-- Что ты от меня хотел? -- надреснутым горлом спросил Косой.
Солнце осталось в проходе, а тишина пугливо отлетела в сторону. Значит, парень ошибся. Может, и в плохом предчувствии ошибся?
-- У меня к тебе одна просьба, Косой, -- вырвав шапку из-за спины, поднес ее к груди парень. -- Всего одна: дай ксиву своему брату, чтоб взял меня в группу. Солистом.
-- Ни хрена себе! -- покачал головой рыжий. -- А "общак" тебе наш не подарить?
-- Не гони, -- укоротил его Косой. -- Ты откуда про братуху знаешь?
-- Здесь, уже в колонии, пацаны рассказали.
-- Кто?
-- Я...я -- не шаха, -- тихо ответил парень.
-- А ты что, лабать могешь? -- теперь уже продолжил допрос седой.
-- На гитаре немного. Но вообще-то я пою.
-- Где? На толчке? -- зашелся в смехе рыжий. -- Да у меня как запор, так я такие куплеты вывожу, охренеешь!
-- Я в детдоме пел. В смысле, на танцах. И в парке культуры. Там один ансамбль был. Они мне платили за то, что я с ними вживую пел.
-- Да ты...
-- Спой, -- не дал рыжему договорить Косой.
Шапка упала от груди вниз. Кажется, по спине сбегали уже не капли, а струи. Соленый дождь поливал кожу, насквозь пропитывал майку, но он их не замечал. Еще вчера один пацан объяснил ему: Косой -- человек настроения. Если выглядит полусонным и безразличным ко всему, значит, он в норме. Если цыкает сквозь зубы и дерет ногти, значит, все, приехали. Первому встречному рожу намылит.
-- А что петь?
-- У-уставай, проклятьем заклейменный! -- взвыл рыжий.
Справа загыгыкали. Косой, кажется, остался все таким же полусонным.
-- Что петь? -- самого себя спросил он. -- А тебя как звать-то?
-- По бумагам -- Александром. Мамка, пока не померла, завсегда Санькой звала. Для краткости. А в малолетке пацаны Грузом кликали.
-- С чего так?
-- Ну, фамилия у меня такая -- Грузевич.
-- Мамку любить надо. Мамка -- это святое, -- нравоучительно протянул Косой. -- Раз Санькой звала, то и я тебя Санькой звать буду. Лады?
Вообще-то пацаны в колонии его чаще звали Шуриком, чем Грузом, но раз пахан так решил, то перечить нельзя. И парень, в секунду перекрещенный в Саньку, кивнул.
-- Если нужно спеть, я могу чего-нибудь современное, -- предложил он Косому.
-- Давай, -- чуть заметно кивнул тот.
Сонная муть все так же плескалась в его глазах, а солнечный свет вроде бы даже сгущал ее минуту за минутой. Нужно было торопиться.
-- Песня из репертуара группы "Любэ", -- дрожащим голосом объявил Санька -- "Комбат-батяня".
-- Гы-гы, -- подал кто-то голос слева.
Но это был не Косой, и Санька, подняв глаза к подушке на втором ярусе, запел именно этой подушке, запел негромко, даже на полтона ниже солиста "Любэ":
-- А на войне как на-а войне: патроны, водка, ма-ахорка в цене...
-- Точно! -- сказал кто-то снизу голосом рыжего. -- И в зоне с этим напряг.
-- А на войне -- неле-егкий труд, сам стреля-ай, а то-о убьют, -- не замечая ни этого голоса, ни поскрипывания коек, ни пота, каплей стекшего по виску на подбородок, пел и пел Санька.
В эту минуту ему уже было все равно, понравится его голос Косому или нет. Он так давно не пел, что этот импровизированный концерт казался именно тем счастьем, которое так долго ускользало от него и наконец-то пришло.
-- Комбат, батяня, батяня комбат! -- теперь уже на полтона выше любэшного взял Санька. -- Ты сердце не прятал за спины ре-ебят. Летят самолеты, и танки горят...
-- Так бьет йо-о, комбат йо-о, комбат! -- вскочив, завизжал рыжий.
Оттолкнув Саньку, он вылетел в проход между рядами коек и
заплясал, ударяя ладонями по ступням. Ступни были серыми. То ли от
грязи, то ли оттого, что на них все-таки были носки. Санька
удивленно смотрел на серые пятки и, только когда свет лизнул по
ним, понял, что ступни посечены порохом.
-- А-а-гы, гы-гы, -- обрадованно вздохнули оба ряда зрителей.
Санька, прижавшись затылком к холодной трубе койки, бросил испуганный взгляд на Косого. У того все так же лицо было залито патокой, но в глазах плескалось уже что-то новое, до этого не виданное Санькой.
-- Па-ахан, батяня, батяня пахан! -- орал рыжий так, что уже начинал хрипеть, точно его душили. -- За нами все шобло и урок косяк!
Фальшивил он так зверски, будто уже пел и не "Комбата", а "Подмосковные вечера". Слов, кроме припева, рыжий не знал и, еще дважды отдубасив свои многострадальные пятки под все то же "шобло" и "урок", сразу обмяк, сгорбился и уточкой, раскачиваясь, проплыл ко вмятине, оставшейся от него на койке.
-- А-артист! Ну-у, артист! -- поощрительно врезал ему по худой ляжке седой. -- Тебя можно уже по телику показывать. Все мочалки тащиться будут.
-- А соски? -- хрипло спросил рыжий, вбивая негритянские ступни в тапки без задников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66