На узенькой дорожке у дома он заметил темные пятна крови. След вел к полуразвалившемуся сараю, в который можно было войти не только через дверь, но и со стороны огорода, сдвинув не прибитые доски. Видимо, этим путем и воспользовался тот, кто истекал кровью. Антон замер, обеими руками сжав томик Ницше, как будто это было оружие, которое могло его защитить. Тогда-то и услышал тихий плач. Это был плач раненого зверя. Сердце Антона сжалось, он смело вошел внутрь, спеша на помощь собаке. Животное в темноте глухо заворчало, предупреждая, чтобы он не смел подойти ближе. Антон сел на корточки, понимая, что пес может и броситься. Кроме того, лучше выждать, пока глаза не привыкнут к темноте.
- Тише! Ну что ты? - как можно спокойнее проговорил Антон.
Зажигалка, сделанная из гильзы, наконец высекла искру. В углу, на соломенном настиле, лежал, вытянув мощную шею, черномордый доберман. Глаза жутко сверкали, отражая играющий свет бензинового огонька. С ощеренной пастью, он походил сейчас на мифического демона преисподней.
- Красавец! - восхищенно признался Антон. - Ну что, подпустишь? Ты пока решайся, а я сейчас приду. - Уверенными шагами он двинулся к выходу, но у самой двери резко остановился: - Ты ведь не умирать сюда пришел?
Пес недоуменно склонил голову набок и заскулил.
- Ну, тогда я скоро!
Осколочное ранение шили на нем вместе с матерью. Какими своими снадобьями она усыпила пса, Антон не знал. Его не удивило, что, очнувшись, Барт лизал его руку. Умный пес знал цену собачьей жизни. Оставленный или брошенный, он нашел в себе силы довериться и выжить. Вскоре он начал хозяйничать, иногда указывая Антону должное место в их дружеском союзе. Где бы Барт ни находился, он постоянно был начеку, отслеживая каждый опасный шорох, любой незнакомый запах, и, до тех пор, пока его собачий нюх не подтверждал отсутствие риска, Антона и близко не подпускал, огрызался на полном серьезе.
Долгожданное вступление советских регулярных войск в Несвиж ознаменовалась шалой радостью вплоть до буйного веселья. В парковые статуи, привезенные из Италии в начале прошлого столетия, выпускались полные обоймы. Автоматные очереди били по вековым деревьям Альбы. Книги библиотеки Несвижского замка князей Радзивилов полыхали в кострах. АН тон делал вылазки с Бартом на развалы кострищ, пытаясь спасти, что мог. Доберман выбирал самые темные участки дороги, прижимаясь к заборам, внезапно останавливаясь. Тогда Антон и уловил его геcтаповскую выучку. Проверить ее было проще простого: на команду "Юд!" он реагировал так же, как и на "Кац!", готовый мгновенно броситься на указанного врага. Только вот ненависти в собаке не было ни к кошкам, ни к евреям. Возможно, именно собака и дала Антону понять, что ненависть - это изобретение человеческого разума. Довольно того, что пес любил Авку, позволяя ему даже фамильярничать в общении с собой. С другими он этого не терпел. Мать? - она не в счет. Вечно у нее на руках больные и хворые птахи, ежики, люди и зверье. И на всех хватает сил и сердца. Того же мать требовала и от него.
- Антон! Присмотри за Авкой, - вспомнил он ее наказ, и от этого воспоминания стало не по себе.
Взгляд, напоследок брошенный другом с задка телеги, медленно растворяющейся в тумане, прожигал. В глазах Авки Скавронский заметил ту же покорную безысходность, с которой шли несвижские евреи в рощу на одиннадцатом километре. Шли, как коровы на убой, нескончаемой вереницей по бывшей Маршалковского, позже Иосифа Сталина, теперь Адольфа Гитлера. "Центральная улица всегда верноподданная", - почему-то тогда подумал Антон, всматриваясь в понурые лица. Он видел знакомых, встречал их ответные взгляды, но они были отрешенными и не умели, ему казалось, понять, что же хочет сказать им младший гимназист Скавронский. Вот, с желтой звездой на груди, поравнялся с ним старый сапожник Бухбиндер. "Ах, Антон! Господь создал людей, как я для них свои башмаки. Когда они уже на ногах моих клиентов, как я могу о них заботиться? Так же и Господь более не думает о своем творении". Сказал так грустно и без всякого укора, будто знал, куда идет, а может, просто чуял беду, как сейчас Антон? Но ведь тогда он с божьей и материной помощью уберег Авку от лиха. Почему сейчас не отстоял? И снова в голове звучали слова молитвы. Пусть бы его, но не мальчишку. Ему еще нет тринадцати.
Вдруг Барт сделал стойку, остановился как вкопанный, подняв лапу. Нос его тянул воздух, в оскале сверкнули клыки. Подойдя вплотную к собаке, Антон придержал его за холку. Гулким эхом в тумане по слышались торопливые шаги. Человек и собака нырнули в кювет.
- Лежать!
Шаги звучали совсем близко, метнулись в сторону, потом в другую.
Антон пытался сообразить, что происходит. Он поглядел на Барта.
Пес спокойно лежал, но обрубок хвоста весело вертелся, как будто ему нравилась игра в прятки.
"Авка", - догадался Антон. Только друга мог так встречать Барт.
Скавронский поднялся, отряхиваясь. Доберман умчался вперед.
- Чудовище! Пожиратель евреев! - завопил в тумане испуганный Авка. Лех ля азазел! Антон, ты где?
- Здесь! - Он вышел навстречу. Барт тянул на себя рукав мальчишки, радуясь не меньше Антона, что тот вернулся.
- Лисек и меня прогнал с обоза. Иди, говорит, к своим чертям собачьим. Вот я и пошел.
- Навязался ты на мою голову, - с деланной злостью сказал Антон.
- Я же больше не прошу тебя меня за ручку тащить...
- Да уж.
Казалось бы, прошло не так много времени с того дня, как Антон вывел его и родных в лес. Каким-то чудом мать пронюхала о еврейских чистках. Затемно она растолкала Антона, одевая его сонного на ходу и поторапливая.
- Пройдешь мимо кладбищенской сторожки к старому склепу. Никому на глаза не показывайся. Ход завален, но ты пронырнешь. Спускайся осторожно. Подземный ход очень старый. Пройдешь сорок четыре шага, поверни налево. Антон! Ты слышишь?
- Налево... - сонным голосом ответил он ей.
- Сынок! Ты вечно путаешь право-лево. Покажи рукой.
- Ну ты чего? - И тут лее он вспомнил, что в лабиринте есть потайные провалы, тупики-капканы, и повторил все сказанное матерью. - Дальше?
- Там несколько семей. Бабы и дети. Выведешь к озерам. Потом мигом до леса. Идите болотами.
- Понимаю.
Перекрестив, она дотронулась до его лба влажными губами и прошептала что-то тихое и надежное, как заклинание.
- С богом! Молитва матери со дна морского достанет...
В болотах дети скисли. Ноги увязали в дрыгве. Приходилось выбирать места, где можно перевести дух. В какой-то момент не выдержал Авка. Как только Антон спустил с себя маленькую Полинку, кочующую с рук тети Сони на его плечи, вдруг Авка жалобно попросил взять его за ручку. Но сразу же устыдился и тихо заплакал, заскулил. Антону и самому хотелось тогда ухватить кого-нибудь за руку. "Держи!" - просто сказал он, протянув свою ладонь, большую, словно лапа породистого щенка. Так они и двинулись дальше, пока позволяла топкая жижа под ногами. Сейчас в этом нужды не было...
К больнице они пришли засветло. Обоз должен был быть на месте. Но ни в гот день, ни днем позже он не пришел, а через неделю течение прибило к речному берегу разбухший от воды труп. По недавнему шраму смогли опознать Лисека. Позже на старом кладбище с покосившейся ограды православной могилки сняли Тадеуша: Одной пули навылет оказалось достаточно. Ни Серко, ни хлеба, ни телеги...
Все это Антон узнал от следователя НКВД.
На углу Виленской и Костельной машина, увозившая Антона, притормозила. Пожилой татарин шофер вышел - надо, мол, срочно залить воды в закипающий радиатор раздолбанной полуторки. Якуб Казиятка знал семью Скавронских и даже если бы не лечил у матери свой ревматизм, все равно что-нибудь придумал, лишь бы панна Надежда смогла увидеть Антона.
В городе зацветали липы, а Антона по-осеннему развезло, хотелось разреветься как ребенку.
Потом, в лагере под Артыбашем, он сотни раз читал про себя:
Осень во мне развезла все дороги,
Утопая в нашей библейской грязи,
Я готов в ней оставить ботинки и Ноги,
На одних лишь губах до тебя доползти...
(2)
На Бийской трассе развернулось грандиозное строительство. Ударными силами "спецконтингента" Бия должна была соединиться с Барнаульской железнодорожной веткой. Дорога к Горно-Алтайску пробивалась в непролазных скалах, тянулась через Чойские лесоповалы. Взросляки, с которыми приходилось сталкиваться пацанам, старались обходить стороной малолеток, держаться подальше от их непредсказуемости. По каким-то неписаным законам они считались отморозками. И вправду, как скоро заметил Антон, у пацанов было много духа и пороху, а знали и видели они только то, от чего сердца их покрылись твердой коростой, затвердевшей в непробиваемый панцирь жестокости. Многие жили в уверенности, что только так и можно выжить. Другого способа жизнь им еще не подсказала.
Антон методично колотил мотыгой по твердому сланцу, выбивая из породы щебень. Отворачивая лицо, чтобы укрыть глаза, он сквозь сжатые зубы цедил: "Сливеют губы с холода, но губы шепчут в лад, Через четыре года, через четыре года..."
- Эй, Скавронский! - послышался голос надзирателя. - Ты что там? Молитву читаешь?
- Это - поэт Маяковский, гражданин начальник. Пацаны по соседству переглянулись с усмешкой. Антон умел ловко ответить.
- Ну, Антоха, скажи суке... - заговорщицки подмигнул щербатый подросток, стоявший к нему ближе других.
- Что вы там шепчетесь? - охранник подошел ближе, встал, устойчиво расставив короткие ноги и заложив руки за спину. - Вслух говорить!
Антон оперся на кирку. Лиловые, запавшие глаза его посветлели. Память всколыхнула видение: осенний парк замер, в воздухе тянет холодным дыханьем, но ни ветра, ни движения не видишь. Тихо стоят взъерошенные деревья. И вдруг, как проснувшиеся собаки, то в одном месте, то в другом начинают стряхивать с себя листву. Барт принюхивается, поднимает морду и смотрит, помаргивая совсем по-человечьи, в бездонное поднебесье, на тающий след перелетной стаи... Где ты сейчас, верный пес?
Нет, не стихи Маяковского пришли Антону на ум.
Пришло другое, из раннего детства. Когда-то он слышал это от деда. Старик раскуривал трубку креп кого самосада, а Антошка залезал к нему на колени, а тот, лукаво поглядывая на внука, выдыхал дым сквозь прокуренные усы. Антошка жмурился от удовольствия и как завороженный слушал заветные слова, словно это было тайное заклинание:
Слетел багрянец рощ, и в дальний вырей
Ушел косяк последний перелетных птиц.
Пора и нам на зимние квартиры
Пожитки летние без суеты сносить.
Оставив сундуки суждений и иллюзий,
Всю рухлядь серую несбывшихся времен,
Мы унесем с тобой, как все былые люди,
Надежды свет и свой последний стон.
Но может там, за тайным перевалом,
Пройдя незримый в бесконечность мост,
Кто был дырой - останется провалом,
А кто горел, как мы, воскреснет блеском звезд...
- Да... - вздохнул надзиратель. - Владимир... - он попытался вспомнить, как бишь, поэта по батюшке, но так и не вспомнил, как ни тужился. - В общем - красиво.
Антон давно обратил внимание, что поэзия на зоне в фаворе. На первых порах он связывал это с сентиментальностью зэков, но по зрелому размышлению пришел к выводу, что здесь она становится тем светом, без которого человек не может жить, особенно в условиях, когда его существование сведено к животному уровню. Стихи помогали ему понимать даже тех людей, которые в привычной лагерной обстановке были наглухо закрытыми. То, как они слушали, и что при этом сквозило в их глазах, становилось для Антона образом глубоко запрятанного, тайного мира души.
У этой тайны была и оборотная сторона, - Антон это почувствовал па отношении к себе, - его уважали, к нему прислушивались, как если бы он был наделен даром всеведения. Это не было похоже на непререкаемость блатного "авторитета".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43