Единственная. И неповторимая, сударь мой. И за все, что творится в этом, как вы изволили выразиться, бардаке всю ответственность я беру на себя. Реквизиты требуются? Пишите! Туманская Елизавета Юрьевна. Штрафанете? Валяйте! Выставляйте счет! Ложный вызов и все такое. Оплачу! Не обижу!
Он воззрился на меня, и видно было, что я ему нравлюсь.
Тем более что я и шубейку распахнула, и бедрышко выставила округло, и выдала улыбочку типа гран-кокет.
Хотя в общем-то обращалась я не к нему, а ко всей этой публике, которая уставилась на меня прожекторно. Вроде бы я не я, а по меньшей мере Алла Пугачева, которая вот-вот рванет со сцены про паромщика или айсберг в океане. Во всяком случае, было ясно, что бойцы коммерческо-финансового фронта пытаются что-то осмыслить.
Пожарник почесал затылок, ухмыльнулся и сказал уже почти миролюбиво:
— А что тут было… Елизавета Юрьевна?
— Учебная тревога была. Неожиданная даже для вас. Проверка готовности на будущее. В смысле борьбы с возгоранием! Учения прошли успешно.
Почти.
— Так это что? Мы можем возвращаться? — оглушенно спросил какой-то мужичок.
— Всем внимание! — Я не собиралась спускать их с поводка. Хотя и видела, что большинство раздумывает, полная ли я кретинка, или кое-что разумное во мне все-таки есть. — Поскольку все мы в данный момент вместе, собрались как бы одной дружной семьей, фигурально выражаясь, экипажем одного корабля и чтобы избежать лишних вопросов, ставлю вас в известность, что с завтрашнего дня, пятого марта сего года, ваши служебные обязанности прекращаются. Независимо от должности и исполняемой ранее работы. А главное, контрактов, заключенных с прежним руководством.
— Деточка, вы что, нас вышибаете? — изумилась Белла. — Даже меня?!
— Именно.
— Но это безумие! Дело на ходу!
— Мы не на скачках, Белла Львовна, — сказала я. — Два-три дня мало что решают. Прошу забрать личные вещи. С завтрашнего дня допуск в контору только по согласованию со мной. Новые контракты будут заключены лишь с теми, кто не только доказал свою личную преданность Туманским, но действительно необходим для успешного продолжения дела! Каждого, кто не хочет потерять работу бесповоротно, прошу представить новое резюме. С заявлением о приеме. Вопрос об оплате ваших усилий будет решаться персонально мной с каждым в отдельности.
Страх, злость, недоумение, обида — все это смешалось в гуле голосов. Но кто-то и хохотал.
В общем, это было то, что нужно. Королева показала зубки.
Кажется, теперь меня станут замечать.
Потом голоса как обрезало, и все потащились назад.
Кто-то позади меня хрюкнул, уткнувшись головой в мою спину. Это была Карловна.
Так она смеялась.
Это было только начало.
Мой первый день…
С этой минуты прежняя кличка, которой ранее наградили меня соратники Сим-Сима — Подкидыш, была позабыта. Потом меня именовали Пожарница. Конечно, то, что я выкинула, было элементарным хулиганством. И конечно, уже стоя во дворе, я понимала, что останутся в офисе все или почти все, кто был, есть и будет нужен Главному Делу. Но я их заставила почувствовать, что не вечно мышкам беспечно трескать корпоративный сыр, можно и под задницу получить. В общем, я добилась главного: большинство если и не перепугалось, то задумалось. Вольготная бесконтрольная жизнь закончилась.
Я прекрасно представляла, что об этом пожарном шухере будет немедленно доложено Кену. Что меня вполне устраивало Чем большей дурой я буду выглядеть в его глазах, тем успешнее доберусь до его глотки. Дур не боятся.
К вечеру мы с Элгой остались в опустевшем офисе одни. Буфетчица уже ушла, но Элга сгоняла за угол и приволокла пиццу и пива. Мы развели огонь в камине, и я грела ноги, задрав их на бронзовую решетку.
— Это было нечто, Лиз, — сказала Элга. — Но я имею некоторое сомнение… Иногда вы имеете вид действительно очень серьезной, понимающей безумие и гадость нашей идиотской жизни особой. Такой немножечко бронированной и неприступной. И между прочим, даже неглупой. Во всяком случае, которая не прочь использовать хитрые штучки… А иногда я наблюдаю абсолютно беспечную босячку — так это называется? Такую, имеющую элементы бессмысленности и беспечной жизнерадостности, школьную ученицу, которая недоиграла в детские куклы и способна выкинуть что угодно, лишь бы было весело. Люди не любят, когда над ними смеются.
— К чему вы клоните, Карловна?
— Я имею в виду — что дальше. Дело ведь не в том, что вы не разберетесь в делах Туманских и не освоите элементы, присущие бизнес-даме. Я могу судить по себе. Очень немалое время это для меня было самое трудное. Люди. Они пойдут к вам неизбежно и многочисленно. Для меня такие контакты до сих пор почти неразрешимы, как проблема. Что говорит человек, а о чем имеет умолчание? Совпадает ли его желание, о котором он вас извещает, с тем, что он хочет в действительности? Как определить уровень его честности? Верить ему или не доверять? Я давно поняла, что самые большие сволочи могут иметь вид белокрылых нежных ангелов, а самые крупные гадости производят те, кого любишь…
— Знаете, Элга, дедулька у меня был мудрец. И когда я начинала ныть и хныкать, бубнил одно: «Не дрейфь! И запомни: если долго мучиться, что-нибудь получится!»
— А муки, разве это обязательно?
— Похоже, что так. Главное, чтобы было еще что-то, кроме мук.
— Вы имеете глупое беспокойство, Лиз! — снисходительно улыбнулась она. — Вам еще кто-то непременно скажет: «Эс теве милю…» Что означает по-латышски: «Я вас люблю».
— Вы думаете, мне это доставит удовольствие?
— Господин Туманский говорил: «Всякое дыхание любит пихание…» Грубо. Но, увы, верно.
— Да бросьте вы!..
Она пожала плечами, заглянула в свой блокнотик, нашла какую-то запись, кивнула сама себе, вынула из сумки какую-то пилюлю, растворила ее в кружке и полила бонсаевские деревца в вазах.
— Я почти забыла: они живые и им нужно кушать, — пояснила она. — Это такие удобрительные витамины для растений.
Ничего и никогда она не забывала. Но говорила не все. Даже мне. Шесть лет она протопала рядом с Викентьевной, но до сих пор была заперта, как сундучок с секретом. И ловко уходила от моего любопытства. Впрочем, это было замечательно, поскольку означало, что никому не откроются и подробности жизни новой Туманской.
«Ей можно верить, и это главное», — говорил Сим-Сим.
Но, судя по тому, что я успела понять, к нему самому Элга относилась с большой долей иронии и тщательно дистанцировала себя, не позволяя никакого амикошонства, была подчеркнуто исполнительна, как бы давая ему понять, что обязанности свои она исполняет четко, а что до ее личной жизни — это ее сугубо интимное дело, куда совать нос никому не позволено.
Я, конечно, сунула, но ровно настолько, насколько она мне позволила. Кое-что я узнавала из ее случайных оговорок, из неизбежных сплетен, ходивших среди обслуги, кое-что растолковал Сим-Сим, кое-какие детали я извлекла и из ее досье, хранившегося в отдельной папочке в спальном сейфике на территории. Но там, в папочке, было лишь две странички, в которых было мало интересного. Но, во всяком случае, я поняла, откуда у Элги этот акцент и языковые нелепости в ее речах. И, конечно, немецкая пунктуальность и почти армейская выучка в смысле исполнительности и дисциплины.
В семидесятых годах способную латышскую девочку из хутора близ курляндского города Вентспилса (бывшая Виндава) отправили по обмену в художественную школу к тевтонам, в тогда еще народно-демократический Дрезден. Так что немецкий она знала в совершенстве. С художеством у Элги что-то не заладилось, тем более что она занималась керамикой, а для этого просто мастерской мало, нужны муфельные и обжиговые печи и тому подобное. Туманская нашла ее и приблизила к себе, сделав чем-то вроде полусекретаря-полуподруги, уже когда Союз посыпался и Элга застряла в Москве, где занималась идиотским делом: дрессировала и формировала дубоватых жен и подруг «новых русских», превращая их, хотя бы внешне, в цивилизованных леди.
Элга была хороша, и, если бы я была мужиком, я немедленно бы в нее втрескалась. Небольшого росточка, крепенькая, сложенная почти идеально, она напоминала статуэтку, которую можно уместить на ладони. Рядом с ней я иногда чувствовала себя громадной и неуклюжей. У нее была безукоризненная атласная белая кожа, какая бывает только у натуральных рыжих, с чуть заметными крапинками веснушек над вздернутым туповатым носом, грива волос редкостного медно-темного цвета, которые она обычно стригла под мальчика. И совершенно убойные громадные глазищи тоже очень редкого орехового отлива, вернее, цвета старого янтаря, которые становились желтыми, как у кошки, и выцветали, когда она психовала. Только по этому и можно было судить, что она в заводе. Внешне она всегда оставалась вежливо-надменной, негромкой и точной, как будильник.
Иногда мне казалось, что в нее и вправду встроен какой-то точный механизм, управляющий ее действиями.
И именно он не позволял ей меняться. Хотя бы в смысле возраста. Потому что я не без изумления обнаружила, что нашей Элге уже за сорок, хотя хвостик был пока невелик. Во всяком случае, стареющей дамой я бы назвать ее не осмелилась. Похоже, что Элга тормознулась на какой-то невидимой грани между цветением и увяданием. Изредко в ней проскальзывало любопытство школьницы, которая втихаря разглядывает под одеялом какой-нибудь секс-журнальчик.
Мужики на территории, особенно из охраны, вбивали под нее клинья, случалось, на Элгу западал кто-нибудь из гостей, но это ее не колыхало. Она ловко, продуманно и вежливо ускользала от самых настырных, умудрялась никого не обидеть и даже оставить некую надежду на будущее.
Как-то она мне сказала: «Я имею статус старой девы, Лиз. Меня это устраивает!»
Старой она, конечно, не была, но, как я поняла, девой оставалась. В этом было что-то не то лесбийское, не то просто вывихнутое. Но в тот день, когда мы с ней оказались на подворье Гаши, в деревне Плетенихе, после моей расписки с Сим-Симом, нас занесло на пропарку с вениками и квасами в деревенскую баньку, и я впервые разглядела, какая она ладненькая и вкусненькая, с алыми сосочками на грудках, тонкая в талии, с чуть-чуть тяжеловатой попочкой… Она нехотя призналась, что некогда ее насмерть перепугал всеми своими сверхгабаритными причиндалами какой-то рижский художник, в которого девчонка из выпускного класса гимназии имени Яниса Фабрициуса была влюблена романтично и платонически, в ужасе она едва унесла ноги. Этот первый неудачный опыт остался на всю дальнейшую жизнь единственным опытом.
Впрочем, если уж совсем честно, я ей не очень поверила. Тогда. Хотя позже убедилась, что Элга Карловна Станке, если решается в исключительных случаях на откровенность, выдает только правду.
Что уж само по себе было уникально.
Так что то открытие, которое сделала я сама для себя в конце неудачного коронационного дня, было для меня не просто неожиданным, а невероятным.
В камине потрескивали дрова, я грела ноги на решетке, Элга протирала мокрой ваткой листики бонсаевских деревцев, когда начало происходить нечто необъяснимое.
В здании стояла полная тишина. Вдруг Элга к чему-то прислушалась, застыв. Ресницы ее дрогнули, лицо побледнело.
Она схватила свою сумку, порывшись, вынула из нее щетку для волос и, уставившись в зеркало над камином, начала лихорадочно взбивать свои рыжие пламена.
— В чем дело? — удивилась я.
— Ни в чем! — буркнула она. Теперь она пудрила нос и скулки, потом покрасила губы помадой махагони, подушилась.
Элга чистила перышки.
Но с чего это?
В этом было что-то экстрасенсорное. Впрочем, со мной подобное случалось. «Мерс» Сим-Сима еще только сворачивал с трассы на подъезд к нашему загородному жилищу, никто мне ничего не сообщал, но я уже точно знала, что он вот-вот появится, и какая-то необъяснимая сила заставляла меня поменять тапки на туфли, халат на его любимое платье, распаковать новые колготки, рвануть к зеркалу… Но, освеженной и похорошевшей, ни в коем разе не бросаться ему на шею, а усесться в кресло с журнальчиком в руках, ножка на ножку, коленочку на обозрение, и, когда он наконец появится в дверях, бросить небрежно-удивленное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Он воззрился на меня, и видно было, что я ему нравлюсь.
Тем более что я и шубейку распахнула, и бедрышко выставила округло, и выдала улыбочку типа гран-кокет.
Хотя в общем-то обращалась я не к нему, а ко всей этой публике, которая уставилась на меня прожекторно. Вроде бы я не я, а по меньшей мере Алла Пугачева, которая вот-вот рванет со сцены про паромщика или айсберг в океане. Во всяком случае, было ясно, что бойцы коммерческо-финансового фронта пытаются что-то осмыслить.
Пожарник почесал затылок, ухмыльнулся и сказал уже почти миролюбиво:
— А что тут было… Елизавета Юрьевна?
— Учебная тревога была. Неожиданная даже для вас. Проверка готовности на будущее. В смысле борьбы с возгоранием! Учения прошли успешно.
Почти.
— Так это что? Мы можем возвращаться? — оглушенно спросил какой-то мужичок.
— Всем внимание! — Я не собиралась спускать их с поводка. Хотя и видела, что большинство раздумывает, полная ли я кретинка, или кое-что разумное во мне все-таки есть. — Поскольку все мы в данный момент вместе, собрались как бы одной дружной семьей, фигурально выражаясь, экипажем одного корабля и чтобы избежать лишних вопросов, ставлю вас в известность, что с завтрашнего дня, пятого марта сего года, ваши служебные обязанности прекращаются. Независимо от должности и исполняемой ранее работы. А главное, контрактов, заключенных с прежним руководством.
— Деточка, вы что, нас вышибаете? — изумилась Белла. — Даже меня?!
— Именно.
— Но это безумие! Дело на ходу!
— Мы не на скачках, Белла Львовна, — сказала я. — Два-три дня мало что решают. Прошу забрать личные вещи. С завтрашнего дня допуск в контору только по согласованию со мной. Новые контракты будут заключены лишь с теми, кто не только доказал свою личную преданность Туманским, но действительно необходим для успешного продолжения дела! Каждого, кто не хочет потерять работу бесповоротно, прошу представить новое резюме. С заявлением о приеме. Вопрос об оплате ваших усилий будет решаться персонально мной с каждым в отдельности.
Страх, злость, недоумение, обида — все это смешалось в гуле голосов. Но кто-то и хохотал.
В общем, это было то, что нужно. Королева показала зубки.
Кажется, теперь меня станут замечать.
Потом голоса как обрезало, и все потащились назад.
Кто-то позади меня хрюкнул, уткнувшись головой в мою спину. Это была Карловна.
Так она смеялась.
Это было только начало.
Мой первый день…
С этой минуты прежняя кличка, которой ранее наградили меня соратники Сим-Сима — Подкидыш, была позабыта. Потом меня именовали Пожарница. Конечно, то, что я выкинула, было элементарным хулиганством. И конечно, уже стоя во дворе, я понимала, что останутся в офисе все или почти все, кто был, есть и будет нужен Главному Делу. Но я их заставила почувствовать, что не вечно мышкам беспечно трескать корпоративный сыр, можно и под задницу получить. В общем, я добилась главного: большинство если и не перепугалось, то задумалось. Вольготная бесконтрольная жизнь закончилась.
Я прекрасно представляла, что об этом пожарном шухере будет немедленно доложено Кену. Что меня вполне устраивало Чем большей дурой я буду выглядеть в его глазах, тем успешнее доберусь до его глотки. Дур не боятся.
К вечеру мы с Элгой остались в опустевшем офисе одни. Буфетчица уже ушла, но Элга сгоняла за угол и приволокла пиццу и пива. Мы развели огонь в камине, и я грела ноги, задрав их на бронзовую решетку.
— Это было нечто, Лиз, — сказала Элга. — Но я имею некоторое сомнение… Иногда вы имеете вид действительно очень серьезной, понимающей безумие и гадость нашей идиотской жизни особой. Такой немножечко бронированной и неприступной. И между прочим, даже неглупой. Во всяком случае, которая не прочь использовать хитрые штучки… А иногда я наблюдаю абсолютно беспечную босячку — так это называется? Такую, имеющую элементы бессмысленности и беспечной жизнерадостности, школьную ученицу, которая недоиграла в детские куклы и способна выкинуть что угодно, лишь бы было весело. Люди не любят, когда над ними смеются.
— К чему вы клоните, Карловна?
— Я имею в виду — что дальше. Дело ведь не в том, что вы не разберетесь в делах Туманских и не освоите элементы, присущие бизнес-даме. Я могу судить по себе. Очень немалое время это для меня было самое трудное. Люди. Они пойдут к вам неизбежно и многочисленно. Для меня такие контакты до сих пор почти неразрешимы, как проблема. Что говорит человек, а о чем имеет умолчание? Совпадает ли его желание, о котором он вас извещает, с тем, что он хочет в действительности? Как определить уровень его честности? Верить ему или не доверять? Я давно поняла, что самые большие сволочи могут иметь вид белокрылых нежных ангелов, а самые крупные гадости производят те, кого любишь…
— Знаете, Элга, дедулька у меня был мудрец. И когда я начинала ныть и хныкать, бубнил одно: «Не дрейфь! И запомни: если долго мучиться, что-нибудь получится!»
— А муки, разве это обязательно?
— Похоже, что так. Главное, чтобы было еще что-то, кроме мук.
— Вы имеете глупое беспокойство, Лиз! — снисходительно улыбнулась она. — Вам еще кто-то непременно скажет: «Эс теве милю…» Что означает по-латышски: «Я вас люблю».
— Вы думаете, мне это доставит удовольствие?
— Господин Туманский говорил: «Всякое дыхание любит пихание…» Грубо. Но, увы, верно.
— Да бросьте вы!..
Она пожала плечами, заглянула в свой блокнотик, нашла какую-то запись, кивнула сама себе, вынула из сумки какую-то пилюлю, растворила ее в кружке и полила бонсаевские деревца в вазах.
— Я почти забыла: они живые и им нужно кушать, — пояснила она. — Это такие удобрительные витамины для растений.
Ничего и никогда она не забывала. Но говорила не все. Даже мне. Шесть лет она протопала рядом с Викентьевной, но до сих пор была заперта, как сундучок с секретом. И ловко уходила от моего любопытства. Впрочем, это было замечательно, поскольку означало, что никому не откроются и подробности жизни новой Туманской.
«Ей можно верить, и это главное», — говорил Сим-Сим.
Но, судя по тому, что я успела понять, к нему самому Элга относилась с большой долей иронии и тщательно дистанцировала себя, не позволяя никакого амикошонства, была подчеркнуто исполнительна, как бы давая ему понять, что обязанности свои она исполняет четко, а что до ее личной жизни — это ее сугубо интимное дело, куда совать нос никому не позволено.
Я, конечно, сунула, но ровно настолько, насколько она мне позволила. Кое-что я узнавала из ее случайных оговорок, из неизбежных сплетен, ходивших среди обслуги, кое-что растолковал Сим-Сим, кое-какие детали я извлекла и из ее досье, хранившегося в отдельной папочке в спальном сейфике на территории. Но там, в папочке, было лишь две странички, в которых было мало интересного. Но, во всяком случае, я поняла, откуда у Элги этот акцент и языковые нелепости в ее речах. И, конечно, немецкая пунктуальность и почти армейская выучка в смысле исполнительности и дисциплины.
В семидесятых годах способную латышскую девочку из хутора близ курляндского города Вентспилса (бывшая Виндава) отправили по обмену в художественную школу к тевтонам, в тогда еще народно-демократический Дрезден. Так что немецкий она знала в совершенстве. С художеством у Элги что-то не заладилось, тем более что она занималась керамикой, а для этого просто мастерской мало, нужны муфельные и обжиговые печи и тому подобное. Туманская нашла ее и приблизила к себе, сделав чем-то вроде полусекретаря-полуподруги, уже когда Союз посыпался и Элга застряла в Москве, где занималась идиотским делом: дрессировала и формировала дубоватых жен и подруг «новых русских», превращая их, хотя бы внешне, в цивилизованных леди.
Элга была хороша, и, если бы я была мужиком, я немедленно бы в нее втрескалась. Небольшого росточка, крепенькая, сложенная почти идеально, она напоминала статуэтку, которую можно уместить на ладони. Рядом с ней я иногда чувствовала себя громадной и неуклюжей. У нее была безукоризненная атласная белая кожа, какая бывает только у натуральных рыжих, с чуть заметными крапинками веснушек над вздернутым туповатым носом, грива волос редкостного медно-темного цвета, которые она обычно стригла под мальчика. И совершенно убойные громадные глазищи тоже очень редкого орехового отлива, вернее, цвета старого янтаря, которые становились желтыми, как у кошки, и выцветали, когда она психовала. Только по этому и можно было судить, что она в заводе. Внешне она всегда оставалась вежливо-надменной, негромкой и точной, как будильник.
Иногда мне казалось, что в нее и вправду встроен какой-то точный механизм, управляющий ее действиями.
И именно он не позволял ей меняться. Хотя бы в смысле возраста. Потому что я не без изумления обнаружила, что нашей Элге уже за сорок, хотя хвостик был пока невелик. Во всяком случае, стареющей дамой я бы назвать ее не осмелилась. Похоже, что Элга тормознулась на какой-то невидимой грани между цветением и увяданием. Изредко в ней проскальзывало любопытство школьницы, которая втихаря разглядывает под одеялом какой-нибудь секс-журнальчик.
Мужики на территории, особенно из охраны, вбивали под нее клинья, случалось, на Элгу западал кто-нибудь из гостей, но это ее не колыхало. Она ловко, продуманно и вежливо ускользала от самых настырных, умудрялась никого не обидеть и даже оставить некую надежду на будущее.
Как-то она мне сказала: «Я имею статус старой девы, Лиз. Меня это устраивает!»
Старой она, конечно, не была, но, как я поняла, девой оставалась. В этом было что-то не то лесбийское, не то просто вывихнутое. Но в тот день, когда мы с ней оказались на подворье Гаши, в деревне Плетенихе, после моей расписки с Сим-Симом, нас занесло на пропарку с вениками и квасами в деревенскую баньку, и я впервые разглядела, какая она ладненькая и вкусненькая, с алыми сосочками на грудках, тонкая в талии, с чуть-чуть тяжеловатой попочкой… Она нехотя призналась, что некогда ее насмерть перепугал всеми своими сверхгабаритными причиндалами какой-то рижский художник, в которого девчонка из выпускного класса гимназии имени Яниса Фабрициуса была влюблена романтично и платонически, в ужасе она едва унесла ноги. Этот первый неудачный опыт остался на всю дальнейшую жизнь единственным опытом.
Впрочем, если уж совсем честно, я ей не очень поверила. Тогда. Хотя позже убедилась, что Элга Карловна Станке, если решается в исключительных случаях на откровенность, выдает только правду.
Что уж само по себе было уникально.
Так что то открытие, которое сделала я сама для себя в конце неудачного коронационного дня, было для меня не просто неожиданным, а невероятным.
В камине потрескивали дрова, я грела ноги на решетке, Элга протирала мокрой ваткой листики бонсаевских деревцев, когда начало происходить нечто необъяснимое.
В здании стояла полная тишина. Вдруг Элга к чему-то прислушалась, застыв. Ресницы ее дрогнули, лицо побледнело.
Она схватила свою сумку, порывшись, вынула из нее щетку для волос и, уставившись в зеркало над камином, начала лихорадочно взбивать свои рыжие пламена.
— В чем дело? — удивилась я.
— Ни в чем! — буркнула она. Теперь она пудрила нос и скулки, потом покрасила губы помадой махагони, подушилась.
Элга чистила перышки.
Но с чего это?
В этом было что-то экстрасенсорное. Впрочем, со мной подобное случалось. «Мерс» Сим-Сима еще только сворачивал с трассы на подъезд к нашему загородному жилищу, никто мне ничего не сообщал, но я уже точно знала, что он вот-вот появится, и какая-то необъяснимая сила заставляла меня поменять тапки на туфли, халат на его любимое платье, распаковать новые колготки, рвануть к зеркалу… Но, освеженной и похорошевшей, ни в коем разе не бросаться ему на шею, а усесться в кресло с журнальчиком в руках, ножка на ножку, коленочку на обозрение, и, когда он наконец появится в дверях, бросить небрежно-удивленное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46