— Или, как это называется, «заказали»?
— По-моему, вам обоим надо обратиться к услугам Авербаха! Благо он еще здесь, — сказал он зло.
— Кому еще?
— Кузьме Михайлычу… Бред какой-то! Какой-то мой звонок! Какому-то водиле! Это не просто нелепо — это оскорбительно! Я понятия не имею, как Семен прокручивал свои делишки и с кем контачил! Не там ищете, милая, не там! Впрочем, я понимаю ваше состояние, какие-то странности! Не каждая перенесла бы все это так стоически.
— Пожалел волк кобылу… — начала я.
В этот момент в кабинет вошел Чичерюкин. На вытянутых руках он почтительно нес меховое пальто Кена. Только что ножкой не шаркнул, подойдя к нему.
— Медицина уже упаковалась, Тимур Хакимович. Да и вам, кажется, пора? Путь неблизкий, темень и все такое…
Кен молча надел пальто. Сунул в карман сигареты и зажигалку. Плеснул в стакан вина, посмаковал. Угрюмо взглянул на Чичерюкина.
— Да-а. Прошляпили вы Туманского! Не стыдно? Чего уж теперь-то? Задним числом?
— Числа, они и есть числа, — ответствовал Чичерюкин не без печали. — Задние ли, передние… Где тьма-тьмущая, а где, может, еще свет пробьется? В предбудущей действительности?
— Ну-ну. Желаю успехов, — сказал Кен. — Вам, Лизавета Юрьевна, также. Во имя продолжения рода.
— За цветочки спасибо. И за конфетки…
— Не стоит благодарности!
Он окинул взглядом кабинет и вздохнул:
— М-да… Сколько тут говорено, думано, выпито! Пожалуй, мне тут уже не бывать?
— Думаю, нет смысла, — сказала я.
— Выходит — война?
— А почему бы и нет?
— Напрасно. Ох как напрасно!..
Он покачал головой, поправил свадебное фото на камине. И, шаркая по-старчески ногами, пошел из кабинета.
Когда пнул дверь в предбанник, я поняла, что там что-то произошло. Так и есть. Его охранник стоял лицом к стене, его удерживал за плечи наш Костик, с красной, как бурак, обозленной физией. Похоже, пришлый бобик пытался не пустить Чичерюкина в кабинет.
— Нас здесь не поняли, Митя… — сказал ему Кен.
Костик пошел их провожать.
Мы с Чичерюкиным наблюдали из окна, как они убирались с территории. Впереди микроавтобус, за ним черный «бьюик» Кена. Вечер был по-весеннему сиреневым и прозрачным. Красные огни стоп-сигналов тревожно светили, удаляясь.
Я только теперь поняла, чего мне стоил весь этот спектакль. Я была мокрая, как мышь, и чувствовала, как холодный пот струйками течет между лопаток.
— Как прослушка? Все слышали? — спросила я Михайлыча.
— Симфония!..
— Это он Сим-Сима… Это — он, — через силу выговорила я.
— Думаю, это только начало.
— Он, оказывается, такой страшный!
— Обиженные всегда такие. А ты еще и добавила. Плюнула, можно сказать, в протянутую руку. Не поняла, значит.
— А может быть, стоило понять, а? Жила бы себе припеваючи. Дивиденд стригла. Бирюльками обвесилась. Зимой бы в Австралию укатывала, когда там жарынь. На кенгуру смотреть, акул на Большом рифе подводно бить. Или куда-нибудь в Кению бегемотов кормить. Или на карнавал в Рио сиськами трясти. А то в Париж! Я же в этом занюханном Париже не бывала. Элга носом поводит, мол, все там в собачьем дерьме, а мне бы на той Пляс Пигали хотя бы разок дермецо нюхнуть! Чем я хуже Викентьевны?
Я порола эту ерундовину, заводясь все пуще и пуще. Я хорошо себя знала. Мне всегда хотелось туда, куда ходу нет. Чем непрошибаемей стена, тем мощнее мой напор. Уж, кажется, рога обломаны, но — башкой вперед. И куда кривая вывезет.
Послать бы в задницу этого Главного Кукольника, сорваться с его поводков, чтобы точно знать: что бы ни случилось, это по моей воле, по моему хотению. Хоть мордой об стол, но сама!
Словом, после Кена я была на пределе. А тут еще и Гаша добавила. Михайлычу не очень понравилось, что я, как натянутая струна, вот-вот лопну, и он унес ноги. Я выключила освещение в кабинете, чтобы не резало будто песком засыпанные глаза, и села в кресло Сим-Сима. Под столом ногой наткнулась на игрушку Гришуньки — японского электронного робота. Видно, он его оставил, когда они в последний раз тут играли с Туманским.
Робот был беспощадно ободран, от него остался только металлопластмассовый скелетик. Я включила его. Оказалось, он все-таки работал. Скрежеща, робот пошагал по столешнице, ворочая башкой со светящимися глазами, вращая колесиками внутри прозрачного тулова и «паля» искрами из ствола, выдвинувшегося откуда-то из пуза.
Я гоняла его туда-сюда и думала, что я тоже ободранная, как эта игрушка, и от меня так же мало что осталось.
И тут заявилась Гаша. Поджав губы, проворчала:
— Чего сидишь, как сычиха, впотьмах?
— Отстань…
— Плесни-ка мне чего-ничего сладенького, — покосилась она на бутылки.
— Сама управляйся.
Гаша откинула платок на плечи, обнюхала бутылки, выбрала самую фигуристую, налила рюмочку и, перекрестясь, хлопнула.
— Ох, грехи наши тяжкие, — выпив, забормотала она. — Кого нету, так светлая память. А живому жить! Как эта штука называется? Зелененькая?
— Шартрез.
— Вкусная наливочка. Под такую и вдоветь негорько. Это какой-нибудь трудящей бедолаге самогонкой горе заливать, а для богачек — сладость этакая.. С крепостью!
— Не подъезжай. Говори, что надо.
— Как жизнь жить планируете, мадам?
— Тебя не забуду, не боись, — сказала я. — Куплю тебе что хочешь. Корову хочешь? Или парочку? У вашей Зорьки не вымя — одно название! Ты Элге скажи, пару телочек из той же Голландии притаранят. С родословной, как у графинь. Молоком зальют. Со сметаной.
— Графини с наших кормов сдохнут. А главное, Лизка, нам чужого не надо. Тем более ворованного.
— Это в каком смысле?
— А во всех смыслах! Ты чего на чужое губы раскатала, девка? Твое это все? Твоим горбом нажито? По совести это или как?
— Интересное кино! — Мне стало любопытно, к чему это она меня заводит. — Между прочим, у нас семья состоялась. Почти что. Что ни говори, а я мужняя. А с Туманским жить — тоже работа была! О-го-го!
— Всей твоей работы, Лизавета, было ноги выше головы задирать, между прочим, с большим для организма удовольствием. А для этого университетов кончать не надо. И твоей заслуги тут никакой. Ты с судьбой в подкидного дурачка сыграла. Это она тебе кобелюку с деньгой в виде козырного туза подсунула! А что не собственным горбом, в поту и трудах, а с игры взято, туда и сгинет! Вот скажи, откуда это все у них взялось? Что они, Туманские эти, землю пахали? Или, как дед твой Иннокентий Панкратыч, по научности всю жизнь мозги вывихивали? Дед мозгами ворочал, а ничего, кроме радикулита и книжек, не нажил. Кто они такие? С чего это им все — хоромины, иностранные машины, коньяк с лимоном и холуев мильон? И почетное звание — хозяйва!
— Гашка, Гашка! — попыталась я охладить ее пыл. — Что тебе до этого? Ну сумели. Поняли правила бизнеса. Коммерция имеет свои сложнейшие законы.
— Я один закон понимаю, — заводилась она, — чтобы тут прибавилось, там отнять надо! А жулик, он и есть жулик, как его ни назови! Это ж они, между прочим, и лично меня облапошили, нас с Ефимом! Из рубля подтирку для задницы сделали. Из пенсии насмешку даже для побирушек. Да еще и издеваются, кругом ор идет, что по радио, что по телику, — свободная, мол, ты, Агриппина Ивановна! Делай свой бизнес! Живи — не хочу! А моего бизнесу — сотки мои клятые, с картошкой и капустой! Сдохли бы без них давно уж… Это в мои-то годы опять раком стоять, по грядкам ползать, колорада давить, а потом мудровать, за сколько я смогу молодую картошечку на вокзале толкнуть. У меня теперь башка, как вон этот компьютер! Сколько менту отстегнуть, чтобы с места не шуганул, сколько Бориске-гундосому с ихней рэкетирской бандой, сколько на хлеб и табак останется, на электричество. Коли за него задолжаю — провода обрежут к чертовой матери, и ни одной серии в Плетениху больше не передадут!..
— Совершенно с вами согласная, Агриппина Ивановна. Не жизнь, а мука! Только Туманские тут при чем?
— Все они при чем! Шманские-Туманские, мэрские, думские, московские! И ты из меня недоразвитую дурочку не делай! Развили, слава богу!
— Тогда, Глаша, чего ты ждешь? Марш-марш вперед, рабочий народ! Хочешь, я тебе красный флаг сошью с кистями! Слава богу, в зоне на машинке строчить научили. Только я тебя на штурм Бастилии одну не отпущу!
— «Бастилия?» Чего это?
— Ну пусть мэрия! Я согласная. Мы эту Щеколдиниху вверх ногами и на фонарь. Чтобы знала, падла, как Басаргиных обижать! И войдем мы с тобой в освобожденный дедов сад, попьем воды из свободного нашего колодца и водрузим над нашим бывшим домом светлое знамя труда!
— Издеваешься?!
Гаша вдруг заплакала. Голова ее тряслась.
— Лизка-а-а, Лизка-а-а! Мне ж страшно за тебя! Не твое все это… Ты ж дура полная! Бьют тебя, бьют, а тебе все мало. Отступись, а? Ну не будет тебе удачи! Ты ж не они, ты ж другая. Ведь закрутят, опять посодют, у них хитрожопости не на таких, как ты, хватит! Ты ж на край ступаешь! Мало тебе тех пуль, думаешь, на тебя не отлито? Ну не в крови, так в говне утопят! Отдай ты им все! Ему!
— Кому это?
— Да азиату этому! Думаешь, я совсем ничего не чую? Он глаз уже на все положил. Даже эта самая твоя новая подруга жизни Карловна — чухна или, может, финка? — и та не выдержала, проговорилася… Даже ей — страх!
Я в который уже раз удивилась Гаше. Что-что, а чутье на опасность именно для меня у нее было отработано, как у овчарки. И если даже Элга поджимает хвост, хотя и бодрится, то что-то про Кена я еще недопонимаю. А вслух сказала:
— Брось, Гашенька! И на него найдется намордник. Чего трухать-то? Нормальный иезуит. Это у него не отнимешь.
Гаша недоуменно поморгала, оглянулась и спросила шепотом:
— «Иезуиты» кто такие, Лизка? Иностранцы? Магометы, что ли?
Я не выдержала и расхохоталась.
— Живи как знаешь! — обиделась Гаша. — А я одно знаю: приползешь ты еще, кошка драная, до нашей Плетенихи — спасаться. А я еще подумаю: спасать ли тебя.
С тем и отбыла.
Добром этот день окончиться не мог. Так и вышло. Хотя поначалу я все относила за счет нервного перенапряга. Один Кен чего мне стоил. Меня крутило, трясло. Страшно хотелось почему-то грохнуть что-нибудь стеклянное или завыть во всю глотку.
Я плюнула на все, выпила снотворного, навалила на себя одеял и тут же провалилась в какой-то зябкий, скользкий кошмарный сон.
В мокром от дождя платье я должна была перейти какое-то болотце. Из зеленой плотной ряски торчали черные пни, усыпанные красной, как кровь, ягодой вроде клюквы. Я то и дело проваливалась по пуп в ледяную воду, и внизу живота было ощущение ледяной сырости и тяжести. Потом пришла боль — и я ощутила себя сплошным нарывом, который никак не прорвется. В поясницу воткнулись какие-то острые сучья.
Я проснулась, попробовала сесть и сразу поняла, что случилось. Я нормально рухнула в ежемесячную муку, словом, прохудилась по дамской части. Это могло означать только одно — не было у меня никакой беременности, а было то, что собачники называют «ложная щенность». Это когда собака-самка воображает, что носит щенков, начинает городить кубло для потомства. У нее могут даже сосцы налиться молочком…
Я думала, что хуже, чем есть, уже быть не может. Оказывается, я, как всегда, ошибалась.
Сим-Сим мне как-то говорил, что в английском судопроизводстве оговорено, что, если женщина совершает преступление, вплоть до убийства в свои критические дни, это является смягчающим обстоятельством.
Мне убивать никого не хотелось. Кроме себя.
Простыни были мокрые. Трусики липли.
Отверзлись хляби…
Я отыскала чистое бельишко, тампоны, доковыляла до ванной и сделала все, что положено. Потом, стуча зубами, закуталась в банный халат Сим-Сима и спустилась в кухню. Зачем теперь беречь себя?
Я нашла водку, закурила и пошла засаживать просто так, без закуси. И все почему-то вспоминала этот английский закон. Я тогда сказала Сим-Симу, что, если он вздумает протолкнуть меня в балаганчик под названием Госдума, я непременно протолкну такой закон для соотечественниц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46