Вадим и впрямь забыл и о мячике, и о Ромке — он и сам порядком в игре уходился.
Пока Волчонок отсиживался в кустарнике, городской нашел для себя другое занятие: он сбегал наверх обрыва, и вскоре съехал оттуда вниз и все, кто в тот момент глядели на него, увидели в его руках ребристую овальную штуковину. Это была настоящая граната — «лимонка», когда-то оставленная партизанами на хуторе.
Вадим поднял руку с гранатой и ошалело закричал: «Разбегайся, народ, твоя смерть идет!» Гриха, уже испивший горький опыт в таких делах, не поддержал дружка. Он стоял на берегу озера и, пошевеливая в воде лаптой, взбивал у ног грязь и тину.
Младший Карданов нагнал на девчонок страху, и те, обозвав его «последним идиотом», стремглав взлетели на песчаный откос. С высоты Вадим казался им заводной, бестолково крутящейся на одном месте игрушкой.
Ромка видел, как городской, вертясь на одной ноге, всем своим видом показывал, что вот сейчас он как размахнется да как бросит гранату… И в каждый момент Волчонку казалось, что граната птичкой выпорхнет из Вадимовых рук и обязательно полетит в его сторону.
— Сейчас я ее возьму за колечко, — куражился Вадим и действительно указательным пальцем зацепил за чеку, — и ка-а-ак дерну…
Волчонок закрыл глаза и зажал пальцами уши — ждал взрыва.
Наверху заверещали Верка с Тамаркой и в мгновение ока распластались на земле. И только Гриха со Сталиной и вида не показали, что чего-то испугались. Правда, лицо безрукого покрыла землистая бледность с мелкими бисеринками пота.
Вадим в какой-то миг и сам испугался: он вдруг деревянно замер, обвел осоловелым взглядом пространство и резко, точно раскаленную головешку, откинул от себя «лимонку». Она бесшумно шлепнулась в сухой песок, и от колечка ее отлетели два крохотных солнечных зайчика. И тут Тамарка заполошно рванула: «Ро-о-мка! Ро-омик!»
Ромка, не вылезая из укрытия, лишь ногой шелохнул куст, давая Тамарке понять, что он цел и слышит ее.
Перед тем как отправиться домой, решили искупаться. Его в воду не пустил Гриха: «Тут бездонье… сиди и считай себе пальцы…»
Еще недавно голубое небо, омытое предвечерним светом, стало загущаться другой, более плотной палитрой, еще резче подчеркивающей мизерность человеческих существ и необъятное величие пространства.
И Ромка, сидящий в одиночестве на берегу, вдруг ощутил в природе какую-то томительную, рвущую сердце изменчивость.. Ему нестерпимо захотелось к маме Оле, на хутор, поближе к деду, к большому Карданову. И поддавшись какой-то абсолютно необъяснимой жалости ко всему миру, он всхлипнул, шмыгнул носом и тихонько заплакал.
В озере плескались, хохотали, плавали наперегонки, но все это для Ромки было непостижимо далеко. Он пребывал в своем зелено-голубом мире, который то нежил и теплил его, то жалил своей отчужденной красотой…
И когда усталые, обвяленные суматохой и сопротивлением воды ребята навострились идти домой, Ромка от радости запрыгал на одной ноге, замычал и на пальцах что-то стал показывать Тамарке.
Но как ни был он занят мыслями о доме, все же заметил, как Вадим, проходя мимо гранаты, быстро схватил ее и засунул в карман брюк. Так он и шел до самого дома — гвоздем вбитой в карман рукой, страхующей «лимонку».
И на хуторе от его глаз не укрылось, как младший Карданов, скрадывая движения, подошел к пуньке, склонился к нижнему бревну и подтиснул под него гранату. Ногой поправил росшие рядом со стеной кустики травы и, довольный, пошел в дом.
Глава четырнадцатая
В избе шла перебранка: Керен отбояривался от аргументов Карданова. Разговор у них шел о боге…
— Да кто ж кроме нашего кормильца все это мог придумать? — тряс бороденкой Александр Федорович. — Какой такой умник навроде тебя, волосатика, мог сыпануть на грешную землю все такое непохожее одно на другое?
— Ну это случайность, каприз природы. У нее есть свои законы, о которых мы пока с тобой не подозреваем.
— Во-во, правильно ты смикитил — есть такие законы, только ты мне ответь — кто их писал и кто их создавал? По какому закону ты, здоровая вересина, если верить твоим же словам, весь обшмурыганный пулями, остался целехонек, тогда как женку твою без всякой примерки убило? Вот я и спрашиваю: по какому закону тебя оберегло, а твою Дуську и твово Борьку — нет, отправило на небо? Почему это я, допустим, сижу в своей хате и стрекочу с тобой языком, а моя Люська в это время превращается в гнилу? А смотри, сколько на свете букашек да таракашек, сколько самых разных травин да кустов, а глянь за окно — эвон в чапыжнике сколько шевелится всякой птахи, а в земле — червяков да сороконожек! А ты мне хочешь доказать, что все это каприз природы. Да-а, Лексеич, большой ты умник… Кабы мне сделать оглоблю, надо под рукой иметь и топор, и пилу, и рубанок… А какой же мастак, по-твоему, мог сработать вот такого, как ты, оболтуса, без ничего — но чтоб были руки, ноги, хлебало и кишка на кишке и кишкой погоняла?
— Ну это чистый загибон, — отбивался Карданов. — А при чем тут твой бог? Он-то тут при чем?
— А при том, что только Единому под силу состругать все то, что мы округ себя с тобой видим и слышим. И глаза, и уши нам дадены именно для той цели, чтобы воочию дознаться до его несусветной власти. Через намек, конечно, недоговорку… Можа, бог на нас и не похож, можа, он вовсе не человеческого образа, но он есть, денно и нощно глядит на нас и посмеивается… Все мы для него одинаковы — и сорока, и моя Тамарка, и яблоня, и ты, Лексеич, и Ольга, и лягуха в мочиле — все это для него по важности одинаково…
— А какого же ты тогда хрена ему лбом стучишь? — с насмешкой спросил Карданов. — Если уж все мы для него одинаковы, тогда ни к чему ему одному делать поблажку, а другого прижимать к ногтю…
Керен оборотился к иконам и на всякий случай перекрестился.
Ольга, стоящая у печи, скрытно улыбнулась, обменялась с беженцем понимающим взглядом. Взяв Ромку за плечо, она повела его к лохани мыть руки.
— Так я и знал, что именно это ты и скажешь! Курочка бычка родила, поросеночек яйцо снес — так и у тебя получается. Вот в этом-то и есть святая тайна: все мы вроде бы для него ровня, но только по виду ровня. Но дых от нас идет разный. Вот по этому-то дыху он нас и отличает. А зная, какой у человека дых, он тем и играет. Вот, например, взять этого прокудника Гитлера. Зачем, ты думаешь, всевышний дал этому супостату такую власть, столько войска и оружия?
— Вот это да! — наигранно удивился Карданов. — А правда — зачем?
— А вот зачем… Чтобы руками Гитлера прополоть род людской. Опять же, зачем это нужно делать? А вот зачем: где-то завелся Противобог — хитрый притворщик, взявший дых хорошего человека. И бог знает, если его сейчас не прибрать к рукам, в будущем он, Противобог, сам приберет к рукам всех людишек вместе с Господом. Но возникает загвоздка: где его, сатану, найти? Это как иголка в стогу сена. Так вот, сожги стог — найдешь иголку…
— Ну и ну! — Карданова уже по-настоящему стали злить разглагольствования Керена.
— Ты тут, умник, не нукай, а слухай, — Александр Федорович недовольно огляделся. Продолжал: — Видно, до бога дошли сведения, что его враг находится где-то в нашей местности, хотя наверняка он этого не знает. Вот и пустил бог Гитлера навстречу Сталину… Расчет простой: чем больше тысяч людей схлестнутся, чем больше переколошматят один другого, тем быстрее придет конец Противобогу…
— И что тогда будет? — Карданов подмигнул Ольге.
Она уже умыла Ромку и сидела с ним на кровати и пришивала к его рубашке пуговицу.
— Тада будет тишь, гладь да божья благодать. Некому будет мутить воду. Противобогу прищемят хвост.
— Ин-тер-ре-есно ты, Керен, рассуждаешь! По-твоему выходит, что твой Противобог может замаскироваться под кого угодно? Под моего Борьку, под Ромку или вот, может, под меня или тебя?
— Ну во мне, предположим, его быть не должно — под крест он не сунется… А вот в тебе он вполне может задержаться. За бородой спрячется и не видать его…
— Лабуда все это, — махнул рукой Карданов. — Темный ты, Федорович, как деготь. Придумал мне тоже — Противобог! Нет и быть не может ни Бога, ни Противобога. Есть холод и жар, есть Северный полюс и Южный, есть левая рука и есть правая. Есть жизнь и есть смерть.
— А там что? Что — за смертью?
— Не перебивай, я ж тебе дал выговориться, — беженец начал готовиться к закуриванию. — Существуют в мире противоположности, которые, как ты их ни складывай, всегда останутся противоположностями. И сколько людей, столько всяких противоположностей. Вот они-то и толкают человека в спину и идет он тогда на все. Вплоть до мокрого дела… Взять хотя бы давешний вывих моего Вадьки, стибрившего у тебя коробок спичек. Это ж он шел в противоположность тебе и мне. Как, например, ты шел в противоположность колхозу, а колхоз — тебе…
— Во — вишь! Колхоз шел против меня. Цельное коллективное хозяйство перло против одного Петухова. А силенки у нас с им оказались разные, и он меня, ясно, перегнул…
— А где ж в это время был твой Бог?
— Ну ты эти свои замашки, Лексеич, брось! Не тебе, безбожнику, о святом деле судить. Я тоже у тебя могу спросить — почему ты, когда пули обстригли тебе козырек, обратился к Богу? Если бы мы с колхозом могли справедливо тягаться в одном дышле, тогда бы еще надо было поглядеть — кто кого. А так красной силой меня приструнили и дело оформили так, быдто я лег поперек дороги всей советской власти. Лежу, как чурбан на ее светлом пути, а меня не может объехать коллективизация. — Дед поскреб указательным пальцем ладонь. — Ты лучше, Лука, ответь мне на такой вопрос: может ли брошенный вверх камень не воротиться на землю?
— Нет, не может, — с готовностью ответил Карданов. — Тут работает сила земного притяжения.
— Вишь, что значит быть грамотным человеком! Все знаешь… А почему тада не можешь допустить своим разумом, что точно такое же земное притяжение есть и у меня? Как меня ни подбрасывай, куды ни закидывай, а меня все одно к землице родной притягивает… Вот тянет и тянет… И честно тебе скажу: в первой молитве, которой меня выучила моя мамка, были слова о хлебе. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Вот тебе и весь бог. Будет у человека хлеб, будет и воля, будет воля — будет и хлеб…
— А как же тогда быть с твоим Противобогом?
— А никак! Он страшон, когда люд кругом голодный. Вот тогда он толкается промеж людей и рогом подъелдыкивает каждого встречного. Наведет бузу и в кусты, а людишки тем временем пересчитывают себе ребра. Просто не могут совладать с собой — бей, жги, обирай ближнего до последнего ребеза…
Ольга, доселе молчавшая, но не пропустившая ни одного слова споривших мужчин, и желая, видно, оказать помощь Карданову, сказала:
— Вас послушать, так выходит, что ничего от нас больше не зависит: с одной руки у час Бог, с другой — черт. Но я знаю и другое: старики моего Фрола были набожные люди, а немцы пришли и их первыми прибили. Но мало прибить — еще полуживыми сожгли. Евдоким Полыхаев стрелял из нагана в церкви, по пьянке сквернословил, а счас у Штака правая рука. Так зачем искать справедливости у Бога, если люди сами злыдни. Каждый думает, что он самый умный, а приглядишься — пень пнем… Да еще со ртом, куда можно лить самогонку и отдавать приказы… Да еще рука с оттопыренным пальцем-указкой…
— Это тада так происходит, када осадить такого обормота некому, — сказал дед. — Вот счас я подойду к Ромке и прикажу ему сидеть не на кровати, а под ней. Ему это, само собой, не пондравится, но я ведь сильней его и потому заставлю сделать по-своему.
— Но у него есть заступница, — Ольга погладила Ромку по голове.
— А я и заступницу взнуздаю.
— А если за нас заступится Лука?
— Вот то-то и оно! А если б его тут не было? Значит, сила всегда может взять верх? А верх должна брать башка и то, что в ей работает…
— Берет, но не всегда, — вставил Карданов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28