Глаза наполнились страхом, и он, указывая рукой вперед, зафыркал, имитируя треск мотоциклов, затем забухал, изображая, видимо, винтовочные выстрелы. Мама Оля вглядывалась в лицо мальчугана и пыталась прочесть по нему мысли сына.
— Что с тобой, сынок? Что ты такое говоришь?
Ромка перестал мычать и бухать. Страшно вытаращив глаза, поднял над головой руки и очертил вокруг нее воздух. Он хотел объяснить матери: оттуда, мол, из-за поворота, приехали на мотоциклах люди в касках. Это они стреляли…
Но Волчонок еще не «договорил» вытянув перед собой руки, он стал копировать качание люльки, повторяя одно и то же созвучие: «Бо… бо… бо…» — «Он же рассказывает о Борьке», — догадалась мама Оля и содрогнулась от мысли, что ее бедолажный Ромка мог быть свидетелем недавней драмы на хуторе…
— Злодеи, сынок, уехали, и ты, пока я с тобой, никого не бойся… Иди вот тут, по краешку, ножки не будут колоться…
И они пошли. Вдоль кромки леса, мимо роскошного многотравья, зарослей колокольчиков, ромашек, каких-то незнакомых Волчонку смолистых бутонов, от которых исходили головокружительные запахи.
Каждая песчинка земли, каждая травинка и листик, каждая малявка и каждый червь, пребывая в этом знойно-ароматном лете, словно сговорившись, демонстрировали свою отчужденность и неприятие человеческих дел. Ибо, если это было не так, все должно было бы в природе умолкнуть, раствориться, рассыпаться — хотя бы в знак протеста против величайшего из грехов — уничтожения себе подобных…
В одном месте дорогу перебежала ящерица. Подняв узорчатую головку, она суетливо побежала в сторону разбитого танка. Он стоял у самой дороги, искореженный взрывом, с печатью ветхости, которую накладывает на все неумолимое время.
В Дубраву они пришли в самый полдень. Еще с Веренского моста, впереди, на возвышении, увидели свою деревеньку, однако вместо радости почувствовали тревогу. Как будто оттуда — со всех окон, из-за всех деревьев — в них уже целятся зоркие стрелки и свора собак вот-вот сорвется с поводков и скатится под горку, чтобы смять и разорвать их.
Ольга присматривалась к хатам, разыскивая взглядом свою. Нашла, перекрестилась. Церквушка, без голубых куполов, калекой торчала среди изб.
Стояла глубокая тишина, и Ольга, как ни прислушивалась, но так и не уловила ни одного отчетливого звука. Над деревней, высоко в небе, делал плавные круги коршун. Он что-то высматривал, не решаясь сигануть вниз.
Ромка, увидев знакомые вязы, радостно забалабонил и шустро стал подниматься в гору.
Перед перекрестком их остановили: полицай, знакомый парень, выйдя из тени березок, обратился к Ольге: «Гляжу и глазам не верю, неужели дочка Керена в гости пожаловала…»
Это был Лешка Проворов, сын деревенского конюха. Ольга улыбнулась ему и поинтересовалась: в какой избе находится комендатура?
— А кто, понимаешь, там тебе ожидает? — вдруг посуровел Лешка. — Только одно слово, что ты оттуда, — он указал рукой в сторону партизанской зоны, — и можешь ставить на себе крест…
У Проворова серые, неулыбчивые глаза, внимательно смотревшие с загоревшего, рано проморщиненного лица.
— Ты мне, Лешечка, только помоги найти комендатуру, а там я сама договорюсь…
— Люди, которые идут с той стороны, подлежат задержанию. Дошло?
Проворов прислонил ствол поставленной на «попа» винтовки к животу и, не спеша, полез в карман за куревом.
— Мы, Лешечка, не против, — задерживай, — сказала Ольга и пошарила вокруг себя рукой в поисках Ромкиной головы.
— Мы не против… — передразнил ее Проворов. — Тьфу, ты, дура баба! Сама ведь лезешь на рожон и пацана тащишь в петлю.
И хотя не было в Лешкиных словах угрозы, но именно обыденность, простота их и напугали Ольгу. А и в самом деле, не дурость ли с ее стороны переться в комендатуру — здравствуйте, мол, я принесла вам партизанской малинки.
— А что же посоветуешь, назад с ним топать? — лицо женщины пошло пунцовыми пятнами. — На хуторе уже который месяц сидим без соли…
— Лучше сидеть без соли, чем лежать с пулей во лбу, — Лешка достал из кармана форменных брюк алюминиевый портсигар и самодельную зажигалку в виде миниатюрного снаряда. И, словно спохватившись, спросил о другом: — А где твой Фрол? Жив ли еще?
— Нашел о чем говорить — Фрол еще в 38-м помер.
— Сам помер или помогли?
— Сам. Туберкулез легких. В больницу отправила, и там скончался.
Проворов размял сигарету по всей ее длине и стал прикуривать.
— Жалко, хороший, понимаешь, кузнец был. Батька мой шибко им был доволен… Да-а-а, коротка наша жизнь, как один день… Ты, конечно, знала Гаврилу Титова… Лихой плясун, да, говорят, где-то возле вашего хутора отплясался.
Вздохнул полицай. Без сострадания, так, проформы ради.
Ольга хотела съязвить, сказать, что некоторые мужики, стараясь удлинить свою жизнь, бьют баклуши на перекрестках дороги, но не сказала: не хотела сердить Проворова. Сказала другое:
— В тот же день ваши убили мою мачеху и малого ребенка беженца.
Слово «ваши», видно, пришлось не по вкусу Лешке, и он, не считая нужным продолжать разговор, развернулся на 180 градусов и неспешно зашагал; наверх, к перекрестку, однако замедлил шаг и, что-то в себе перерешив, снова развернулся и почти бегом устремился к Ольге. Торопливым шепотком, как будто кто-то мог его услышать, проговорил:
— Ты токо, Александровна, не вздумай, понимаешь, коменданту ляпнуть насчет мачехи и мальца. Он этого признавать не любит… Этот хря с затоном. И вообще, поменьше раскрывай там рот, целей зубы будут… А пока жди меня тут — сменщик явится, поведу тебе в комендатуру. Только пеняй потом на себя…
Посчитав дело наполовину сделанным, полицай отправился исполнять свой долг. Мама Оля с Ромкой сиганули через замусоренную отходами войны канаву, взобрались на травянистый пригорок. Устроились в тени березок: тут хоть ветерок повевал, а солнце, запутавшись в кронах деревьев, не так нещадно пекло.
Ромка, как только прислонился к материнскому плечу, закрыл глаза и тут же уснул. А мама Оля, глядя на избы своей деревеньки, потихоньку отдалась во власть воспоминаний. И как хорошо и сладко сделалось у нее на душе, когда она, шагнув во времени назад, увидела свой довоенный дом, себя в доме, мужа своего Фрола, детей своих Валентину, Нину и старшего Женю. Ромка тогда еще только был в проекте. Но и его увидела она в своем доме, лежащего в сбитой из планок и выкрашенной в синий цвет кроватке.
Увидела дом свекра и свекрови, зажиточный, крепко срубленный, окруженный с трех сторон пчелиными домиками. Узрела мама Оля в памяти и самих стариков и поискала глазами место, где их могли предать огню. Но на откосе уже росла жирная трава, а кое-где красовались ольшинки-двухлетки.
И как же больно сжалось ее сердце, когда она представила Фрола, лежащего на телеге в безволии и полной апатии. Вычерпанным до дна взглядом он смотрел в небо, по которому, плыли облака 1938 года, от толчков кашлял — булькающе, кроваво… И, конечно, понимая, что это последнее его небо, последние облака, последние мгновения на вольном просторе. Все это вскоре должно было остаться за порогом городской больницы. И как же нестираемо прочно врезались в ее памяти его, если не последние, то одни из последних, истекающих навсегда слов: «Забирай, мать, детишек и подавайся к старикам… Без войны, видать, не обойтись…»
В то время она уже работала в Себеже стрелочницей, на большой узловой станции, и по числу и назначению поездов понимала: что-то в мире закручивается до самой последней закрутки. Фрол умер, а через шесть месяцев на свет появился Ромка.
А когда первая бомба упала на рельсы, когда первые пулеметные стежки прошли по перрону, крышам вокзала, складов, близлежащих домов, где жили рабочие и служащие станции, Ольга вспомнила слова Фрола: «Без войны, видать, не обойтись».
В тот час она была на своем посту, на стрелках, застигнутая вероломной напастью. Со страхом и удивлением метался ее взгляд между июньским небом и притихшей землей, не понимая, что же это такое сломалось в этом ясносмотрящем мире.
Затем была эвакуация. Она тыркалась ртом в лица своих детишек, прощалась с ними, не зная, кому из них уделить больше внимания, кому сказать самые ласковые слова. Младшей, болезненной Вале? А может, старшему Жене, ведь в ответе за них теперь будет он? Или сказать их Нине — молчаливой, пугливой девочке? Да и не исходили из нее слова, вязли в гортани, путались в спазмах сердца. И единственное, что пришло ей на ум в ту минуту — «Я вас скоро догоню… через день-два мы встретимся», — она повторяла и говорила, как заклинание, каждому из них. А сзади нее, на канапке, сидел и плакал Ромка — то ли он предчувствовал разлуку с сестрами и братом, то ли боялся, что и его за компанию увезут от мамы. Но Ромка остался дома — куда же ему беспомощному без нее.
Товарняк увез эвакуируемых, а Ольга с сыном вновь встала на свой пост. Ребенок сидел на высоком, поросшем чахлой травой ржавом откосе, а она едва поспевала переводить стрелки, ибо скопление составов на станции становилось все более и более неуправляемым.
Когда прилетали чужие самолеты, Ромка стремглав скатывался в кювет и тут же рядом с ним падала мама Оля и незаметно ее тело оказывалось над ним.
А когда каленый штырь войны дотянулся-таки до станции, они в великом переполохе устремились в свою родную Дубраву…
…Думы и печаль материнские неведомыми путями перетекли в Ромкины видения, которые никак не могли сами по себе возникнуть в его не отягощенном бытием сознании. Ну откуда, например, могли появиться в его воображении люди в солдатской форме, наголо остриженные, с загорелыми усталыми лицами? Они бежали по пожне, вразброд, отстреливались, падали в жирную траву, поднимались и снова падали, падали, падали… А вослед бойцам, дико полязгивая железом, шустро катилось огненно-бронированное чудовище, которое в Ромкином сознании определялось зловещим словом «паровоз».
И все больше и больше он видел людей, сбегавшихся на ярко освещенную солнцем пожню, и все страшнее и неотвратимее становилось приближение «паровоза»-танка. И тут он увидел маму Олю, одетую в ситцевый сарафан. Она стояла на краю большака и из-под ладони вглядывалась в лежащих в высокой траве людей. Рядом с ней он увидел себя, мертвой хваткой вцепившегося в материнский подол.
На пути из города в Дубраву их застал бой. Пожня от края и до края была усыпана недвижно лежащими бритоголовыми людьми в форме…
Затем видение затуманилось, словно молочно-тучевой туман наволокся на пожню и навеки огородил ее от глаз Ромки. Одна картина сменила другую.
И снова он увидел маму Олю, но уже одетую в зимнее пальто — она стоит на самом краю проруби и, наклонившись, пытается зачерпнуть ведром воды. Но прорубь, видно, уже схватило ледком, ибо ведро впустую скользило и скользило по чему-то звеняще-твердому и чего мама Оля как будто не замечала. Ее движения все повторяются и повторяются…
Ушло и это видение. Откуда ни возьмись, появилась деревенская улица, у старого амбара, который стоит в тени тех самых огромных вязов. По краям улицы в изобилии растут припудренные песочной мучицей лопухи с дудками. Ромка увидел ползающего в пыли мальчугана в каком-то истрепанном красном одеянии. Откуда-то появилась мама Оля, подошла к ребенку, и шлепнув его по попке, взяла на руки. И целовала потом его, и гладила, и в самое ухо говорила какие-то слова. Волчонок никогда не видел себя в зеркало, а потому не признал в том счастливчике самого себя. И от этого на душе у него стало нехорошо — как же могла мама Оля ласкать кого-то другого, а не его…
…Но Ромка уже в другом месте: около серого, только что омытого дождем сруба, рядом с которым, на таком же сером, грубошерстном одеяле, лежит голый человек. Тело его изъедено какими-то непонятными темными точками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
— Что с тобой, сынок? Что ты такое говоришь?
Ромка перестал мычать и бухать. Страшно вытаращив глаза, поднял над головой руки и очертил вокруг нее воздух. Он хотел объяснить матери: оттуда, мол, из-за поворота, приехали на мотоциклах люди в касках. Это они стреляли…
Но Волчонок еще не «договорил» вытянув перед собой руки, он стал копировать качание люльки, повторяя одно и то же созвучие: «Бо… бо… бо…» — «Он же рассказывает о Борьке», — догадалась мама Оля и содрогнулась от мысли, что ее бедолажный Ромка мог быть свидетелем недавней драмы на хуторе…
— Злодеи, сынок, уехали, и ты, пока я с тобой, никого не бойся… Иди вот тут, по краешку, ножки не будут колоться…
И они пошли. Вдоль кромки леса, мимо роскошного многотравья, зарослей колокольчиков, ромашек, каких-то незнакомых Волчонку смолистых бутонов, от которых исходили головокружительные запахи.
Каждая песчинка земли, каждая травинка и листик, каждая малявка и каждый червь, пребывая в этом знойно-ароматном лете, словно сговорившись, демонстрировали свою отчужденность и неприятие человеческих дел. Ибо, если это было не так, все должно было бы в природе умолкнуть, раствориться, рассыпаться — хотя бы в знак протеста против величайшего из грехов — уничтожения себе подобных…
В одном месте дорогу перебежала ящерица. Подняв узорчатую головку, она суетливо побежала в сторону разбитого танка. Он стоял у самой дороги, искореженный взрывом, с печатью ветхости, которую накладывает на все неумолимое время.
В Дубраву они пришли в самый полдень. Еще с Веренского моста, впереди, на возвышении, увидели свою деревеньку, однако вместо радости почувствовали тревогу. Как будто оттуда — со всех окон, из-за всех деревьев — в них уже целятся зоркие стрелки и свора собак вот-вот сорвется с поводков и скатится под горку, чтобы смять и разорвать их.
Ольга присматривалась к хатам, разыскивая взглядом свою. Нашла, перекрестилась. Церквушка, без голубых куполов, калекой торчала среди изб.
Стояла глубокая тишина, и Ольга, как ни прислушивалась, но так и не уловила ни одного отчетливого звука. Над деревней, высоко в небе, делал плавные круги коршун. Он что-то высматривал, не решаясь сигануть вниз.
Ромка, увидев знакомые вязы, радостно забалабонил и шустро стал подниматься в гору.
Перед перекрестком их остановили: полицай, знакомый парень, выйдя из тени березок, обратился к Ольге: «Гляжу и глазам не верю, неужели дочка Керена в гости пожаловала…»
Это был Лешка Проворов, сын деревенского конюха. Ольга улыбнулась ему и поинтересовалась: в какой избе находится комендатура?
— А кто, понимаешь, там тебе ожидает? — вдруг посуровел Лешка. — Только одно слово, что ты оттуда, — он указал рукой в сторону партизанской зоны, — и можешь ставить на себе крест…
У Проворова серые, неулыбчивые глаза, внимательно смотревшие с загоревшего, рано проморщиненного лица.
— Ты мне, Лешечка, только помоги найти комендатуру, а там я сама договорюсь…
— Люди, которые идут с той стороны, подлежат задержанию. Дошло?
Проворов прислонил ствол поставленной на «попа» винтовки к животу и, не спеша, полез в карман за куревом.
— Мы, Лешечка, не против, — задерживай, — сказала Ольга и пошарила вокруг себя рукой в поисках Ромкиной головы.
— Мы не против… — передразнил ее Проворов. — Тьфу, ты, дура баба! Сама ведь лезешь на рожон и пацана тащишь в петлю.
И хотя не было в Лешкиных словах угрозы, но именно обыденность, простота их и напугали Ольгу. А и в самом деле, не дурость ли с ее стороны переться в комендатуру — здравствуйте, мол, я принесла вам партизанской малинки.
— А что же посоветуешь, назад с ним топать? — лицо женщины пошло пунцовыми пятнами. — На хуторе уже который месяц сидим без соли…
— Лучше сидеть без соли, чем лежать с пулей во лбу, — Лешка достал из кармана форменных брюк алюминиевый портсигар и самодельную зажигалку в виде миниатюрного снаряда. И, словно спохватившись, спросил о другом: — А где твой Фрол? Жив ли еще?
— Нашел о чем говорить — Фрол еще в 38-м помер.
— Сам помер или помогли?
— Сам. Туберкулез легких. В больницу отправила, и там скончался.
Проворов размял сигарету по всей ее длине и стал прикуривать.
— Жалко, хороший, понимаешь, кузнец был. Батька мой шибко им был доволен… Да-а-а, коротка наша жизнь, как один день… Ты, конечно, знала Гаврилу Титова… Лихой плясун, да, говорят, где-то возле вашего хутора отплясался.
Вздохнул полицай. Без сострадания, так, проформы ради.
Ольга хотела съязвить, сказать, что некоторые мужики, стараясь удлинить свою жизнь, бьют баклуши на перекрестках дороги, но не сказала: не хотела сердить Проворова. Сказала другое:
— В тот же день ваши убили мою мачеху и малого ребенка беженца.
Слово «ваши», видно, пришлось не по вкусу Лешке, и он, не считая нужным продолжать разговор, развернулся на 180 градусов и неспешно зашагал; наверх, к перекрестку, однако замедлил шаг и, что-то в себе перерешив, снова развернулся и почти бегом устремился к Ольге. Торопливым шепотком, как будто кто-то мог его услышать, проговорил:
— Ты токо, Александровна, не вздумай, понимаешь, коменданту ляпнуть насчет мачехи и мальца. Он этого признавать не любит… Этот хря с затоном. И вообще, поменьше раскрывай там рот, целей зубы будут… А пока жди меня тут — сменщик явится, поведу тебе в комендатуру. Только пеняй потом на себя…
Посчитав дело наполовину сделанным, полицай отправился исполнять свой долг. Мама Оля с Ромкой сиганули через замусоренную отходами войны канаву, взобрались на травянистый пригорок. Устроились в тени березок: тут хоть ветерок повевал, а солнце, запутавшись в кронах деревьев, не так нещадно пекло.
Ромка, как только прислонился к материнскому плечу, закрыл глаза и тут же уснул. А мама Оля, глядя на избы своей деревеньки, потихоньку отдалась во власть воспоминаний. И как хорошо и сладко сделалось у нее на душе, когда она, шагнув во времени назад, увидела свой довоенный дом, себя в доме, мужа своего Фрола, детей своих Валентину, Нину и старшего Женю. Ромка тогда еще только был в проекте. Но и его увидела она в своем доме, лежащего в сбитой из планок и выкрашенной в синий цвет кроватке.
Увидела дом свекра и свекрови, зажиточный, крепко срубленный, окруженный с трех сторон пчелиными домиками. Узрела мама Оля в памяти и самих стариков и поискала глазами место, где их могли предать огню. Но на откосе уже росла жирная трава, а кое-где красовались ольшинки-двухлетки.
И как же больно сжалось ее сердце, когда она представила Фрола, лежащего на телеге в безволии и полной апатии. Вычерпанным до дна взглядом он смотрел в небо, по которому, плыли облака 1938 года, от толчков кашлял — булькающе, кроваво… И, конечно, понимая, что это последнее его небо, последние облака, последние мгновения на вольном просторе. Все это вскоре должно было остаться за порогом городской больницы. И как же нестираемо прочно врезались в ее памяти его, если не последние, то одни из последних, истекающих навсегда слов: «Забирай, мать, детишек и подавайся к старикам… Без войны, видать, не обойтись…»
В то время она уже работала в Себеже стрелочницей, на большой узловой станции, и по числу и назначению поездов понимала: что-то в мире закручивается до самой последней закрутки. Фрол умер, а через шесть месяцев на свет появился Ромка.
А когда первая бомба упала на рельсы, когда первые пулеметные стежки прошли по перрону, крышам вокзала, складов, близлежащих домов, где жили рабочие и служащие станции, Ольга вспомнила слова Фрола: «Без войны, видать, не обойтись».
В тот час она была на своем посту, на стрелках, застигнутая вероломной напастью. Со страхом и удивлением метался ее взгляд между июньским небом и притихшей землей, не понимая, что же это такое сломалось в этом ясносмотрящем мире.
Затем была эвакуация. Она тыркалась ртом в лица своих детишек, прощалась с ними, не зная, кому из них уделить больше внимания, кому сказать самые ласковые слова. Младшей, болезненной Вале? А может, старшему Жене, ведь в ответе за них теперь будет он? Или сказать их Нине — молчаливой, пугливой девочке? Да и не исходили из нее слова, вязли в гортани, путались в спазмах сердца. И единственное, что пришло ей на ум в ту минуту — «Я вас скоро догоню… через день-два мы встретимся», — она повторяла и говорила, как заклинание, каждому из них. А сзади нее, на канапке, сидел и плакал Ромка — то ли он предчувствовал разлуку с сестрами и братом, то ли боялся, что и его за компанию увезут от мамы. Но Ромка остался дома — куда же ему беспомощному без нее.
Товарняк увез эвакуируемых, а Ольга с сыном вновь встала на свой пост. Ребенок сидел на высоком, поросшем чахлой травой ржавом откосе, а она едва поспевала переводить стрелки, ибо скопление составов на станции становилось все более и более неуправляемым.
Когда прилетали чужие самолеты, Ромка стремглав скатывался в кювет и тут же рядом с ним падала мама Оля и незаметно ее тело оказывалось над ним.
А когда каленый штырь войны дотянулся-таки до станции, они в великом переполохе устремились в свою родную Дубраву…
…Думы и печаль материнские неведомыми путями перетекли в Ромкины видения, которые никак не могли сами по себе возникнуть в его не отягощенном бытием сознании. Ну откуда, например, могли появиться в его воображении люди в солдатской форме, наголо остриженные, с загорелыми усталыми лицами? Они бежали по пожне, вразброд, отстреливались, падали в жирную траву, поднимались и снова падали, падали, падали… А вослед бойцам, дико полязгивая железом, шустро катилось огненно-бронированное чудовище, которое в Ромкином сознании определялось зловещим словом «паровоз».
И все больше и больше он видел людей, сбегавшихся на ярко освещенную солнцем пожню, и все страшнее и неотвратимее становилось приближение «паровоза»-танка. И тут он увидел маму Олю, одетую в ситцевый сарафан. Она стояла на краю большака и из-под ладони вглядывалась в лежащих в высокой траве людей. Рядом с ней он увидел себя, мертвой хваткой вцепившегося в материнский подол.
На пути из города в Дубраву их застал бой. Пожня от края и до края была усыпана недвижно лежащими бритоголовыми людьми в форме…
Затем видение затуманилось, словно молочно-тучевой туман наволокся на пожню и навеки огородил ее от глаз Ромки. Одна картина сменила другую.
И снова он увидел маму Олю, но уже одетую в зимнее пальто — она стоит на самом краю проруби и, наклонившись, пытается зачерпнуть ведром воды. Но прорубь, видно, уже схватило ледком, ибо ведро впустую скользило и скользило по чему-то звеняще-твердому и чего мама Оля как будто не замечала. Ее движения все повторяются и повторяются…
Ушло и это видение. Откуда ни возьмись, появилась деревенская улица, у старого амбара, который стоит в тени тех самых огромных вязов. По краям улицы в изобилии растут припудренные песочной мучицей лопухи с дудками. Ромка увидел ползающего в пыли мальчугана в каком-то истрепанном красном одеянии. Откуда-то появилась мама Оля, подошла к ребенку, и шлепнув его по попке, взяла на руки. И целовала потом его, и гладила, и в самое ухо говорила какие-то слова. Волчонок никогда не видел себя в зеркало, а потому не признал в том счастливчике самого себя. И от этого на душе у него стало нехорошо — как же могла мама Оля ласкать кого-то другого, а не его…
…Но Ромка уже в другом месте: около серого, только что омытого дождем сруба, рядом с которым, на таком же сером, грубошерстном одеяле, лежит голый человек. Тело его изъедено какими-то непонятными темными точками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28