— Хутор он и есть хутор, — ушла от ответа Ольга. — Одни старики и дети…
— Вы, мадам, себя тоже к ним относите? — Бронский повторил эти же слова по-немецки с лаконичным комментарием для коменданта. — Но как вы объясните, любезнейшая, что именно у хутора, где, как вы имеете смелость утверждать, живут одни старики и дети, партизанами были убиты два немецких солдата?
При этих словах комендант, перестав отхлебывать кофе, внимательно взглянул на переводчика. Видно, за три года войны в России он научился кое-что схватывать и без его помощи.
— Ах, так! — воскликнул комендант. — Оказывается, это и есть тот самый роковой хутор?! — он с трудом перегнулся через поручень шезлонга и поставил на траву чашку с блюдцем.
— Да, герр комендант, эти оттуда, — рука переводчика энергично описала дугу.
Ноги коменданта уже были снова в сабо, и одна из иих брезгливо оттолкнула от себя корзинку с малиной. Ягоды рассыпались, и Ольга поняла, что наступил критический для них с Волчонком момент. Но Ромка не заметил опасного жеста коменданта и все еще был поглощен вышагивающим по дорожке часовым.
— Да мы мирные жители, — спасая положение, попыталась отговориться Ольга. — Не знаем ни про каких партизан… Клянусь вам христом богом… и вот им, — она дотронулась до Ромки.
Слова и аргументы у нее иссякли.
— Врешь, женщина! — завопил вдруг Бронский. Белая истерическая накипь появилась в уголках его высохших губ. — Все вы ни черта не знаете, но кто тогда, разрешите вас спросить, стреляет и убивает наших людей? Кто?
Переводчик цвиркнул слюной в траву, утерся ладонью. Что-то переиначив в мыслях, уже другим тоном спросил:
— Сколько, мадам, лет вашему ребенку?
У Ольги стали стыть ноги. В животе перевернулся комом нервический спазм.
— Скоро будет только четыре годика, — вымаливая наперед жалость, она употребила это необязательное в другой ситуации слово «только».
— Значит, говорить уже умеет? Мальчик! — позвал Ромку переводчик. — Мальчик, я к тебе обращаюсь, — он подошел к Ольге и, взяв Волчонка за плечо, с силой оттащил его от материнской юбки.
Ребенок тщетно хватался за воздух руками — его волокли к крыльцу. Там его поставили на верхнюю ступеньку, лицом к коменданту, и Бронский приступил к, расспросам:
— Как тебя зовут, малыш? Не бойся, я ведь не кусаюсь, — диагональная улыбка перекосила лицо переводчика.
Ромка, оторванный от колен матери, почувствовал себя потерянным. В его удивленных, страхом переполненных глазах наворачивались слезы. И хотя он понимал, о чем у него спрашивали, ответа дать он не мог. В груди занемело.
Петер! — крикнул в дом Бронский. — Быстро ко мне с конфетами.
На пороге появился денщик и передал переводчику тюбик леденцов.
— Ну что он вам может сказать? — заплакала Ольга. — Он же почти немой, калека… Господин комендант, — сделала она шаг к шезлонгу, — господин комендант, он же у меня настоящий калека…
— Назад! — крикнул сзади часовой. Он, словно вышколенная овчарка, точно реагировал на обстановку у крыльца.
Ольга замерла на месте.
— Мальчик, получишь вот эти вкусные конфеты, если скажешь мне правду. Ответь, видел ли ты у себя дома дядей с винтовками? Пуф, пуф — с винтовками. — Бронский сделал движение, словно держал в руках оружие.
Играя спектакль, переводчик не заметил, какая разительная перемена произошла вдруг в глазах ребенка. Они высохли от слез, и вокруг зрачков заклубилось нечто непередаваемо жуткое. Над заячьей губой вздулся радужный пузырь слюны, а вена на виске задвигалась синей беспокойной змейкой. И когда Бронский протянул ему на ладони конфеты и стал приближать их к Ромкиному лицу, тот, дико оскалив зубы и остановив взгляд, бросился на переводчика. Казалось, вонзись он зубами в протянутую руку, и не было бы на свете силы разъять эту страшную сцепку.
Ольга метнулась к сыну и перехватила его в прыжке.
Летний день огласился душераздирающим, нечеловеческим воем, отчего собравшиеся у дзота солдаты примолкли, а часовой вздрогнул и тоже замер в движении. Его рука так и не донесла до губ очередную порцию до горечи высушенных семечек…
Ромкина голова моталась из стороны в сторону, билась о грудь и плечи матери, глаза, распахнутые до предела, были незрячи и не вмещали в себя весь привидевшийся ему ужас. Серые жернова размером с небо наплывали на него с высоты, и он не видел от них спасенья…
Комендант поморщился. Ему не нравилась вся эта сцена и действия Бронского.
Когда несколько дней спустя партизанская пуля вопьется коменданту в правое подреберье и он будет на этом же крыльце исходить кровью, он вспомнит истерический вопль русского ребенка и в бессилии заплачет. Нет, не мысленное прощание с близкими людьми займет в тот момент его мозг, а запоздалое раскаяние в том, что разрешил гаденышу со змеей-матерью уползти восвояси…
…Желеобразные глаза немца нырнули в висломясые щеки и там притаились.
Бронский в некоторой растерянности изыскивал выход из щекотливого положения.
— Их следовало бы с пристрастием допросить, repp комендант, они не могут ничего не знать. Надо быть, абсолютно слепым, чтобы жить среди бандитов и не ведать о их существовании.
— Пусть убираются, — отдыхиваясь, сказал комендант. — Потом я вам все объясню.
— Но… — на лицо Вронского легло разочарование. — Но у нас мог бы появиться хороший шанс ухватиться за ниточку. Горюшино лежит аккурат на пути в Лоховню…
Комендант уже стоял на крыльце. Обернулся всем туловищем к помощнику:
— Ребенок, вы сами видите, психопат, и я не уверен, что и мать не дебилка. — Коменданта совсем замучила одышка. — Лоховня, коллега… от нас… не уйдет… У нас с Гюнтером на этот счет… есть одна неплохая идея…
Ольга, не понимая, о чем идет речь, каким-то чутьем все же догадывалась, что в эти минуты решается их с Ромкой судьба. Но не все открыла ей догадка — в тайном намеке коменданта Ольга не уловила зловещего смысла, относящегося к судьбе хутора Горюшино и всех его обитателей. Придет время, и этот намек станет явью, реализованной идеей… Одной из миллиона идей, зародившихся в круговерти людской подлости и, к стыду рода человеческого, почти во всем реализованных…
Бронский не стал спорить с комендантом, но принял его слова с внутренним протестом. На его худом лице ожили желваки. Нервно пригладил рукой ершик седых волос и, медля в словах, взглядом остановил Ольгу. Мстительность и неотступность отражал этот взгляд.
Ольга ждала.
Бронский с раздражением заговорил:
— Скажу вам откровенно, мадам, сегодня вы избавились от многих неприятных хлопот. По закону мы не должны были вас отпускать без поручительства. Немножко вам помог в этом ваш сумасшедший ребенок, но много проявил милосердия герр комендант. Идите и молитесь за него… Хелло, Манфред, — щелкнул пальцами в сторону часового Бронский, — пусть эти уходят, не препятствуйте…
Последние метры, отделявшие их от калитки, были тяжелыми. Она боялась, что сзади вот-вот раздастся жестяной окрик переводчика и их снова вернут и уж тогда все пойдет по-другому расписанию.
Приблизились к часовому. Широко расставив ноги, тот качался с пяток на носки и обратно. Ромка зажмурился, но в последний момент все же не выдержал и открыл глаза. Словно через увеличительное стекло увидел лицо Манфреда — от уха к подбородку тянулся синий пороховой след. Волчонок, конечно, не мог знать, что это результат прошлогоднего ранения: нарвался оккупант на партизанскую засаду. Стреляли в него почти в упор да чудом промахнулись, лишь порохом щекотнуло щеку… И Ромка снова смежил веки и уткнулся бледной мордашкой в мамкино плечо… Он слышал, как открылась и снова закрылась калитка. Мама Оля всхлипнула и тихонько заплакала. Захныкал и Ромка — это в них влетел вольный ветерок и ласково что-то встревожил в душах…
Лешка лежал на спине, под густой низкорослой ивой. Услышав скрип калитки, он вместе с винтовкой приподнялся.
— Сморил, понимаешь, сон… Как твои дялишки?
— А никак… Чуть этот копченый нас с Ромашкой не захомутал…
— О, этот слепень все может… А пропуск? Пропуск хоть дали?..
— Дали и добавили… — Ольга вытерла ладонью Ромкин рот. — Слышь, Леш, проводил бы ты нас до нашей хатки…
Под развесистыми деревьями лежала густая бархатная тень. Ромкины ноги по щиколотку уходили в сбитую колесами и солдатскими сапогами землю. Пахло сгоревшим машинным маслом и бензином. Возле амбара, который пребывал тут с незапамятных времен, лежали и стояли большие, из-под соляра, бочки. Двое в немецкой форме одну из бочек по вагам вкатывали в амбар.
Густые заросли мяты и тмина, росшие по сторонам дороги, что-то напоминали Ромке — неуловимое, радостное.
Ольга тихонько рассказывала Проворову о том, как их встретили в комендатуре. Лешка устал от жары, потел, и по его понурому виду легко было догадаться, что и своих забот у него предостаточно.
Когда они вошли под сень трех огромных, разросшихся в разные стороны вязов, Ольга шагнула на тропинку, ведущую к ее хате. Ее тут же остановил глухой голос Проворова: «Раненько ты, Александровна, разбежалась… Вертайся, там же гансы…» Ольга остановилась и принялась разглядывать некрашеные наличники своей хаты, и что-то встрепенулось в ее памяти, но, не успев причинить сердцу боль, воспоминание отлетело.
Из избы вышел немец-коротышка, пооглядывался и, на ходу распоясав ремень, поспешил за угол дома.
Трава вокруг хаты поднялась чуть ли не до десятого венца, а там, где когда-то было крыльцо, теперь зиял темный провал.
— А может, ты, Леша, пойдешь с нами? Жарко тут у вас, дыхнуть нечем…
Проворов, словно тугоухий, безучастно смотрел куда-то в сторону большака и за него — в синие дали Лоховни.
Вместо ответа, Проворов спросил:
— Ты хоть помнишь, сколько в Дубраве хат? Ольга заговорила о другом.
— Почему ты, Леша, — она указала рукой на дымчатые леса Лоховни, — не там, а здесь?
Небритая щека Проворова дрогнула. Лицо мгновенно налилось протестом.
— А потому я тут, Александровна… Я тут, понимаешь, потому, что мой батька, конюх колхоза, оказался врагом народа. Помнишь пожар на скотнике?
Ольга согласно кивнула головой.
— А раз помнишь, должна знать — свалили все на него… А заодно и на меня — не проявил, мол, бдительности, не предостерег Советскую власть от классового врага. А каво тут было предостерегать, если мы с батькой в момент пожара на Лжи раков ловили. И об этом знала вся деревня… Но молчок… Как раз жахнула гроза, дождь… Кто-то больно дальновидный засек, как мы с батькой бежали от скотника. Но раз бежали от него — значит, мы и подожгли. А зачим нам это? Мы же задали стрекача от грозы, мылния видь, страшно, а у нас дома вьюшки настежь…
Ольга чувствовала, как ломилась наружу душа Проворова.
До перекрестка оставалась какая-то сотня шагов, и Ольга, чтобы дать Лешке высказаться, а самой что-то важное уразуметь, замедлила шаги. Ромка устало терся около ее ног.
Лешка продолжал выговариваться:
— Батьку взяли, хотя он голь перекатная, после гражданской сам ходил раскулачивал… Но мало того, что батьку взяли, еще и меня к делу пристягнули, да пристягнули так, что я на родного отца клевету подписал…
— Да бог с тобой, Леша! — невольно воскликнула Ольга.
— Представь себе, Александровна, — подписал. Как быдто мы с им раков вовсе и не ловили, как быдто загодя отнесли в скотник бутылку с бензином да с марганцовкой, словом… — Проворов остановился и повернулся лицом к Ольге. — Словом, все подписал, что мне велели подписать за мою свободу… Батька после этого сгинул, а у меня с тех пор вот тут, — он дотронулся рукой до груди, — получился раскол. Ты думаешь, я живу? Хрена с два! Доживаю… И у гансов, понимаешь, не могу, и вернуться к своим не могу да и не желаю, и удавиться не могу… А, да что там впустую вякать…
— Жалко мне тебя, Леша, — тихо сказала Ольга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28