42
— Вот что, доктор, — сказал командир медсанбата. — В дивизии резко увеличилось количество желудочно-кишечных расстройств…
— Немудрено, — отозвалась Смолина. — Люди голодают, давно на подножном корму, бойцы едят все, что кажется им съедобным. Варят кожаные подсумки, конскую сбрую, ремни, березовую кору, охотятся за лягушками, ищут червей… Словом… Да вы только посмотрите, на кого похожи наши ранбольные!
— Не надо, товарищ военврач третьего ранга, — остановил ее Ососков. — Знаю не хуже вас, если не лучше. Не про то речь. Отмечены факты отравления лошадиной падалью. Теряем бойцов. Комиссар дивизии потребовал провести разъяснительную работу в войсках. Надо обойти позиции, посмотреть, где и что варят красноармейцы, рассказать им, какая участь их ждет… Всякую гадость немедленно уничтожить!
— Не так-то это просто, — проговорила Смолина.
— На войне простых дел не бывает, Тамара Николаевна, — стараясь смягчить тон, сказал командир медсанбата. — Возьмите с собой старшину Караваеву. Она девушка боевая, да и веселее вдвоем.
Собрала Смолина выздоравливающих бойцов, стала рассказывать им, что можно, а что нельзя употреблять в пищу. Вид у несчастных был хуже некуда. Всматривалась доктор в их глаза, видела, как равнодушно глядят на нее, слова не доходят до сознания, вязнут, будто в болоте. А лица? Одни отечные, кожа натянута, блестит, кажется, вот-вот лопнет… А другие, наоборот, худы как кащеи, скулы заострились, провалились щеки. И лихорадочный блеск в глазах. Заметила Смолина, как боец, до того будто внимательно смотревший на нее, вдруг склонил голову, уснул.
Военврач подошла к нему, тронула за плечо:
— Не положено спать на лекции, гвардеец, — шутливо проговорила она, пытаясь разрядить гнетущую обстановку.
— Загнулся гвардеец, доктор, — просипели из угла. — Померши он…
Смолина двумя пальцами приподняла веко у бойца. Умер, бедолага, не успев узнать, что можно ему потреблять в пищу, а что медицина не рекомендует.
Разыскала Марьяну Караваеву, рассказала о задании комбата. Собрались женщины в обход боевых позиций. Километра полтора отошли от медсанбата, наткнулись на красноармейцев, сидевших вокруг костра. Сразу в двух котелках варили падаль.
— Где взяли мясо? — спросила Смолина у сержанта, понуро сидевшего на сваленном дереве. Сержант и головы не поднял, а один из бойцов неопределенно махнул рукой в сторону.
— Надо немедленно все уничтожить! — сказала Марьяна. — Никто даже не шелохнулся.
— Берите, старшина, котелки и выливайте, — командирским голосом приказала Тамара Николаевна сестре милосердия. Марьяна взялась за котелок, Смолина помогла ей снять второй. Вылили под кочку, старательно затоптали ногами.
— Товарищи красноармейцы! — говорила военврач. — То, что было у вас в котелках, хуже немецкой пули…
Слушали молча, вопросов не задавали.
Когда пошли дальше, Марьяна спросила:
— Думаете, убедили?
— Хочу надеяться, — ответила Смолина. — А что делать?
Вскоре наткнулись на пятерых бойцов, которые, мешая друг другу, снимали уздечку с головы лошади. Лошади уже не было, только голова с уздечкой. Трофей этот медики отобрали, после недолгих объяснений заставили закопать поглубже. И снова отправились в нелегкий путь…
В березовом лесу насобирали с десяток листовок на русском языке. Гитлеровцы сообщали, что готовы принять голодных русских солдат. Пусть берут котелки и отправляются на пункты питания. Сегодня в меню борщ украинский с салом, тушеное мясо с картошкой, компот из сухофруктов. Смолина помогала Марьяне рвать фашистское меню в клочья и шепотом, чтоб не слыхала медсестра, ругала Гитлера и всю его немецкую родню до седьмого колена.
Едва вернулись в медсанбат, к Марьяне кинулась начальник аптеки военфельдшер Попова, сердечная скромная женщина.
— Ох, Марьянушка, тебя тут командир дожидается!
— Так он же сам нас послал с заданием, — недоуменно произнесла Караваева, думая, что аптекарша про Ососкова говорит.
— Да чужой командир! Молодой такой и симпатичный…
Из-за палатки вышел улыбающийся Олег Кружилин.
У Марьяны ноги подкосились. Вот его-то она никак не ждала! В последние дни лишь изредка вспоминала о встречах с ним, как о чем-то далеком и нереальном.
— Ты ли это? — растерянно спросила Марьяна.
— Как будто бы я. И по делу, перевязку вот сменили, и просто так. Тебя навестить… Дали сутки на поправку здоровья, как легкораненому.
43
Направляясь в Ставку, генерал армии Мерецков находился в подавленном состоянии. То, что произошло накануне, не поддавалось разумному толкованию. Кирилл Афанасьевич полагал, что за десять месяцев войны, два из которых он провел в тюрьме, можно привыкнуть к непредсказуемости сталинских поступков. Он считал более логичным смещение его с поста командующего фронтом, поскольку задача прорваться к Ленинграду волховчанами не выполнена. Другое дело, что у них не хватило сил. Но если бы его, Мерецкова, сделали за этот просчет в оценке боеспособности 18-й армии вермахта козлом отпущения, он понял бы этот обычный сталинский маневр и принял его как нечто несправедливое, но должное по нынешним временам.
Но то, что произошло 23 апреля 1942 года, было за пределами здравого смысла.
За неделю до этого Кирилл Афанасьевич отправил Клыкова в госпиталь, внимательно выслушав его и заверив, что сделает все от него зависящее для облегчения судьбы армии, хотя Мерецков считал сложившийся в ней командный состав удачным. Армию принял опытный генерал. Вкупе с таким комиссаром, как Зуев, дело Власов поправит. Конечно, без новых резервов, с измученными голодом и болотным бытом людьми многого не добьешься. Но поправить положение можно.
И вот для захвата Любани, а этот вопрос с повестки дня не снимался, Мерецков принялся формировать на базе выведенной в резерв фронта гвардейской дивизии 6-й стрелковый корпус. Все, что поступало в эти дни по скупым разнарядкам Ставки, собственные заначки, людей и боеприпасы Мерецков отдавал корпусу, полагая, что свежие войска, переданные Власову, помогут захватить Любань.
Но планам этим сбыться не было суждено.
«Что же происходит, — горестно думал Мерецков, сидя в „дугласе“, который утром 24 апреля поднялся с маловишерского аэродрома и взял курс на Москву, — почему судьба мне ставит подножку в решающий момент? Может быть, это расплата за предыдущее везение? Ничего себе везение — одиночная камера и ночные допросы… Ладно, забудь об этом, не имеешь права помнить, по крайней мере сейчас, когда идет война. Ведь у тебя было и Лодейное Поле, и Тихвин, и возможность проверить на практике придуманный тобой маневр: бить немца по трем сходящимся направлениям. И ведь получалось! При тех силенках получалось… А что сейчас? Как могла Ставка пойти на подобное безумие? Толстой говорит о Кутузове: тот обладал способностью созерцать события. Как там князь Андрей сказал: „Он ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит“. Да, Кутузов мог не позволить повредить русской армии. А что могу я? Может быть, смириться и стать послушным орудием в руках провидения, которое в наше время называется „товарищ Сталин“? А что еще остается делать? Ведь я уже пытался помочь ему, да и всем нам, выйти из июньского воскресенья с меньшим для Отечества злом…»
Он вспомнил вчерашнее утро, когда ему доложили, что прибыл генерал Хозин. «Чего это вдруг? — подумал тогда Мерецков. — Ни сам Хозин не предупредил меня, ни Ставка… Наверно, приехал для координации общего наступления на Любань. Буду просить у него Пятьдесят четвертую армию. Пусть отдаст Федюнинского нашему фронту».
Генерал-лейтенанта Хозина Мерецков знал достаточно хорошо, но в близких или товарищеских отношениях оба генерала не были. Когда после известных перемен в руководстве РККА как грибы после дождя стали появляться новые люди и уверенно занимать освободившиеся посты, генерал Хозин ни в чем особенном не преуспел и, по слухам, считал себя обойденным. Звездный час его пришел, когда в сентябре 1941 года Жуков отправился в Ленинград, имея в руках записку Сталина, в которой тот приказал Ворошилову сдать подателю сего бразды правления фронтом. С собою Жуков прихватил двух генералов — Федюнинского и Хозина. И когда позднее Сталин в аварийном порядке затребовал Жукова спасать Москву, тот оставил на посту комфронта Ивана Ивановича, которого тянул наверх с Халхин-Гола, а Хозина бросил командовать 54-й армией. Там был снят с поста командарма Маршал Советского Союза Кулик, позволивший немцам отрезать себя от Шлиссельбурга и потому разом сменивший большую звезду на две маленькие, превратясь в заурядного генерала.
Когда немцы, опередив наступление Ленинградского фронта, намеченное на 20 октября, за четыре дня до этого рванулись к Тихвину, намереваясь соединиться с финнами на реке Свирь, Федюнинский резонно заопасался по поводу собственной участи. В тот же день, 16 октября, он стал просить Ставку поменять его с Хозиным местами. Так Михаил Семенович занял высшую командную должность, до которой его, увы, не подняли в мирное время.
Теперь Хозин появился в кабинете Мерецкова, и тот удивился нескрываемой радости на лице соседа. «Чего это он сияет?» — недоуменно подумал Мерецков, знавший об отсутствии у генерала особых к нему симпатий.
— Здравствуйте, Михаил Семенович, — радушно сказал Мерецков, двинувшись навстречу Хозину. — Какими судьбами?
— Вот, — забыв ответить на приветствие, произнес Хозин, не в силах сдержать торжествующей улыбки.
Он достал из кармана и протянул Мерецкову листок бумаги.
И тогда Кирилл Афанасьевич, не веря глазам своим, прочитал директиву Ставки Верховного Главнокомандования от 21 апреля1942 года. Москва ликвидировала Волховский фронт, а его четыре армии передавала генералу Хозину. Образовывался единый Ленинградский фронт в составе двух направлений. Ставка отдавала Михаилу Семеновичу под начало девять армий и две армейские группировки, находящиеся на пяти изолированных друг от друга территориях, а если считать и позиции 2-й ударной, то и в целых шести местах.
«Как он со всем этим управится?» — подумал Мерецков.
Большого усилия стоило Кириллу Афанасьевичу сохранить невозмутимость. Кому-кому, а Хозину не даст он повода говорить потом, что Мерецков растерялся от этакой вести. Сам Михаил Семенович хорошо помнил, каким жалким выглядел Ворошилов, когда прибывший в Смольный Жуков прямо на заседании Военного совета вручил маршалу сталинскую записку. Ему хотелось бы повторить тогдашнюю ситуацию, проиграть ее сызнова, но теперь уже с самим собой в главной роли, в сентябре он был молчаливым статистом. И Хозин не скрывал разочарования. Но сейчас они были с Мерецковым вдвоем, и хозяин принял новость, лишающую его должности, будто так оно и разумелось. Не дрогнул, не спросил растерянно: «Как же так?..»
— По этой директиве мне и Балтийский флот подчинен, — некстати сказал Хозин.
— С чем и поздравляю, — буркнул Мерецков. — У нас на Волховском корабли не держим… Сейчас вызову начальника штаба и члена Военного совета, ознакомлю товарищей. Но пока имею к вам личную просьбу. Вторая ударная армия в трудном положении. Прошу обратить внимание на необходимость срочного ее усиления. Фронт сформировал для этой цели стрелковый корпус. Сохраните его. Вот и все, о чем хотел вас просить. Командуйте… Надеюсь, вам повезет больше.
— Мы подумаем над вашим предложением, — сказал Хозин. — Но боюсь, что корпус придется отдать. Товарищу Сталину нужен сейчас каждый боец. Я был вчера в Ставке. Затеваются серьезные дела на юге. Здесь обойдемся собственными силами.
— Не обойдемся, нет!
Сейчас он корил себя, что не сдержался, грохнул кулаком по столу так, что Хозин от неожиданности вздрогнул.
— Извините, — буркнул Мерецков, остывая, и вышел из кабинета, столкнувшись в дверях с Запорожцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138