У нее было припудренное спокойное лицо.
– Дня на два-три. Не знаю точно.
– А, и вот еще что, золотце. Вы позабыли указать, откуда вы. Вот здесь, на бланке.
– Ах да, – спохватился Бег.
Он знал, что напишет. Ему вспомнился единственный американец, которого он знал. Джарди. Где вырос Джарди?
"Чикаго", – вывел он.
– О, Чикаго. Чудесный город. – Она улыбнулась. – А теперь я должна получить с вас деньги, золотце.
Он протянул ей двадцатку и забрал сдачу.
– Поднимайтесь наверх. Вон по той лестнице. Потом по коридору. Ваш номер выходит во двор, там очень тихо.
Он поднялся по лестнице, прошел по темному коридору и отыскал свою комнату. Запер дверь. Вытащил из рюкзака «скорпион», положил его перед собой на кровать и стал ждать полицию.
Никто не пришел.
"У тебя все получилось", – подумал он.
Kurdistan ya naman.
Глава 4
Тревитт нервничал. Во-первых, в помещении собралось слишком много важных персон одновременно. Особых людей, избранных, в том числе и живых легенд, которые заправляли всем в конторе. Во-вторых, оборудование. Тревитт не был человеком техническим. Ему трудно ладить с вещами. Не проще ли было бы привлечь к делу какого-нибудь технического гения и поручить эту часть работы ему? Ну конечно, в обычных обстоятельствах. А сейчас обстоятельства были чрезвычайные. Поэтому придется управляться с оборудованием самому.
– Ничего, освоишься, – сказал ему Йост Вер Стиг.
И потом еще слайды. Ради них все и затевалось, они должны были идти в правильном порядке, а Тревитт всего несколько минут назад принес самый последний из фотолаборатории – удастся он или нет, все это время оставалось под вопросом – и не был уверен, что он вставлен в магазин диапроектора правильно. Он мог зарядить его задом наперед, что вызвало бы смех на менее серьезном совещании, но на глазах у такой кучи важного народу ему не хотелось ударить в грязь лицом. А также видеть, как Майлз Ланахан посмеивается в своем углу и списывает с его счета очко, занося его себе в плюс.
– Тревитт, мы готовы? – послышался голос Йоста.
– Так точно, думаю, да, – ответил он, и его слова раскатисто загремели по всей комнате: его же подключили к микрофону, а он и забыл.
Он наклонился, включил проектор, и на стене загорелся пустой белый прямоугольник. Пока все хорошо. Если он еще найдет… ага, вот он, стервец – переключатель на шнуре, подсоединенном к проектору. Ну вот, теперь, если оно сработает так, как написано в инструкции, все будет…
Он нажал на кнопку, и раздался щелчок, как будто взвели курок пистолета.
На экране появилось лицо. Нежное лицо совсем зеленого юнца, не старше восемнадцати, – глаза, ошалевшие от радости, короткий ежик взмокших от пота волос и тощие руки, торчащие из рукавов майки.
– Чарди в возрасте восемнадцати лет, – пояснил Тревитт. – Его школа только что победила в классе «Б» чемпионата Чикагской католической лиги. Дата – двенадцатое марта тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Фотография взята из вышедшей на следующий день "Чикаго трибьюн". Это крупный план, за кадром остался кубок – жутко аляповатая посудина. В общем, Чарди заработал… у меня где-то тут записано…
– Двадцать одно очко, – подал голос Майлз Ланахан. – Включая штрафной после истечения игрового времени, который принес «Сент-Питу» победу с перевесом в одно очко.
– Спасибо, Майлз, – сказал Тревитт, а про себя подумал: "Ах ты ублюдок".
– В общем, – продолжал он, – как видите, он был героем еще в юности.
Герои были пунктиком Тревитта. Его слабостью, его всепоглощающей страстью. Когда он шел по улицам, разглядывая в витринах свое сугубо мирное отражение, то втайне мысленно примерял на себя экзотическую форму и снаряжение: лесной камуфляж, измазанный в грязи и помятый, широкополые шляпы, кривые ножи. И оружие, при помощи которого прошедшие огонь и воду профессионалы делали свою работу: винтовки «М-16», автоматы Калашникова – извечные противники в сотнях тысяч перестрелок шестидесятых и семидесятых. Или шведский пистолет-пулемет «М-45» – излюбленная игрушка головорезов из ЦРУ во Вьетнаме. А также маленькие, компактные «Мак-10» и «Мак-11», еще одни модные фавориты.
– Настоящее его имя Дьердь, – продолжал Тревитт, – оно венгерского происхождения. Его отец был врачом, эмигрировал в Штаты в тридцатых. Мать – ирландка. Тихая женщина, до сих пор живет в квартире в Роджерс-Парк. Папаша у него был немного чокнутый. Пил по-черному, поэтому лишился частной практики и кончил врачом на сталелитейном заводе. После выхода на пенсию отправился в дом престарелых, где и умер. Однако при всем том он был ярым антикоммунистом и ревностным католиком. Он забивал сынишке голову всякой чепухой о красных. И хотел вырастить из него настоящего мужчину, истязал по-всякому, чтобы закалить. Он…
– Джим, давай к сути, – послышался из темноты строгий голос Йоста.
– Да-да, простите.
Тревитт был убежден в том, что ему послышалось хихиканье Ланахана.
Еще два быстрых щелчка: Чарди – гордость спортивной команды колледжа, Чарди, обритый наголо, в форме морпеха-новобранца.
– Учебный лагерь офицеров морской пехоты после выпуска из колледжа, – возвестил Тревитт.
Он слышал о Чарди уже не впервые. В отделе истории, куда его совсем недавно распределили, он редактировал мемуары выходящих в отставку офицеров, которые получали от управления плату за то, что на лишний год оставались в Лэнгли и занимались писательством. Во-первых, чтобы их возможная тяга к литературной деятельности воплощалась в жизнь не бесконтрольно, и, во-вторых, чтобы собрать историю методов и средств ведения тайных войн. В этих отчетах то и дело всплывали грани и составные части личности Чарди. Воспоминания о нем красной нитью проходили и сквозь десяток других источников, порой под вымышленным именем. Он был в своем роде местной знаменитостью.
– А здесь он, – объявил Тревитт, щелкнув кнопкой, – среди нунгов.
Чарди попал в контору в шестьдесят третьем – шестьдесят четвертом, в самом начале Вьетнамской войны. Он служил в морской пехоте, где какое-то время был взводным, потом – командиром роты, а под конец остался на сверхсрочную службу и стал офицером разведки – координировал действия южновьетнамских рейнджеров, а время от времени и сам участвовал в разведывательных вылазках по окрестностям демилитаризованной зоны. Но один бонза из управления по имени Френчи Шорт уговорил его перейти в контору, которой в то время отчаянно требовались обладающие опытом боевых действий в джунглях военные.
Теперь на стене был любимый слайд Тревитта – любимый потому, что картина на нем была несомненно героическая: двое, Пол и Френчи, среди китайских наемников, которых они тренировали в глуши, вдали от законов и цивилизации ходить в молниеносные атаки с последующим стремительным отходом.
– У него были две продолжительные командировки к нунгам, – сообщил Тревитт мужчинам в тихой комнатке в Лэнгли, штат Виргиния, – в промежутке между которыми он обучался в нашей спецшколе в Панаме.
Они были сняты вместе. Чарди, похудее и помоложе, с побледневшим от ярости, обветренным ирландским лицом, и более старший по возрасту Френчи, коренастый, стриженный под ежик, плотный, но не толстый. Его богатырское сложение наводило на мысль скорее о мощи, чем о неповоротливости. Оба были в пятнистых камуфляжных комбинезонах нештатного образца, так называемых «тиграх», и без шляп. Пол сжимал автомат Калашникова, изо рта у него нахально торчала сигарета, Френчи был вооружен пистолетом-пулеметом и улыбкой. Их окружали малютки китайцы в таких же камуфляжных костюмах – множество хмурых раскосых лиц, в своей бесстрастной суровости казавшихся почти индейскими. Маленькие жилистые человечки с карабинами, гранатами, парой-тройкой «томпсонов» и громоздкой автоматической винтовкой Браунинга – это было еще до того, как во Вьетнаме появились новенькие черные пластиковые «М-16». От этой картины веяло девятнадцатым веком: два белых небожителя, окруженные желтолицыми головорезами. И все же эти белые люди в чем-то неуловимом сами походили на азиатов, в них чувствовалось что-то первобытное, что-то дикарское.
– Боже, это же старина Френчи Шорт, – произнес кто-то; Тревитт решил, что это Сэм Мелмен. – Тот еще был фрукт, правда? Господи, я до сих пор помню, как он прижучил Че в Боливии. Он еще всю Корейскую прошел. И был в составе тех, кого мы забросили в залив Свиней – высадился одним из первых и эвакуировался одним из последних.
– Да, Френчи был бесподобен, – согласился еще кто-то; Тревитт узнал голос Йоста Вер Стига. – Я и не подозревал, что они с Полом старые друзья.
– Это Френчи привел Пола в чувство, после того как тот задал взбучку Саю Брашеру, – добавил третий голос.
– Это был звездный час Пола в управлении, – сказал кто-то.
Сэм?
Все засмеялись.
Это точно, подумал Тревитт. Несмотря на всю свою отвагу и закалку, Чарди был на удивление тонкокожий и совершенно терялся перед педантами и бюрократическими снайперами того сорта, что слетались в разведслужбы как мухи на мед. Оба его домашних периода, рутинные административные перерывы, которые полагалось время от времени делать всем кадровым офицерам, обернулись катастрофой. А в Гонконге Чарди сошелся с Саем Брашером в схватке, которую до сих пор именовали шестисекундной войной. Это произошло в семьдесят первом, во время возвращения Чарди от нунгов из своей второй изнурительной и долгой командировки.
Брашер любил рекомендоваться гарвардцем сорок девятого года выпуска. Он был высокомерным индюком, одержимым страстью поучать всех и каждого. Никто его терпеть не мог, однако у него имелись обширнейшие связи (ну как же, он ведь происходил из семьи тех самых Брашеров!), благодаря которым он и дослужился до начальника отделения в Гонконге. За первые три секунды этой самой войны с Чарди он получил перелом носа и лишился двух зубов, в следующие три схлопотал несколько ударов, итогом которых стали два сломанных ребра.
– Меня до сих пор беспокоит этот парень, Йост, – обратился кто-то к Стигу. – Видит бог, я не переваривал Сая Брашера. Но младшие чины не должны раздавать оплеухи начальникам отделений, даже если эти начальники круглые идиоты. И если нам приходится полагаться на такого человека, как Пол Чарди, значит, положение у нас отчаянное.
– Так оно и есть, – ответил Йост. – Тревитт?
Тот послушно нажал на кнопку, и на экране появился портрет Джозефа Данцига.
– Снимок сделан в тысяча девятьсот семьдесят третьем году. В том же году, – пояснил Тревитт, – когда проводилась операция "Саладин-два".
* * *
Знаменитое лицо Данцига царствовало в комнате. Можно было бы вообще его не показывать, честное слово, подумал Тревитт, им ведь всем прекрасно известно, как он выглядит, и все отлично помнят, каким было управление при Данциге.
Оно было его вотчиной, продолжением его «я», оно существовало лишь для того, чтобы служить его воле. А он платил за эту собачью верность, за это рабское подчинение презрением и насмешкой.
Все собравшиеся в этой комнате испытали на себе его влияние, работали в его тени или под его началом, пытались угадывать его желания. Джозеф Данциг, профессор Гарвардского университета и член консультативного комитета Рокфеллера по иностранным делам, состоял госсекретарем при одном президенте. В своем роде он был почти так же знаменит, как и другой ученый и внешнеполитический деятель, Генри Киссинджер, его сокурсник по Гарварду и во многих отношениях соперник и ровня. Они даже начинали одинаково: Киссинджер родился в еврейской семье в Германии, Данциг, чью непроизносимую фамилию заменил названием его родного города безвестный чиновник американской иммиграционной службы, – в семье евреев в Польше.
Но "Саладин II" и Данциг связаны в некотором смысле так же тесно, понял вдруг Тревитт, как "Саладин II" и Чарди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65