– Приятно познакомиться, Роберто, – проорал Тревитт, строя из себя el turista estupido с головы до пят, и решил сам предпринять небольшое расследование. Послушай, – начал он, – мне тут один кореш свистнул, у вас здесь парочку недель назад заварушка случилась. Перестрелка.
– О, si, – с жаром подтвердил бармен. – Вот прямо тут человека убили. Нашего босса, Рейнолдо. Пиф-паф. Почти на том самом месте, где вы стоите, сеньор.
– Застрелили?
– Прямо как в телевизоре. Раз – и все. Пиф-паф.
– Ух ты.
– Роберто, – по-испански шикнула на него девица, – держи язык за зубами, тупая свинья, откуда ты знаешь, что это за придурок.
И тут же одарила Тревитта сладчайшей индейской улыбкой.
– Что она сказала? – поинтересовался Тревитт.
– Что вы самый красивый американец, которого она видела.
– Она сама настоящая красотка. – Тревитт ущипнул девицу за бок.
Анита улыбнулась этому комплименту, продемонстрировав уцелевшие зубы. И все же Тревитта необъяснимо влекло к ней. Она была такая низменная. Где-то в его мозгу точно лопнул крошечный нарыв; перед глазами мелькнуло видение. Он попытался отогнать его, но оно не рассеялось, напротив, картина стала более четкой, более законченной, более подробной.
Его влекло к ней обещание полной свободы: за деньги можно было делать что угодно. Простота и вседозволенность. Все, что угодно. Он знал, что против определенных искушений бессилен. Он и сам мог быть довольно низменным. Он не был девственником и дважды едва не женился; оба раза он обожествлял свою избранницу, а открыв, что она лишь простая смертная, в ужасе сбегал. Сейчас перед ним была женщина настолько земная, настолько плотская, настолько настоящая, что это сводило с ума. Это была свобода, глоток свежего воздуха.
Он подумал о молодых мужчинах девятнадцатого века, которые пытались вырваться из ханжеского викторианского общества и бесследно исчезали на неосвоенных территориях, погнавшись за свободой и вседозволенностью и попутно строя империю. Будь то Америка или Британия, Додж-сити или Лакхнау – процесс везде был одинаков. И сейчас перед ним простиралась в некотором роде такая неосвоенная территория. Сокровище, которым можно было овладеть, стоило только протянуть руку.
Тревитт покачал головой. Сквозь обтягивающую белую майку девицы просвечивали соски. Они были размером с пятидесятицентовую монету.
– Кто ее устроил, Боб? Бандиты? – попытался Тревитт вернуться к интересующей его теме.
– Что устроил, сеньор?
– Пиф-паф. Укокошил бедного старого Рейнолдо.
– Земля ему пухом, – проговорил Роберто. – Нехорошие люди. Злые люди. У Рейнолдо уйма врагов, и даже кое-кто из его друзей…
– Придержи язык, тупица, – рявкнула Анита.
– Что она сказала?
– Что вы ей очень нравитесь.
– Она мне тоже нравится. Очень сильно.
– Давай, малыш, – Анита провела ладонью по внутренней стороне бедра Тревитта, помедлила в высшей точке, – сделай Аниту счастливой.
О господи, до чего же это приятно.
Он сглотнул, облизнул губы.
– Анита знает, как сделать тебе хорошо. У нее есть для тебя кое-что – только выбирай.
Тревитт оглянулся. Спейт исчез.
Ну, подумал Тревитт, если бы я был ему нужен, он бы меня позвал, так? А он просто исчез. И что я теперь должен делать?
– Малыш, мы можем делать что угодно. Что угодно, – прошептала она. – Я сделаю тебе приятно. Я сделаю тебе хорошо.
О господи! Тревитт сопротивлялся до тех пор, пока не почувствовал себя исполином духа, и тогда безропотно сдался своей темной половине, подняв лапки.
– Наверх, – прохрипел он.
* * *
– Анита должна мыть твою штучку. Это закон, – заявила она.
"Штучку", так она сказала. Он поморщился.
– Да, – проговорил он так тихо, что сам едва расслышал свой голос.
Он попытался расслабиться на узкой койке, но, подняв глаза, увидел пеструю мадонну на черном бархате. Это был всего лишь один из нескольких предметов религиозной атрибутики, расставленной и развешанной по комнатке: картины, раскрашенные статуэтки, распятия. Здесь что, молельня? Тем временем штаны его оказались приспущены до колен, хотя плащ, рубашка и галстук-бабочка до сих пор оставались на месте, а мужик в плаще и бабочке с яйцами навыпуск – картина до крайности нелепая. В правой руке он сжимал бумажник.
Нет, это идиотская мысль. Положительно идиотская мысль. Надо выбираться отсюда. Валить к чертовой матери. Но он не мог сообразить, как это сделать, и потом, он уже заплатил.
Двери, разумеется, не было. А он чего ожидал? Номер как в "Холидей инн", с душем и вибратором последней модели под кроватью? Полутемную комнатушку отделяла от коридора простая занавеска, и хотя свет был приглушен, мимо проходило немало народу. Прямо час пик какой-то. Время от времени сквозь запах дезинфекции – здесь, наверху, пахло как в больнице – пробивались взрывы громкого хохота и по коридору неторопливо проходил какой-нибудь мужчина.
– Я скоро возвращаться, малыш, – сказала Анита.
Она поднырнула под занавеску и через миг вернулась с тазом, до краев полным мыльной воды, и грубым полотенцем.
– Чистота – залог здоровья, – слабо пошутил Тревитт.
Она принялась намывать его. Она терла, драила и безжалостно скребла его нежное достоинство, и хотя он и перед этим не очень-то сгорал от желания, этот безжалостный натиск убил в нем последние искры.
– Поосторожней, – жалобно попросил он.
Она что, собралась стереть его до основания?
– Он у тебя милый, малыш, – заметила она. – Не слишком большой и все такое, но симпатичной формы и чистенький. Все американцы обрезаны.
Тревитт натянуто улыбнулся этому сомнительному комплименту.
Она грубо его вытерла и торжествующе отстранилась, швырнув полотенце в коридор, где оно приземлилось на пол.
Она возвышалась над ним, непропорционально пухлая женщина лет тридцати пяти, в вызывающем платье, ядреная и налитая, сплошные ложбинки, округлости и изгибы. На губах ее играла омерзительная улыбка. Она попятилась, взялась за подол и потянула его кверху; платье было ей тесно, и она дергала его до тех пор, пока наконец оно не поддалось с последним рывком, и его глазам открылись хлопчатобумажные панталоны и могучие мягкие груди с огромными темными сосками, колышущимися впереди.
Затем Анита спустила панталоны – назвать предмет гардероба столь внушительных размеров трусиками было бы изрядным преуменьшением, – и какая-то часть его содрогнулась от отвращения и унижения, в то время как другая пришла в восторг. Женщина наклонилась, окончательно избавляясь от белья, отвернулась, чтобы водрузить необъятный прозрачный предмет на столик под образом мадонны, и повернулась лицом к нему. Темный кустик растительности между ног, казалось, отделял ее выпуклый живот от мощных бедер, без которых вся ее туша обрушилась бы под собственной тяжестью.
И все же необычность этой картины – тучная мексиканская проститутка, нависающая над его бледным телом гринго, костлявым и голым, – завладела его воображением. Контраст был разительным и захватывающим дух: ее тучность и его хрупкость, его нежелание и ее жадность, ее опытность и его неловкость, его скованность и ее развязность. Его пенис восстал, отдавая должное накалу момента.
– В рот, – скомандовал он хрипло.
Она опустилась на колени, покорная его желаниям.
* * *
Спейт поджидал на задворках, за сточной канавой, во дворе лавчонки под названием «Аргентина». До него доносился удушающе густой запах нечистот из канавы и журчание бегущей по ней воды. Здесь, в огражденном стенами захламленном дворике, было тихо, но он видел, как на улице, в пятнах света от фонарей, фланируют шлюхи. Старый разведчик в его душе попытался присмотреть пути к отступлению, просто на всякий случай, но их не было, совсем. Разумеется, если дело примет опасный оборот, он может перемахнуть через стену, но в его возрасте не успеть перелезть через десятифутовый кирпичный забор, если кто-нибудь будет в него стрелять. Таким образом, дело обстояло проще некуда: или ему повезет, или нет.
Он понимал, что ему следовало бы проинструктировать мальчишку – как же его зовут? Фамилия крутилась на языке – ах да, Тревитт, Тревитт. Но Спейт никогда не знал, как разговаривать с такими юнцами: в нынешнее время их развелась такая уйма, и он знал, что они считают его старым пеньком, пережитком прошлого, ископаемым, замшелой древностью. Да и что мальчишка мог бы сделать? Прикрыть его? Как? Нет, он стал бы жаловаться, ворчать, говорить, что все знает заранее. Тревитт нагонял на Спейта уныние. Если такие, как он, – будущее, то оно безрадостно. Спейт не думал, чтобы Тревитт добился успеха.
Он взглянул на часы. Оскар Меса сказал "через пятнадцать минут", а уже прошло двадцать. Спейт нервно кашлянул, утер губы и пожелал, чтобы они уже скорее появились.
Пятьсот долларов.
В такую сумму они оценили разговор с Рейнолдо Рамиресом, разговор с покойником.
Оскар Меса, владелец бара «Оскарз», бывшего "Эль паласьо", запросил тысячу. Спейт рассчитывал долларов примерно на триста. Пятьсот еще можно было пережить, хотя он понимал, что нелегко будет объяснить такие расходы Йосту Вер Стигу, если он не узнает ничего определенного. В былые времена деньги никто не считал. Если они были тебе нужны, ты их получал. Никто не задавал никаких вопросов. Тогда контора жила на широкую ногу, по первому классу. Теперь же на счету был каждый грош и развелось полным-полно сопливых умников, которые полагали, что тебе место в музее или на страницах дрянных книжонок. Он понимал, что слишком часто думает о былых временах. А сейчас…
Во двор влетела машина. Спейт присел, приглядываясь. Это был старый «шевроле», года пятьдесят восьмого или пятьдесят девятого, совершенно проржавевший. Таких, должно быть, по Ногалесу разъезжают тысячи, рассыпающиеся на ходу мексиканские драндулеты с выбитыми окнами, подмалеванными крыльями и дверями, снятыми с других машин.
"Давайте. Выходите", – мысленно поторопил Спейт.
Водитель заглушил двигатель. Мотор фыркнул и заглох, и машина еще несколько секунд пощелкивала, остывая. Спейт наблюдал, как двое мужчин оглядывают двор. За этими ящиками его не было видно. Он вполне мог за ними отсидеться. Еще не поздно было забыть обо всем.
Но он не мог забыть о пятистах долларах.
Теперь пятьсот долларов решали все.
"Вот черт", – подумал Спейт.
Он поднялся и вышел из-за ящиков.
– Я здесь, amigos, – позвал он.
* * *
Он лежал без сил. Он сделал это, или, вернее, это сделали с ним. Он помнил похожие эпизоды из книг – Кролик Энгстром, выходящий от шлюхи Рут, Стинго – от Софи, – но от них ему не было ровным счетом никакого толку. Его опыт был совершенно иного рода, с жирной Анитой, на грязной постели и липком полу в комнате, пропахшей лизолом, под оком пестрой мадонны. И все же ему было очень даже хорошо. Собственно говоря, испытанное блаженство изумляло его. Мгновение наяву, завершающий миг, тучная женщина на коленях перед ним, усердно выполняющая свою работу, его руки, сжимающие что-то, его напряженные мышцы, мысли, крутящиеся вокруг одного и того же: да, все это наяву. Он улыбнулся.
– Хочешь, я обработаю тебе еще и зад, малыш? Всего пятьдесят долларов сверху.
– Нет. Э-э… гм… нет, наверное, не надо, – мечтательно проговорил Тревитт.
– Давай, малыш. Мы можем еще позабавиться.
– Э-э. Мне не хочется. Мне очень понравилось, правда. Мне просто не хочется.
– Конечно, малыш. Ты ведь платишь.
Она водворила на место панталоны, через голову натянула платье, и через миг перед ним – ррраз! – стояла старая Анита. Все было так, будто ничего и не произошло, и он вдруг понял, что для нее-то так оно и было.
Тревитт натянул брюки, заправил рубаху и застегнул ремень.
– Десять долларов, малыш.
– Десять долларов! Я ведь уже заплатил. Эй, я отвалил тебе кругленькую сумму!
– Плата за съем, малыш. За комнату. Она не бесплатно, бесплатно ничего нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65