«Сок пьешь? Ишь ты, сок пьет… Гордый. А я – сволочь».
Работать Бракин не любил. Редко-редко, когда уж вовсе было необходимо, брал в руки фанерную лопату, чтобы откинуть снег от крыльца, почистить дорожку к сортиру – считал, что это, вообще-то, забота хозяев. Вот и на этот раз, вернувшись с лекций около девяти вечера, решил размяться – последние снегопады завалили двор чуть что не выше человеческого роста.
Не особенно напрягаясь, Бракин поскреб перед крыльцом, стал отбрасывать снег с узенькой – едва-едва протиснуться – тропки к сортиру.
Погода была тихая, в свете далекого, единственного на весь переулок фонаря искрился снег, ни один звук не тревожил мирное безмолвие.
Бракин увлекся, вспотел. Добрался до сортира – хозяева им почти не пользовались, ходили дома на ведро, – остановился передохнуть, облокотился на лопату и стал смотреть в небо. В небе то появляясь, то исчезая в полосах облаков, плыла мутная белая луна.
Бракин перевел глаза вниз и замер. За штакетником, отделявшим соседний двор, совсем близко от Бракина, стояла странная фигура. Сначала Бракину показалось, что это собака. Большая, кудлатая собака, как видно, приблудная. Но вот фигура разогнулась – и Бракин открыл от изумления рот. Это был человек, но человек какой-то странный, – как бы бесформенный, с руками, висевшими до самой земли. То есть, до самого снега.
Было темно, а зрение у Бракина было не очень. Замерев, он пытался рассмотреть того, кто стоял, не шевелясь, за штакетником. Но когда существо внезапным бесшумным прыжком перемахнуло через штакетник и сугроб и оказалось прямо перед Бракиным, – только протяни руку, – Бракин подумал, что кратковременная потеря сознания ему не повредит. Однако сознание осталось при нем и Бракин просто попятился, и пятился, пока не рухнул спиной в снег. Когда, опомнившись, спустя несколько секунд он выбрался на тропинку – существа нигде не было видно.
Бракин вытянул с тропинки лопату, добрался до крыльца, вбежал в сени и только тут слегка перевел дух. Прислонив лопату к стене, запер входную дверь на ключ, по лестнице поднялся в мансарду. Запер и эту дверь. Разделся. Выключил свет. Помедлил, и снова включил.
Напился воды, постоял у стола, и тихо, стараясь не скрипеть половицами, лег в кровать. Думал, что не сможет уснуть в эту жутковатую ночь. Но оказалось наоборот: провалился в сон, едва лишь коснулся головой подушки.
Ему что-то снилось – что-то тяжелое и страшное. Было душно, он рвал с лица то, что мешало ему дышать. Сначала одной рукой, потом двумя. И наконец проснулся.
В комнате горел свет. В окошко заглядывала белая луна. Из рукомойника капала вода. Бракин сел и помотал головой. Что-то было не так.
От звуков капающей воды снова захотелось пить. Бракин собрался с силами и поднялся. По полу гулял сквозняк. Хозяева всегда советовали Бракину ходить дома в валенках, а Бракин считал, что валенки – это старческий маразм, что главное – заниматься спортом. Но в этот раз пол показался ему особенно ледяным. Бракин поежился и пошлепал босыми ногами к ведру с водой, стоявшему на табуретке у двери. Он знал, что от двери, хотя и закрытой старым одеялом, особенно сильно дует, и заранее покрылся мурашками. Он пил маленькими глотками – вода была ледяной, – пил и думал. То, что ему только что почудилось во сне, он уже не мог вспомнить. Помнил лишь ощущение тяжкого ужаса, от которого он то ли прятался, то ли убегал. Глянул в окно. И что-то вспомнил. Уронил алюминиевую кружку, чуть не бегом вернулся к кровати и нырнул под одеяло с головой.
И лишь под утро забылся полусном-полубредом, и поднялся рано, разбитый и хмурый.
Хотелось в сортир, но вылезать из теплой постели, ступать ногами на ледяной пол… Б-р-р!..
В окне розовело утро. Внизу – было слышно – встала уже Ежиха, гремела посудой. Натужно кашлял дед.
И все-таки надо было идти. Бракин оделся, спустился в сени, открыл дверь. И как-то полегчало, отлегло: утро занималось розовое, как картины Ренуара, и пахло таким вкусным свежим снегом…
Бракин замер, не дойдя до сортира. Хотя ночью снова выпал легкий снежок, следы были видны вполне отчетливо. На стороне соседа – маленькие, собачьи, а по эту сторону штакетника – два здоровенных глубоких следа, которые мог оставить только человек.
«Сессия на носу», – почему-то подумал Бракин. И сейчас же понял, почему: следом за сессией каникулы, и можно будет уехать, улететь, убежать, скрыться, спрятаться… И забыть обо всем.
Спасо-Ярское сельцо, XVIII век
В лето 7227, на Ефросинью, случился в деревне пожар.
Сгорело немного: поленица да крыша сарая, остальное успели потушить, залить водой сбежавшиеся односельчане.
Злющая Ольга Буратаева, полуостячка, налетела в темноте на хозяина-погорельца, залепила по морде, да еще хотела оттаскать за чуб. Спасибо, не дали – вмешались соседи, оттащили Ольгу. А погорелец, Николай Сеченов, только глазами хлопал да разводил руками, черными от сажи.
До петухов судачили, порешили, что Николай не виноват, а виновата его сожительница, солдатка Матрена: напилась, что ли, браги, шаталась по двору с огнем – ключи потеряла. Да и упала. Огонь нашел прошлогодние, хорошо просушенные дрова – и взвился, стреляя, будто из ружей.
Матрену Николай увел (лицо черное от сажи, в слезах – вопила, баба глупая, пока водой не окатили) воспитывать. Другие еще постояли на дыму, стлавшемуся над погашенными и разбросанными дровами (под дымом гнус не ел), да и тоже разошлись.
Наутро происшествие снова обсуждалось. Протрезвевшая, опухшая то ли от слез, то ли от мужниных побоев Матрена клялась и божилась, что огня не роняла, ключей не искала. Бес поджег. Либо молния. Посмеялись, да и махнули рукой.
А через несколько дней другое случилось. Проснулся Николай ночью, хотел выйти по малой нужде, глянул в оконце (ночь темной была, а с вечера дождь шел) – и обмер. Кто-то черный, полусогнутый, бесшумно скакал по огороду. Только пофыркивал.
Николай перекрестился, давай Матрену трясти за плечо. Пока добудился, выглянули – зверь-то неведомый уже и сгинул.
Матрена поворчала: должно, собака приблудная, а то теленок чей. Завтра посмотрим. И снова легла.
Утром Николай по всему огороду прошел, – а огород был немалый да ухоженный – никаких следов. Только ботва кое-где примята. И совсем уж, было, успокоился Николай, но на самом краю грядок, где огород к полю выходил и оградка была, вдруг увидел свежий след. И не человечий, и не медвежий. Непонятный. На собачий похож.
– Так то ж кобель Семенов! – засмеялась Матрена. – У него кажный год по собаке пропадает. Сбегают, да в лесу живут. Кто кур ворует? Эти, кобели лесные.
– Кур куница потрепала, – угрюмо ответил Николай. – Причем тут кобель?
У Семена-пьяницы действительно собаки почему-то не держались. То ли кормил их плохо, то ли обижал как – а только сбегали они от него. Веревки перегрызали, скобы выворачивали – с цепью убегали. Про Семена даже говорили, что он собак в тайности убивает и проезжим цыганам продает. А те пироги пекут и на ярмарках торгуют. Да что они, дураки, цыгане-то? Надо – так у них самих собак полно.
Лето выдалось жарким, сухим. Спали – двери настежь, перед сном в избах огонь разводили – дымом гнуса выгоняли. Так и спали. Но Николай стал вдруг на ночь двери запирать. Матрена смеялась, да жаловалась, что от духоты всю ночь мокрая, чесотка под мышками завелась. Николай угрюмо советовал почаще ходить в баню.
Да не до бань было – самая страда, сенокос, огороды. Днем вымирало село – все в поле, только дряхлые старики да старухи оставались, да дети совсем малые.
И в самый этот зной появился в деревне незнакомец. И никто его, кажется, не видел, кроме глухого старца Яшки да его правнучка Ванюшки.
– Обличьем городской. Должно, царский посланник, – глубокомысленно рассказывал Яшка, по обыкновению, крича, будто с колокольни. – Проведали в Питербурхе про наши беды, вот и прислали!
Яшку накормили, да и рукой махнули. Яшка съел большущую миску гороху, вылизал ее и уснул прямо на лавке, за столом.
Ванюшка – тот посмышленей оказался.
– На ём кафтан был длинный-длинный. А из кафтана – шерсть клочьями.
– Из кафтана росла? – спрашивали.
– Может, и росла. А голова здоровенная, как чугунок. И черная.
– А рогов, рогов не было? – крестилась бабка Пелагея.
– Не заметил. Может, и были. Я спать хотел. Выглянул с овину, а жарко же, все плывет. Я гляжу – он и чешет по улице. Прямо к тракту. За гору перевалил, и всё. Я думал – приблазнилось. И снова спать лег.
Потом Ванюшка подумал и еще вспомнил:
– Ножищи у него в обутках каких-то странных. Вроде шкуры намотаны бараньи. И пыли не было. Как будто плыл, а не шел.
Больше от него ничего не добились.
Незаметно осень пришла, в делах да заботах лето угасло. Дожди начались, дороги размыло. Даже в гости перестали ходить, и кумушки попритихли, и Николай успокоился.
Он теперь о мальчонке мечтал от Матрены. И Матрена была согласна, да вот что-то никак у них не выходило.
Николай брагу истребил, пить Матрёне настрого воспретил. Побил даже. Они и к бабке ходили, за реку, в Верхне-Боровку. Бабка велела свечек наставить Богородице, почесала Матрене голову, побормотала что-то, взяла десяток яиц в оплату и велела идти.
Но и это не помогло. Матрена говорила – подождать надо. Она чувствует, мол.
Зима пришла, ударили морозы, – да такие, каких давно не бывало. Сорок дней и ночей кряду трещало в лесах и на озерах, и лопался лед, и гнулись деревья, и не было снегу. По ночам туман застилал звезды и зловещие круги сияли вокруг Луны – по три-четыре, ровных, будто обручи.
И из города вдруг пошли вести одна страшнее другой.
Будто бы разбойники завелись на дорогах, и дороги стали непроезжи. Не стало в городе хлеба и мяса, и жители стали есть собак, а когда собаки кончились – прочую мелкую живность. И крысы – слышь! – побежали из города, хоронясь по обочинам, питаясь сородичами.
А потом и вовсе: объявились-де в городе собаки-людоеды. Сначала шалили по ночам: поутру во дворах и на улицах находили замерзшие трупы с объеденными лицами, руками и животами. А потом страх потеряли – большущими дикими стаями налетать стали средь бела дня на прохожих, так что люди перестали по улицам ходить. И на возы налетали, лошадей жрали, людей резали, волки – волками.
Начался в городе страшный мор, вымирали целыми дворами, а по ночам в тех дворах сатанинский вой: собаки-людоеды пировали.
В деревнях жить еще можно было. Но в город старались не ездить, и на пришлых людей смотрели искоса: кто их знает, какую заразу несут? Не взбесятся ли и мирные деревенские Каквасы и Запираи?..
…В глухую ночь появился в деревне человек. На нем были шкуры то ли собачьи, то ли какие иные звериные, и шел он по-звериному, припадая на руки.
Ночь была светлой, сквозь морозную дымку сияла луна. Проходил незнакомец по безлюдной горбатой улице, вдоль изб и оград, и ни одна собака не тявкнула, не проснулась.
У последней избы остановился. Шумно потянул воздух носом. И исчез.
Николай вышел до ветру. Ночь была хорошая, и жена только-только отпустила его из горячих своих объятий, и было на душе Николая светло, как в небе. Тяжелую дверь прикрыл за собой осторожно, чтоб не обеспокоить притомившуюся от ласк Матрену.
…Скрипнула-таки дверь, как ни старался войти бесшумно.
– Чо так долго-то? – спросила Матрена – теплая, нежная, белая, раскинувшаяся на широкой самодельной кровати.
Вошедший молча скользнул ей под бок. Горячая рука погладила Матрену по щеке.
– Ладно, вставать рано, – зевнула она и отвернулась к стене.
Мохнатая рука спряталась в складках скомканной холстины. А другая – теплая, человечья, – погладила Матрену по круглому горячему заду.
– Опять? – Матрена повернулась. – Ох и ненасытный ты стал, Николаюшка!
Снова были жаркие ласки, и в синее заиндевевшее окошко молча заглядывала луна, но и она не могла помешать двоим, сопевшим и стонавшим в избе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56