– Штаден кивнул на густой ельник, бежавший вдоль самой дороги.
– Да что… Лес да болото.
– А живет там кто? – не унимался немец.
– Почти никто и не живет. Места-то гиблые.
– Не, – вмешался Неклюд, опричный из боярских детей и главный помощник Штадена; такой же жадный. – Стригольники там живут. Прячутся.
– Это, что ли, язычники?
– Во Христа веруют, да неправильно, – недовольным голосом объяснил Коромыслов. – Еретики.
Штаден подумал что-то про себя, потом привстал в стременах и сказал:
– А что, ребятушки, не пограбить ли нам жидов-стригольников?
– Да разве с них что возьмешь? – пожал плечами дьяк. – Они нищенствуют: в том их вера. Дескать, Христос заповедал бедными быть. У них ни крестов золотых, ни икон в окладах…
– Там, где мужик своим трудом живет, пограбить всегда есть что, – рассудительно заметил Неклюд.
Генрих Штаден приостановил коня.
– А дорогу знаешь?
Неклюд пожал плечами.
– Изловим кого на дороге, аль на перепутье, – так и узнаем.
Деревенька широко раскинулась по холмистым берегам озерца, среди древних елей. Летом темный, почти черный ельник, подбегавший к самой воде, отражался в ней мрачными вытянутыми фигурами, похожими на древних идолов. А еще отражались в черной воде косогор и крепкие, по-северному добротные избы, с крытыми дворами, иные избы в два этажа. И отражались лодки, перевернутые на берегу.
И облака отражались. И птицы.
Но сейчас стояла студеная пора, озерцо замерзло, в проруби бабы полоскали белье, из труб вились дымки.
Штаден остановил коня на другом берегу озера; деревенька была видна, как на ладони.
Штаден поёжился.
– У нас это называется: три волчьих года. Три зимних месяца, значит. Волчье время.
– У нас в старых летописях тоже зиму зовут волчьим временем: «Бусово время», – сказал дьяк и гордо задрал голову – чуть шапка не свалилась; знай, дескать, наших.
Штаден посмотрел на дьяка, улыбнулся в усы.
– Ладно. Идём вокруг озера, с двух сторон. Неклюд – ты давай налево, а я справа зайду. Да чтоб ни едина ветка не хрустнула, и снег с дерева не посыпался!
– Знамо, – ответил Неклюд и повернул коня.
Бабы, полоскавшие белье, не видели, как черные всадники, прячась за обснеженными елями, крадутся двумя колоннами к деревне.
А когда заметили – поздно было: прямо на них по льду наскакал страшный бородатый детина, взмахнул саблей:
– Кто пикнет – голову снесу! Айда в деревню.
В деревне уже хозяйничали опричники. Штаден расставил вокруг караулы, чтоб никто не выскочил из окруженной деревни, добро не унес.
Сам спешился у крепкой двухэтажной избы с большим подворьем. Наметанным глазом уловил: живет тут либо какой жидовствующий поп, либо местный богатей.
Ворота были не заперты. Во дворе заливались яростным лаем здоровенные черные, с белыми подпалинами, псы. Штаден в сопровождении Неклюда и двух опричных вошёл во двор. Во дворе было чисто, опрятно. А на крыльце стояла женщина, и из-за её подола выглядывали трое детей.
– Неласково встречаешь, – сказал Штаден. – Зови хозяина.
– Встречаем всех по-разному, – ответила женщина мягким певучим голосом. – Кто с добром приходит – тому почёт. А кто вором – не обессудь.
Потом, помедлив, приказала мальчишке:
– Оська! Убери собак, – говорить мешают.
Мальчишка с готовностью побежал, загнал собак в хлев.
– А хозяина нету сейчас, – продолжала женщина. – Поехал в Торжок, воск да рогожу повёз.
– А! – сказал Штаден. – Тароват, значит.
Обернулся:
– Неклюд, проверь конюшню. Мало ли что… В дом-то пустишь?
– Пущу.
Женщина посторонилась.
Штаден поднялся на крыльцо, вошел в горницу. Ребятишки, округлив глаза, разглядывали его оружие, черный панцирь на груди. Верткая девчушка хотела потрогать шитый золотом кафтан, но Штаден рявкнул:
– Брысь!
Оглядел комнату. Богатством здесь и не пахло. Разве что иконы в окладах…
Он глянул в красный угол. И не сразу понял, что в иконописных ликах что-то не так. Шагнул ближе, вглядываясь. Знакомые лики были писаны словно демонской силой. Издали можно было узнать и Оранту, и Одигитрию, и Вседержителя, и Распятие, и даже Млекопитательницу. Но вблизи жуткое глумление, похабщина изображений поразили даже видавшего виды Штадена.
Не оборачиваясь, крикнул:
– Неклюд!
Неклюд вбежал, громыхая саблей.
– Чего тут?
– А вот, погляди.
Неклюд повернулся к киоту. Лицо его внезапно вытянулось, румянец сбежал со щек.
– Ты такое когда-нибудь видел? – спросил Штаден.
– Нет. И не приведи Господь видеть…
Штаден указал пальцем на лик, изображенный в центре.
– Кто это? – он в недоумении повернулся к хозяйке, стоявшей позади, со сложенными на груди руками.
Женщина изменилась в лице, но промолчала. А шустрый мальчонка Оська, высунувшись из-за широкой мамкиной спины, сказал:
– Млекопитательница! Не видишь, что ль?
– Это Млекопитательница? – Штаден набычился. – Это… Это… Кого она молоком питает??
Внезапно Неклюд рванулся вперед, рывками начал срывать похабные лики со стены, швырять на пол и с силой топтать ногами.
На шум прибежал и Коромыслов, вытягивая хищный, любопытный нос. Но, увидев чудовищные образа, и он побелел и охнул.
– Богохульники! Дьяволопоклонники! Сатане молитесь? – взвизгнул он не своим голосом.
– Нет, не сатане, – спокойным голосом ответила хозяйка. – Это бог наш единый, сын Бога-отца, который на небе…
Неклюд, устав топтать – доски уже были в щепах, – отозвался:
– Непотребство это неслыханное. Это чертов бог. Волчий!
– Бывают боги всякие, – почти спокойно ответила женщина. – И куриный, и лошадиный… Отчего же и такому не бывать?
– Волчьему, что ли? – прошипел Коромыслов.
Оська высунулся из-за материнской спины:
– То не волчий, – сказал он дрогнувшим голосом, показав пальцем на растоптанные иконы. – То бог собачий, пёсий. А у волков не бог, у них злая богиня…
Дьяк с силой плюнул. Размахнулся и ударил хозяйку кулаком в грудь. С ног сбить не сумел, но дети завизжали. И как будто в ответ со двора раздался взрыв собачьего неистового лая.
– Прочь отсюда! – сказал Штаден.
– Нет! Нехристи смерти повинны! – выкрикнул Неклюд, выхватывая из ножен саблю. С поворотом рубанул хозяйку, – рана получилась глубокая, но не смертельная: места для разворота не было.
Штаден схватил Неклюда за руку:
– Прочь отсюда! – повторил грозно.
Пока Неклюд и двое опричных казнили черных псов, которые с яростью налетали на них, Коромыслов подпер поленом двери избы, принес сена, насыпал под дверью. Набросал сена к стенам дворовых построек, высек огня.
Когда огонь занялся, начав лизать дверь, опричники выбежали на улицу.
– Антихрист здесь поселился! Жечь! Всех запереть по избам – и жечь! – кричал Коромыслов размахивая руками.
Штаден не отдавал приказов – молчал. В глазах все еще стоял образ зверинообразной «млекопитательницы» с мохнатым детёнышем на руках, и распятая, в колючем ошейнике, с пробитыми лапами псоглавая человечья фигура.
Деревня запылала. В треске огня потонули вопли людей. Опричные, оседлав коней, выстроились на берегу, глядя, как быстро и жадно огонь, подгоняемый пронзительным ветром, с оглушительным воем пожирал деревню.
Огонь был такой, что Штадену стало жарко. Он прикрывал лицо рукавицей, что-то бормотал по-немецки. Когда сквозь треск и вой из пожарища доносились вопли, опричники торопливо обкладывали себя крестным знамением и бормотали молитвы.
– Вот они где, настоящие-то еретики! – вопил Коромыслов. – Вот оно, богомерзкое семя!
– Нет, – угрюмо сказал Штадену Неклюд. – Это не стригольники, не жидовствующие.
– А кто? – спросил Штаден.
– Уж дьявол-то точно знает, – ответил Неклюд.
Когда избы стали догорать, и черный дым стал сменяться белым, и раскаленные уголья начал заливать растаявший до земли снег, Штаден велел, наконец, поворачивать в обратный путь.
– Волчье время. И волчье логово, – сказал Штаден.
Внезапно раздался крик сразу нескольких голосов. Штаден остановил коня, оглянулся. И волосы зашевелились у него на голове.
Из-под черных дымящихся развалин того самого дома медленно выбирались какие-то существа. Одно – высокое, со взрослого человека. Оно медленно, покачиваясь, поднялось на ноги, обгоревшие до костей. Черное безгубое лицо склонилось к развалинам. Рука в лохмотьях обгоревшей кожи потянула еще кого-то из-под углей: волчонок, не волчонок, а так – что-то маленькое, обуглившееся, но еще живое.
«Да это ж наша хозяйка с Оськой!» – в ужасе понял Штаден, вскрикнул не своим голосом, и погнал коня прямо через озеро, прочь от деревни.
Он не оборачивался, не хотел видеть того, что будет дальше.
А обгоревшая мать взяла на руки черное скулящее существо и, баюкая, пошла прямо по тлевшим угольям, не разбирая дороги, – к лесу.
Нар-Юган
Пёс лежал на солнце, на гребне увала. Под ним подтаял снежок. Теплый, почти весенний ветерок шевелил прошлогоднюю траву, торчавшую из-под снега.
Он смертельно устал. Последние несколько дней он ничего не ел. Грыз какие-то сухие стебли, кору, откапывал из-под снега мох. И еще – глотал снег. Много снега.
Он знал, – они близко, рядом. Они тоже голодны, и тоже смертельно устали. Но для них это редколесье, эти промерзшие болота были домом. Они родились здесь. И не собаками, а волками.
Тарзан сморгнул гнойную слезу: в последние дни у него стали гноиться глаза. Нужен был ельник. Нужно было погрызть мерзлой хвои. Но ельника не было: было необъятное болото, поросшее уродливым осинником и чахлыми соснами.
Позади, далеко-далеко, волки запели свою тягучую грозную песню, означавшую, что они идут по следу, и что победа близка.
Тарзан попытался подняться на ноги. Но то ли ноги не держали, то ли шерсть прикипела к насту. Тарзан закрыл глаза и тихонько завыл. И тотчас же далекий волчий вой прекратился.
Тарзан успокоился. Солнце скрылось за серой пеленой; поднялся ветер, заструилась поземка. Тарзану стало тепло, и чем больше заметало его снегом, тем теплее становилось.
Он вдруг увидел себя сидящим у печки. Склонив голову на бок, прислушивался к чему-то. Вот в сенях, за дверями, завешенными старым одеялом, послышались чей-то легкий топоток, и голос, звенящий колокольчиком. Дверь открылась, откинулось одеяло, и в морозном облаке в кухне появилась Молодая Хозяйка. Золотые волосы растрепались из-под вязаной шапочки. Щеки – красные от мороза.
– Тарзан! – позвала она.
Тарзан взвизгнул и от радости сделал под собой лужу.
Молодая хозяйка подхватила его на руки, он, повизгивая и перебирая лапами, чтобы влезть повыше, лизал Хозяйку в подбородок, в нос, в губы…
– Фу, глупый, – смеясь, сказала Хозяйка. – Иди! Вон лужу наделал, – баба увидит, отругает.
Тарзан визжит. Он ничего не слышит от радости, от безмерного, удивительного счастья.
Молодая Хозяйка опускает его на пол, на широкие, крашеные блестящей краской доски.
– Пойдем на улицу! Пока баба не увидела…
Тарзан с готовностью, подпрыгивая вокруг Молодой Хозяйки, начинает радостно лаять.
А на улице – холод. Мёрзлое скользкое крыльцо. Красное солнце садится за белые крыши, за мертвую паутину ветвей, за флюгер на высоком шесте, за заборы, за розовые сугробы…
Тарзан поскальзывается на крыльце и скатывается вниз, подскакивая задом на ступеньках. Молодая Хозяйка смеётся…
Тарзан внезапно очнулся. Ощущение тепла пропало; сумеречный ветер с колючим снегом пробивал свалявшуюся, больную шерсть до самых костей.
Он с трудом оторвал морду от лап, стряхивая с головы снег.
Он уже всё понял, даже не успев подумать или оглядеться.
Они нашли его.
Над ближайшим сугробом медленно и бесшумно появилась громадная белая волчица. Она была похожа на призрак. Может быть, она и была призраком? Тарзан ощущал этот запах тревоги, исходивший от неё. Точно такой же запах тревожил его по ночам там, дома, где он жил когда-то так счастливо с Молодой Хозяйкой…
Тарзан потер лапами морду, глаза;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56