Здоровье ее день ото дня слабело, ее мучили частые приступы головокружения, но занималась она, как во времена своего девичества, с огромным интересом, душевным подъемом и верой в свои силы.
— Пора садиться за французский, — взволнованно говорила она, когда наступал субботний вечер.
Занятия мы начинали после чая, и мама очень огорчалась, если у меня недоставало терпения высидеть больше часа. Частенько в эти субботние вечера дождь хлестал по окнам и выл осенний ветер, а мы с мамой под этот аккомпанемент штудировали французскую фонетику.
Однако мои старания научить ее правильному произношению успеха не имели. Французские слова она усваивала только по написанному и считала, что вполне можно произносить их на английский лад. Но зрительная память у нее, как и у меня, была хорошая, и она запоминала все быстро и легко. Вскоре она уже могла переводить несложные фразы из моей хрестоматии. Это доставляло ей неописуемое удовольствие. Держа меня за руку, она переводила предложение за предложением.
— Правильно? Правильно? — восторженно вскрикивала она и улыбалась мне. — Тебе не стыдно за свою ученицу, сынок?
6. ПЕРВЫЙ ШАГ В ЖИЗНИ
Я старался не вспоминать о требованиях, которые предъявляла ко мне мама и которые я пока не мог выполнить. Забыть о них было тем легче, что мои успехи в школе — впервые за многие годы — давали маме основания для надежд. Она по-прежнему занималась гаданием на картах и на кофейной гуще, стала участвовать в конкурсах на решение головоломок, которые помещали журналы «Ответы» и «Джон Буль», но только в моих баллах за четверть видела она возможность для осуществления своих честолюбивых мечтаний. Получив мой табель и досконально изучив его, она надевала свое лучшее платье и, церемонно выворачивая ступни, горделиво шествовала к тете Милли, доктору и викарию.
У мамы появилось еще больше оснований для гордости, когда я сдал экзамены за среднюю школу. Занятия кончились, и я ждал результатов экзаменов. Стояло великолепное лето 1921 года. Однажды вечером я возвращался домой со стадиона после целого дня, проведенного на солнце. Вечер был душный, вдалеке погромыхивал гром. Подходя к дому, я увидел в окне маму и брата, которые усиленно махали мне.
Дверь мне открыла сама мама. В руках у нее была вечерняя газета. Несмотря на сердечный приступ, перенесенный этим летом, выглядела мама прекрасно, на щеках у нее играл румянец, глаза блестели.
— Ты уже знаешь, сынок? — спросила она.
— Нет. Неужели…
— Ну, тогда, значит, я первая поздравляю тебя, — прервала она меня, широко раскрывая объятия. — Лучшего результата и желать нельзя. Ты просто не мог сдать лучше!
Мама любила выражаться выспренне, и эта патетическая фраза означала, что моя фамилия оказалась в рубрике отличников. Мама ликовала. Еще бы, в этой рубрике стояла одна моя фамилия! От счастья мама потеряла голову. Я тоже обезумел от радости, но, глядя на маму, я понимал, что моя радость — ничто в сравнении с ее торжеством. Ее восторгам не было конца, она не знала усталости, обычно появлявшейся вслед за ликованием: она давно предвкушала наступление этой минуты — одной из многих радостных минут, которые ждут ее в будущем, — и сейчас переживала подъем всех душевных сил.
Мама тотчас послала моего брата за лакомством, решив устроить пышный ужин, чего обычно мы себе не позволяли. Сама она не могла много есть, но ей хотелось соблюсти традиции и полакомить меня. Год тому назад отец решил покончить со скитаниями, на которые обрекала его работа коммивояжера, и снова поступил к мистеру Стэплтону. Теперь он был кассиром и получал четыре фунта в неделю. Он хорошо справлялся с делом, но мама, растравляя наболевшую рану, убеждала себя, что стыдно браться за такую работу на предприятии, где ты был вторым человеком после хозяина, что эта работа — подачка, кость, брошенная из милости. А тут еще деньги упали в цене, так что теперь мы питались куда скромнее, чем даже в первые дни после банкротства отца. Тем не менее мама по-прежнему пунктуально оплачивала все счета в субботу утром и даже позволяла себе широкие жесты: если надо было отметить какой-нибудь торжественный случай, вроде сегодняшнего, покупала всякую всячину, хотя потом нам целую неделю приходилось голодать.
В тот вечер мы ели дыню и отварную лососину, эклеры, меренги, наполеоны. Мама была бы наверху блаженства, если бы на нашем торжестве присутствовала тетя Милли, но тети Милли не было, как не было и вина, а по маминым представлениям, никакое торжество без вина не обходится. Ей непременно хотелось наполнить вином хрустальные бокалы, которые ей подарили на свадьбу и которые с тех пор ставили на стол не чаще раза в год. Мартину пришлось снова бежать к бакалейщику. И вот уже в бокалы налит красноватый портвейн.
Отец, за эти семь лет ничуть не изменивший своих повадок, то и дело отпускал шуточки.
— Я, правда, не сдавал экзаменов, но ужином могу полакомиться не хуже любого другого, — благодушно заявил он, с аппетитом поглощая еду.
Мама умела держать себя в руках и потому заметила только:
— Не будь таким ослом, Берти!
Она ела наравне со всеми, что в последнее время случалось с ней не часто, и выпила несколько бокалов вина. Время от времени она надевала очки — у нее развилась дальнозоркость — и перечитывала газетное сообщение.
— И кроме тебя — ни одного отличника! — восклицала она. — Им всем есть над чем призадуматься!
Она решила, что надо купить два десятка экземпляров этого номера, чтобы разослать их родственникам и знакомым, и велела Мартину с самого утра сбегать в газетный киоск.
— Я всегда говорила тебе, что ты должен идти своим путем, — заявила мама. Она сидела напротив меня, на противоположном конце стола. В комнату ворвались золотые лучи заката, и она прикрыла глаза рукой, защищая их от яркого света. — Не забывай этого, сынок! Ведь никто другой не давал тебе такого совета, правда?
Настроение у нее было приподнятое от торжественности минуты и выпитого вина, но она не отступалась, требуя от меня ответа.
— Правда, — ответил я.
— Никто, никогда?
— Конечно нет, мама, — заверил я ее.
— Надеюсь, ты на этом не успокоишься, — продолжала она. — Тебе еще надо столько всего преодолеть! Путь предстоит долгий. Ты помнишь все, что обещал мне, да?
Как вскоре выяснилось, не успокаиваться на достигнутом было совсем нетрудно. Передо мной стоял вопрос о выборе работы. Когда мы узнали о результатах экзаменов, я, собственно, уже расстался со школой, но вопрос о моей работе еще не был решен. И теперь мы с мамой принялись обсуждать эту проблему. Чем же мне заняться? Толкового совета на этот счет, не говоря уже о практической помощи, ждать было не от кого. Выпускникам средних школ не давали стипендий для поступления в университет. Те из моих преподавателей, у которых были университетские дипломы, приобрели их, сдав экзамены экстерном в Лондоне или в Дублине. Никто из них не знал, как мне быть. По мнению некоторых, мне следовало пока остаться при школе, а потом поступить в педагогический институт. Но это означало бы взвалить тяжкое бремя на мамины плечи, — мне ведь надо было что-то зарабатывать и немедленно начать приносить деньги в дом. Мама, конечно, взяла бы на себя это бремя — и даже с радостью, если бы впереди маячили блестящие перспективы; но годами урезать нас и себя во всем лишь для того, чтобы я стал учителем начальной школы, было выше ее сил.
Никто в нашем приходе не мог нам помочь. Мы жили в провинции, в захолустном, заштатном городе. Новый викарий, еще больший догматик, чем прежний, значительно уступал последнему по своему кругозору. Что касается доктора, то он всю жизнь прожил здесь, если не считать краткого периода, когда проходил практику в лондонской больнице и связанных с нею учреждениях; судя по тому, с каким великим изумлением он воспринял результаты моих экзаменов, ему самому учение, видимо, далось нелегко. Приход он знал как свои пять пальцев, но понятия не имел о том, что представляет собой мир за его пределами. Поэтому и доктор не мог посоветовать, как мне быть. Возможно, он боялся взять на себя ответственность, так как мама послушалась бы его во всем и направила бы меня по тому пути, который он бы для меня наметил. Ей всегда казалось, что доктор Фрэнсис сам займется моим будущим, если обнаружит у меня какие-то способности. Но доктор Фрэнсис был человек очень уж осторожный.
Тетя Милли почему-то забрала себе в голову, что мне надо стать инженером. Прежде всего она заявила, что хоть я и кончил лучше всех местную школу, однако в других городах, несомненно, найдутся юноши, сдавшие экзамены не хуже меня. Затем, не спрашивая согласия ни у мамы, ни у меня, она с присущей ей энергией помчалась к друзьям своего отца, работавшим в трамвайном парке. Те дали ей несколько советов, благоразумность которых я впоследствии оценил. Мне порекомендовали освоить какую-нибудь техническую специальность. Я мог бы без особого труда поступить учеником на один из местных крупных заводов и, работая там, за пять лет окончить вечернее отделение технического института. Тетя Милли с довольным видом выложила нам эти соображения и горячо поддержала их. Она по обыкновению была уверена, что сделала хорошее дело и наметила для меня единственно возможный путь. Однако она упустила из виду два обстоятельства. Во-первых, маму до глубины души оскорбляла уже одна мысль, что я в течение нескольких лет буду чуть ли не чернорабочим. А во-вторых, трудно было подыскать занятие, к которому я был бы менее пригоден и которое бы так мало улыбалось мне. Выслушав отказ, тетя Милли ушла, раздраженно хлопнув дверью: ясно было, что на ее поддержку теперь рассчитывать нечего.
Это повергло нас в полное уныние, ибо до сих пор мама знала, что в крайнем случае она всегда может прибегнуть к помощи тети Милли. Несколько дней спустя, когда я занялся поисками работы и уже начал ходить по объявлениям о найме, я вдруг получил письмо от директора школы. Не могу ли я зайти к нему, спрашивал он, если я еще не нашел для себя «подходящий пост». Мама — при ее романтичности — тотчас воспылала надеждой. А что, если школа изыскала средства мне на стипендию?. А что, если меня все-таки пошлют в университет? Дело в том, что, изучив руководства о выборе профессии, которые я раздобыл, мама смотрела теперь на университет, как на землю обетованную.
Увы, горькая правда оказалась иной. Отдел народного просвещения местного муниципалитета попросил школу рекомендовать кого-нибудь из выпускников на должность младшего клерка. Эта должность была предметом вожделения многих моих товарищей, но директор в качестве награды решил предложить ее сначала мне. Жалованье до семнадцати лет мне положат фунт стерлингов в неделю, а затем оно будет ежегодно возрастать на пять шиллингов, пока не достигнет потолка — трех фунтов в неделю. Место спокойное, с перспективой весьма значительного продвижения по административной лестнице: если повезет, можно дослужиться до должности заведующего отделом с окладом четыреста пятьдесят фунтов в год. Ну а потом, конечно, пенсия. Директор очень рекомендовал мне согласиться. Сам он начинал свою карьеру в качестве учителя начальной школы в нашем городе, окончил экстерном Дублинский университет, а когда школа была преобразована в среднюю, на его долю выпала большая удача — он стал ее директором. Это был энергичный, сильный человек, сочувствовавший тем из своих учеников, которым приходилось собственными силами пробивать себе дорогу в жизни.
Я поблагодарил его и принял предложение. Ничего другого мне не оставалось.
Когда я сообщил об этом маме, на лице ее отразилось явное разочарование.
— О господи, — вздохнула она и тут же с напускной беззаботностью добавила: — А все же, сынок, это лучше, чем ничего!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67