И, конечно, он был так расстроен, что даже не мог послать нам телеграмму, — добавила она с язвительной усмешкой.
И тем не менее мамины надежды оправдались. Мы с отцом присутствовали на похоронах тети Зеи, а затем — в доме дяди Вилла при вскрытии завещания. Мне было оставлено триста фунтов. Триста фунтов! Такой щедрости я никак не ожидал. Даже мама, при всем ее оптимизме, и то не ожидала. От радости у меня сердце забилось как бешеное.
По дороге к вокзалу отец с довольным видом рассуждал:
— Три сотни, Льюис! Ты представляешь себе? Целых три сотни! Даже и не придумаешь, что с ними делать. Триста полнокровных фунтов!
Кажется, впервые на моей памяти он решил прочесть мне наставление.
— Надеюсь, ты не станешь тратить эти деньги, не посоветовавшись со мной, — сказал он. — Уж я-то знаю, что такое деньги. Ведь я каждую неделю выплачиваю рабочим Стэплтона раза в два больше, чем ты получил. Я тебя на верную дорогу выведу, если ты, конечно, будешь во всем советоваться со мной.
Весело, тем фамильярно-товарищеским тоном, какой сам собою установился между нами, я заверил его, что буду всегда, по малейшему поводу, обстоятельно консультироваться с ним. Отец удовлетворенно хмыкнул. Ободренный столь успешным началом, он дал мне неповторимый практический совет.
— Я всем говорю, — заявил он с видом человека, к которому то и дело обращаются по всяким финансовым вопросам, — никогда не принимайтесь за дело, не припрятав хотя бы пять фунтов в таком месте, где их никто не найдет. Ведь неизвестно, Льюис, когда они могут понадобиться. У человека всегда должен быть резерв! Подумай об этом! Я на твоем месте попросил бы Лину зашить тебе пятифунтовую бумажку сзади в брюки. А вдруг они тебе понадобятся! Попомни мои слова: когда-нибудь ты еще поблагодаришь меня за этот совет.
Мы сели в пустой вагон третьего класса. Отец вытянул свои короткие ноги, а я — свои длинные, и мы принялись смотреть в окно, за которым сквозь тонкую сетку мартовского дождя виднелись мокрые, серовато-коричневые и изумрудные поля.
— Терпеть не могу похороны, Льюис, — задумчиво промолвил отец в полумраке вагона. — Очень бы мне не хотелось, чтоб вокруг моих похорон было столько шума. Но Лина, конечно, будет на этом настаивать, правда?
Потом его мысли обратились к другой, более приятной теме.
— Да, ничего не скажешь, Вилл вкусно нас накормил, — самым естественным тоном заметил он, словно речь шла об обычном обеде. — А ты пробовал ватрушки?
— Нет, — улыбнулся я.
— Напрасно, Льюис, — сказал отец. — Таких прекрасных ватрушек я давно не ел.
Выйдя с вокзала, мы не пошли домой, а направились через дорогу — в добрый старый кабачок «Виктория», который впоследствии стал излюбленным пристанищем нашего «кружка», куда входили Джордж Пассант, я и несколько наших друзей. Настроение у отца было отличное, и он предложил отметить знаменательное событие. Я выпил две или три пинты пива, а отец, не любивший пива, — несколько рюмок портвейна с лимоном. Он совсем развеселился и перестал сдерживаться. Дело дошло до того, что в какую-то минуту он даже запел своим мелодичным, удивительно звучным голосом.
— Здесь нельзя петь, — сердито остановила его владелица кабачка.
— Не будь таким ослом, Берти, — с укором, как это обычно делала мама, вполголоса произнес отец ее излюбленную, фразу.
Я знал, что с годами отношения между родителями испортились вконец. Их удерживала вместе только привычка, закон, покорность отца и гордость мамы, но больше всего, пожалуй, то, что трудно жить на два дома при столь скромных средствах. Отцу, впрочем, это было довольно безразлично. Он привык жить своей внутренней жизнью, которую не затрагивали события внешнего мира — банкротство, унижения, семейный разлад; шутливое отношение ко всему на свете надежно ограждало его от всяких волнений. В тот День, например, он пережил немало приятных минут, сначала выступив в роли опытного финансиста, а потом, в «Виктории», в роли бесшабашного гуляки. Он отличался необычайным добродушием, не обижался, когда над ним подсмеивались, и был всегда счастлив, — вообще на протяжении всей своей жизни это был самый счастливый член нашей семьи.
Мои отношения с отцом оставались почти такими же, как и в дни детства. Он был равно доволен, если я слегка подтрунивал над ним или старался ему польстить, — большего он от меня не требовал. Ему и в голову не приходило предложить мне провести вместе свободный день, хотя он считал меня уже вполне взрослым. Но если такая возможность, вроде, скажем, этой поездки в Маркет-Харборо, случайно выпадала, он безмятежно наслаждался ею, как и я.
Наконец мы отправились домой. Сойдя с трамвая, мы пошли мимо начальной школы, библиотеки и дома тети Милли — тем самым путем, каким я бежал, охваченный внезапной тревогой, в тот вечер накануне войны, когда мне было восемь лет. Однако сейчас, возвращаясь с похорон тети Зеи, я, как и отец, ощущал приятное тепло в желудке, и настроение у меня было отличное. Моросил мелкий холодный дождь, но мы почти не замечали его. Отец напевал что-то себе под нос, я подшучивал над ним, он весело огрызался и снова принимался напевать, чрезвычайно довольный тем, что я пытаюсь угадать, по каким причинам он выбрал именно этот мотив.
Лишь подойдя к самому дому, я вдруг понял: что-то неладно. В гостиной горел свет, но занавеси не были задернуты. Это показалось мне странным: я привык, возвращаясь домой, видеть полоски света, пробивающиеся сквозь щели.
Я заглянул в знакомое окно — в гостиной никого не было. Наверху, в маминой спальне, тоже горел свет, но там занавеси были задернуты.
Дверь нам открыла тетя Милли. Своим обычным, решительным тоном она без всяких околичностей объявила, что под вечер у мамы начался сердечный приступ и что она лежит в тяжелом состоянии.
8. ВОСКРЕСНОЕ УТРО
Несмотря на поздний час, я тотчас прошел к маме. Говорила она глухим, еле слышным голосом, почти не поднимая век, но была в полном сознании. Немного посидев с нею и успокоившись, я вышел. Мне казалось, что такой я уже видел маму не раз. Ни в тот вечер, ни на другой день никому из нас и в голову не пришло, сколь серьезна ее болезнь. Мы до такой степени ничего не подозревали, что на следующий вечер тетя Милли сочла вполне уместным прочесть мне наставление о том, как я должен распорядиться полученным наследством.
Я сидел в гостиной, расположенной под маминой спальней, когда тетя Милли спустилась вниз.
— Как она себя чувствует? — спросил я.
Я не видел мамы с самого утра, когда забегал к ней перед уходом на службу.
— Все так же, — ответила тетя Милли и, не понижая голоса, резко изрекла: — Ну, теперь ты можешь взяться за восстановление честного имени твоего отца. Давно пора.
— Что вы этим хотите сказать, тетя Милли?
— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. — Она была права, хотя в первую минуту я и не сообразил, о чем идет речь. — Теперь ты можешь выплатить еще по десять шиллингов за каждый фунт долга.
Я твердо выдержал ее пристальный взгляд.
— Этого требует честность, — продолжала тетя Милли. — Ты, конечно, можешь пока не платить Тому. Положи то, что ему причитается, в банк, для своих надобностей. Но с остальными кредиторами ты обязан рассчитаться.
Еще в детстве, когда тетя Милли наседала на меня, я твердо решил никогда не расплачиваться с долгами отца, сколько бы я ни зарабатывал. Раньше она была для меня лишь назойливой особой с крупным невыразительным лицом и сердитым, грозным голосом, — когда она говорила, голос ее гулом отдавался у меня в ушах, а слова неизменно ранили; сейчас же я видел в ней обыкновенную женщину, с которой неплохо ладил. Но как бы я с ней ни ладил, решение, которое я принял, когда мне было восемь лет, оставалось незыблемым. Хотя тетя Зея завещала мне немалую сумму, я не собирался истратить ни пенса на те цели, какие имела в виду тетя Милли.
Зато теперь я знал, как вести себя с ней. Бывало, стоило ей задеть меня, как я замыкался в себе и молча выслушивал ее; теперь же, повзрослев, я держался вполне независимо.
— Вы что, хотите разорить меня, тетя Милли? Этак я и запить могу.
— Я бы этому ничуть не удивилась. Люди, которые не платят долгов, способны на все, — немедленно отпарировала она.
— На эти деньги я мог бы приобрести специальность. Вы ведь сами из кожи вон лезли, чтобы сделать из меня инженера. И вы вряд ли станете возражать, если на моей визитной карточке после фамилии будет стоять несколько букв.
Я произнес это небрежным тоном, но именно эта мысль занимала меня сейчас. Она побуждала цепляться за наследство, пожалуй, даже больше, чем то решение, которое я принял когда-то.
Тетя Милли не понимала юмора, однако, если над ней подтрунивали, она инстинктивно догадывалась об этом, и ей это даже нравилось. Но уж очень она была упрямая.
— Всегда можно найти причины, чтоб увильнуть от выполнения своего долга, — трубным голосом провозгласила она на весь дом.
Немного спустя я поднялся к маме. В теплом воздухе спальни пахло одеколоном, коньяком и еще чем-то специфическим, присущим помещению, где лежит больной. Я решил, что мама спит, так как в комнате горел лишь ночник, но из полумрака вдруг раздался ее слабый голос:
— Это ты, сынок?
— Да.
— Почему так кричала Милли?
— Разве ты слышала?
— Я ведь еще не оглохла, — с иронической усмешкой заметила мама. При мигающем свете ночника я увидел на ее лице улыбку, говорившую о том, что она уязвлена: такая улыбка появлялась у нее, например, когда ее, пятидесятилетнюю женщину, называли пожилой. Она еще не утратила женского тщеславия и инстинктивно старалась казаться моложе своих лет. — Из-за чего же она кричала?
— Да так, из-за пустяков, — ответил я.
— Нет, уж ты мне, пожалуйста, скажи, — потребовала мама. Голос у нее был утомленный, но в нем слышались повелительные нотки.
— Право, из-за пустяков, мама.
— Из-за наследства, которое оставила Зея? — Мама была подозрительна и по-прежнему мгновенно угадывала, в чем дело. Она сразу поняла, что предположение ее правильно. — Ну скажи же, сынок!
Я пересказал ей в самых комических тонах свой разговор с тетей Милли. Мама слушала меня с улыбкой — поведение тети Милли и сердило и забавляло ее.
— Милли — тупоумная ослица, — сказала она. — И думать не смей о таких вещах.
— А я и не думаю.
— Запомни: то, что ты получил, — это лишь часть тех денег, которые причитались мне. Считай, что это я их дала тебе. Ты должен употребить их на то, чтобы выйти в люди. Надеюсь, я доживу до этого.
Мама говорила уверенным, твердым тоном, и тем не менее в голосе ее чувствовалась тревога. Я вдруг заметил, что она задыхается, и сердце у меня екнуло. А мама, передохнув немного — ей явно не хватало воздуха, — продолжала:
— Я очень рада, что у тебя будут деньги, мой дорогой. Тебе повезло. Надо будет подумать, как лучше их употребить. Нельзя, чтобы они прошли между пальцев. Запомни: никак нельзя.
— Мы ничего не станем предпринимать, пока ты не выздоровеешь, — заверил я.
— Надеюсь, за этим дело не станет, — произнесла она прежним твердым тоном, и я снова уловил в нем тревожную нотку.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
— Поправляюсь, но не так быстро, как хотелось бы, — ответила мама.
Я пожелал ей спокойной ночи.
— Очень я собой недовольна, — сказала она, прощаясь со мной. — Так надоело валяться. Давно бы уж пора выздороветь.
Набравшись мужества, она в течение двух следующих дней, неутомимо твердила тете Милли, что я ни в коем случае не должен тратить наследство на уплату долгов отца. Этому, высокомерно заявила мама, не бывать. Сын ее, по чести и справедливости, получил «ее деньги», и они должны пойти на то, чтобы дать ему толчок в жизни. А тогда Льюис без труда уладит все дела Верти.
Тетя Милли вынуждена была сдерживаться и выслушивала маму молча. Теперь и она, да и все мы понимали, что маме недолго осталось жить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67