Впрочем, я сказал Мэрион, что многие женщины позавидовали бы цвету ее лица, и это была правда.
Наконец шляпка была куплена. Она оказалась дорогой, и Мэрион состроила гримаску.
— Ну ладно, зато изящная шляпка может сыграть в жизни девушки немалую роль, — философским тоном заметила она. — Во всяком случае, большую, чем глубокий интерес к искусству. Я всегда питала к искусству глубокий интерес, а что хорошего мне это дало?
За чаем Мэрион пыталась выведать, встречаюсь ли я с Шейлой, но вскоре отказалась от своих попыток, обнаружив, что как только она начинает проявлять повышенный интерес к моей личной жизни, я ухожу в себя. Лишь впоследствии я осознал, что защищался от нее так же, как защищался в свое время от настойчивых посягательств мамы. А Мэрион в тот вечер вовсе не склонна была пытать меня, видя, что я в хорошем настроении и на душе у меня легко.
Прямых вопросов она мне не задавала и не настаивала на излияниях. Наши отношения пока еще отличались полной непринужденностью. Мэрион рассказала мне смешную историю о том, как в школу к ним приехал инспектор и как он до смерти испугался, решив почему-то, что она преследует его. Ей нравилось выставлять себя в смешном свете и всячески унижать, и я находил это очень забавным. У нее вдруг открылось комическое дарование, и она уже не выглядела такой серьезной, как прежде.
Мы от души веселились, пока я не увидел, что мне пора ехать в клуб корпорации. Я непременно должен был присутствовать в этот вечер на обеде, иначе мне пришлось бы задержаться в Лондоне еще на целый день. После обеда я встретился с Мэрион у театра. Хотя Мэрион стала уделять меньше внимания высоким материям, она по-прежнему принадлежала к avant-garde 20-х годов и потому предпочла смотреть Пиранделло. Билеты купил я. И очень рассердился на нее за это: ведь она регулярно получала жалованье, тогда как мне приходилось экономить каждый шиллинг, о чем она хорошо знала. Но мое недовольство исчезло бесследно, когда я увидел, с каким нетерпением она ждет начала спектакля: лицо ее светилось наивным восторгом ребенка, которого взяли на пантомиму. Она позволила мне купить билеты не по скупости и не по забывчивости, — просто ей до умопомрачения нравилось, когда ее приглашали в театр или еще куда-нибудь. Она никогда не испытывала разочарования. Все доставляло ей удовольствие! Огорчалась она лишь в том случае, если кто-то принимался критиковать пьесу тотчас после спектакля. Ей не хотелось сразу сдирать позолоту, хотя неделю спустя она, возможно, и сама станет критиковать спектакль не меньше других.
И в тот вечер в метро, по дороге на вокзал, когда я стал высмеивать Пиранделло, она сразу погрустнела. Не желая отравлять ей удовольствие, я умолк. На окутанной туманом платформе мне вдруг стало тепло от хорошего, доброго чувства к Мэрион, — чувства, подогреваемого сознанием, что в кармане у меня письмо, каждое слово которого я помнил так отчетливо, словно письмо это лежало у меня перед глазами. На вокзале туман был едкий, сернистый, и мы закашлялись.
— Как-то дико возвращаться домой ночью, — заметила Мэрион. — Доберусь я очень поздно. Ох и достанется же завтра несчастным детям! Буду орать на них и хлестать по щекам.
— Ну и измучаетесь же вы, бедняжка, — пожалел ее я.
— Ведь домой я приеду не раньше четырех, — сказала она. — Но я ничуть об этом не жалею. Считайте, что это и есть моя благодарность, большего не дождетесь!
С вокзала я не пошел к себе на Джад-стрит, а завернул в кафе на Юстон-роуд. Туман, густевший с каждой минутой, завихрялся вокруг ламп, и посетители кафе вдыхали его вместе с керосиновой копотью и паром. Я медленно потягивал чай. Теплое чувство к Мэрион, охватившее меня на платформе, не исчезало. Тогда я достал письмо Шейлы и перечитал его при свете окутанной туманом лампы, хотя и так уже знал слово в слово. Мне стало необыкновенно хорошо — даже голова закружилась от счастья. Внизу страницы стояло имя, равного которому нет в мире! Голова у меня кружилась: мне казалось, что сейчас свершится чудо — рядом со мной появится Шейла, и мы пойдем вместе сквозь крутящийся туман.
22. СОЧЕЛЬНИК
Когда мы наконец встретились с Шейлой, она была необычно возбуждена. Я заметил это еще прежде, чем она заговорила со мной, пока она пробиралась между столиками кафе к нашему излюбленному месту. Она была словно наэлектризована. Первые ее слова чрезвычайно обрадовали меня, но не объяснили причины ее возбуждения.
— Вы ведь знакомы с Иденами, правда? — без всяких предисловий спросила она.
— С Иденом я, конечно, знаком. Но в доме у них не бывал.
— В сочельник мы всегда пьем у них пунш, — продолжала Шейла. — Ах, как я люблю пунш! — мечтательно, с затаенным наслаждением произнесла она и сразу стала далекой, недоступной. Затем, снова оживившись, будто под действием электрического тока, она добавила: — Я могу привести к ним кого хочу. Пойдете со мной?
Я не скрыл своей радости.
— Мне очень хочется, чтобы вы пошли! — оказала Шейла, и мне снова бросилось в глаза, что она очень волнуется. — Запишите себе для памяти. А впрочем, я не дам вам забыть!
Ни в тот вечер, ни в последующие дни я не мог понять, почему для нее так важно, чтобы я пошел, и лишь радостно ждал сочельника. Радость моя усугублялась предвкушением удовольствия, — удовольствия, похожего на то, какое испытываешь в детстве, когда ждешь подарка, наверняка зная, что получишь его. Я представлял себе званый вечер у Иденов, удивление хозяина дома, завистливые взгляды гостей, когда я появлюсь в комнате с прелестнейшей молодой особой, но больше всего я думал об интимной обстановке и той радости, которая будет наполнять меня от сознания, что это шумное веселье под звон бокалов я делю с Шейлой.
Накануне сочельника я сидел в нашем кафе за чашкой чая. Неожиданно ко мне подошла официантка и спросила, не я ли мистер Элиот. Если это я, то меня вызывает к телефону какая-то дама.
— Это вы? — послышался в трубке голос Шейлы. Я тотчас узнал ее, хотя до сих пор мне еще не приходилось говорить с ней по телефону. Голос ее звучал выше, чем обычно, и довольно глухо, словно доносился с другого берега реки. — Я не была уверена, что вас узнают по моему описанию. Боялась, что не разыщу вас.
В тоне Шейлы чувствовалась какая-то неестественность, хотя настроение у нее было явно веселое.
— Это я, собственной персоной, — заверил я.
— Ну конечно же вы, — засмеялась Шейла. — Кто еще, как не вы!
Я заметил, что разговор наш немного напоминает диалоги из детских книжек.
— Правильно, — согласилась она. — Перейдем к делу. Поговорим насчет завтрашнего вечера.
Голос ее зазвучал резко. Сердце у меня упало.
— Но вы, конечно, идете, дорогая? — умоляющим тоном произнес я, не в силах скрыть того, что горю желанием ее видеть: пусть знает. — Вы должны пойти! Я так на это рассчитывал…
— А я и пойду.
Из груди у меня вырвался вздох облегчения и радости.
— Я пойду. Но только немного запоздаю. Идите без меня. Мы там встретимся.
Я почувствовал такое облегчение, что готов был на любые уступки, и лишь для виду возразил, что было бы гораздо лучше прийти вместе.
— Не сумею. Никак не сумею! Вы там быстро освоитесь. Ну, не все ли вам равно? Ведь вы нигде не теряетесь.
И Шейла опять засмеялась.
— Но вы придете?
— Непременно.
Мною овладело смутное беспокойство. Почему она так возбуждена — даже больше, чем когда приглашала меня? На мгновение Шейла показалась мне совсем посторонним, чужим человеком. Но ведь она никогда не подводила меня. Я знал, что она придет. Постепенно я вновь поддался чарам любви, любви романтической, когда воображение рисует любимую такой, какою хочешь ее видеть. И я снова начал мечтать о завтрашнем вечере, представляя себе, как Шейла войдет в комнату, полную гостей, и сядет рядом со мной!
Идены жили далеко от центра города, в фешенебельном предместье. В сочельник я медленно направился через парк по Лондонской дороге. Где-то пробили часы. Вечер у Иденов начинался в девять, но я решил немного опоздать. Я прошел мимо церкви: двери ее были распахнуты, и наружу струился свет. Мимо меня проносились машины, увозя своих владельцев за город, но тротуар был почти пуст, если не считать влюбленных парочек, ютившихся в тени деревьев.
Я шел мимо комфортабельных буржуазных особняков; они стояли поодаль от шоссе, отделенные от него живыми изгородями, лужайками, усыпанными гравием дорожками. Сквозь занавеси а окнах гостиных просвечивали яркие праздничные огни. Как всегда, когда я прогуливался по улицам ночью, меня разбирало любопытство: хотелось знать, что там происходит за этими занавесями. Даже сейчас, в сочельник, когда я шел на свидание, исполненный самых безудержных надежд, вид ярко освещенных апартаментов вызывал у меня чувство зависти. Здесь было царство комфорта и покоя, здесь был надежный приют, где можно отдохнуть. Я завидовал тем, кто находился за этими занавесями, и в то же время, опьяненный молодостью и любовью, я презирал их, презирал всех, кто сидит под надежным кровом, не испытывая необходимости выйти из дому; я завидовал их благополучию и презирал за то, что они не спешат, как я, на свидание с любимой.
Когда я вошел в гостиную Идена, там царило шумное оживление. Ярко пылал огонь в камине, возле которого полукругом сидели гости и хозяева. Над огнем висел огромный котел, перед камином стояли, поблескивая в свете пламени, бутылки. Под гирляндами из мишуры, ветками остролиста и омелы пахло ромом, апельсинами и лимонами.
В кресле у камина восседал Иден — с таким видом, словно он сидит здесь испокон веков. Он тепло встретил меня:
— Очень рад видеть вас, Элиот! — И, представляя меня своей жене, добавил: — Это тот молодой человек, о котором я говорил вам… Друг Шейлы Найт! Но я и сам знаком с ним… позвольте-ка… да, пожалуй, уже больше года. Когда доживете до моих лет, Элиот, вы обнаружите, что время бежит невероятно быстро! — Он снова повернулся к жене и оказал: — Я дал ему в свое время превосходный совет, но он оказался слишком самонадеянным и не воспользовался им. И все же нет ничего лучше нетерпения юности!
Миссис Иден опустилась на каминный коврик и с сосредоточенным видом, будто совершая некий религиозный обряд, принялась готовить пунш. Над котлом уже поднималось облачко пара, и миссис Иден стала резать апельсины и бросать дольки в вино. Лицо у нее было неприметное, но движения, жесты были необычайно энергичные, резкие. Снимая с апельсинов кожуру, она рассматривала меня своими блестящими, карими, невыразительными, как у птицы, глазами.
— Вы давно знакомы с Шейлой, мистер Элиот? — спросила она так, словно продолжительность нашего знакомства имела решающее значение.
Я ответил.
— В ней много шику, — глубокомысленно произнесла она.
Миссис Иден была женщина восторженная, но особенно восторженно она отзывалась о Шейле, ничуть не стесняясь своего преклонения. Она походила на преданную до фанатизма служанку, которая обожает свою хозяйку и даже подносит ей разные мелочи к цветы. Как бы то ни было, я подумал, что, кажется, она ждет появления Шейлы с не меньшим нетерпением, чем я (возможно, правда, из-за волнения, в котором я пребывал, я неправильно истолковал ее слова). Тем временем миссис Иден продолжала священнодействовать: резала апельсины и бросала нарезанные кусочки в котел. Возле камина было тепло и уютно, над пуншем вился пар. Иден откинулся в кресле, удовлетворенно вздохнул и пустился в воспоминания о «добром старом времени», подразумевая под этим дни своей молодости на исходе прошлого века. Я посмотрел на часы: было двадцать минут десятого. Гости внимательно слушали Идена, наблюдая, как его жена готовит пунш. Всем было легко и весело, но для меня минуты тянулись с удручающей медлительностью, и сердце в груди стучало, как молот.
Для всех, кроме Идена, я был избранником Шейлы, хотя никто не знал, как это произошло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Наконец шляпка была куплена. Она оказалась дорогой, и Мэрион состроила гримаску.
— Ну ладно, зато изящная шляпка может сыграть в жизни девушки немалую роль, — философским тоном заметила она. — Во всяком случае, большую, чем глубокий интерес к искусству. Я всегда питала к искусству глубокий интерес, а что хорошего мне это дало?
За чаем Мэрион пыталась выведать, встречаюсь ли я с Шейлой, но вскоре отказалась от своих попыток, обнаружив, что как только она начинает проявлять повышенный интерес к моей личной жизни, я ухожу в себя. Лишь впоследствии я осознал, что защищался от нее так же, как защищался в свое время от настойчивых посягательств мамы. А Мэрион в тот вечер вовсе не склонна была пытать меня, видя, что я в хорошем настроении и на душе у меня легко.
Прямых вопросов она мне не задавала и не настаивала на излияниях. Наши отношения пока еще отличались полной непринужденностью. Мэрион рассказала мне смешную историю о том, как в школу к ним приехал инспектор и как он до смерти испугался, решив почему-то, что она преследует его. Ей нравилось выставлять себя в смешном свете и всячески унижать, и я находил это очень забавным. У нее вдруг открылось комическое дарование, и она уже не выглядела такой серьезной, как прежде.
Мы от души веселились, пока я не увидел, что мне пора ехать в клуб корпорации. Я непременно должен был присутствовать в этот вечер на обеде, иначе мне пришлось бы задержаться в Лондоне еще на целый день. После обеда я встретился с Мэрион у театра. Хотя Мэрион стала уделять меньше внимания высоким материям, она по-прежнему принадлежала к avant-garde 20-х годов и потому предпочла смотреть Пиранделло. Билеты купил я. И очень рассердился на нее за это: ведь она регулярно получала жалованье, тогда как мне приходилось экономить каждый шиллинг, о чем она хорошо знала. Но мое недовольство исчезло бесследно, когда я увидел, с каким нетерпением она ждет начала спектакля: лицо ее светилось наивным восторгом ребенка, которого взяли на пантомиму. Она позволила мне купить билеты не по скупости и не по забывчивости, — просто ей до умопомрачения нравилось, когда ее приглашали в театр или еще куда-нибудь. Она никогда не испытывала разочарования. Все доставляло ей удовольствие! Огорчалась она лишь в том случае, если кто-то принимался критиковать пьесу тотчас после спектакля. Ей не хотелось сразу сдирать позолоту, хотя неделю спустя она, возможно, и сама станет критиковать спектакль не меньше других.
И в тот вечер в метро, по дороге на вокзал, когда я стал высмеивать Пиранделло, она сразу погрустнела. Не желая отравлять ей удовольствие, я умолк. На окутанной туманом платформе мне вдруг стало тепло от хорошего, доброго чувства к Мэрион, — чувства, подогреваемого сознанием, что в кармане у меня письмо, каждое слово которого я помнил так отчетливо, словно письмо это лежало у меня перед глазами. На вокзале туман был едкий, сернистый, и мы закашлялись.
— Как-то дико возвращаться домой ночью, — заметила Мэрион. — Доберусь я очень поздно. Ох и достанется же завтра несчастным детям! Буду орать на них и хлестать по щекам.
— Ну и измучаетесь же вы, бедняжка, — пожалел ее я.
— Ведь домой я приеду не раньше четырех, — сказала она. — Но я ничуть об этом не жалею. Считайте, что это и есть моя благодарность, большего не дождетесь!
С вокзала я не пошел к себе на Джад-стрит, а завернул в кафе на Юстон-роуд. Туман, густевший с каждой минутой, завихрялся вокруг ламп, и посетители кафе вдыхали его вместе с керосиновой копотью и паром. Я медленно потягивал чай. Теплое чувство к Мэрион, охватившее меня на платформе, не исчезало. Тогда я достал письмо Шейлы и перечитал его при свете окутанной туманом лампы, хотя и так уже знал слово в слово. Мне стало необыкновенно хорошо — даже голова закружилась от счастья. Внизу страницы стояло имя, равного которому нет в мире! Голова у меня кружилась: мне казалось, что сейчас свершится чудо — рядом со мной появится Шейла, и мы пойдем вместе сквозь крутящийся туман.
22. СОЧЕЛЬНИК
Когда мы наконец встретились с Шейлой, она была необычно возбуждена. Я заметил это еще прежде, чем она заговорила со мной, пока она пробиралась между столиками кафе к нашему излюбленному месту. Она была словно наэлектризована. Первые ее слова чрезвычайно обрадовали меня, но не объяснили причины ее возбуждения.
— Вы ведь знакомы с Иденами, правда? — без всяких предисловий спросила она.
— С Иденом я, конечно, знаком. Но в доме у них не бывал.
— В сочельник мы всегда пьем у них пунш, — продолжала Шейла. — Ах, как я люблю пунш! — мечтательно, с затаенным наслаждением произнесла она и сразу стала далекой, недоступной. Затем, снова оживившись, будто под действием электрического тока, она добавила: — Я могу привести к ним кого хочу. Пойдете со мной?
Я не скрыл своей радости.
— Мне очень хочется, чтобы вы пошли! — оказала Шейла, и мне снова бросилось в глаза, что она очень волнуется. — Запишите себе для памяти. А впрочем, я не дам вам забыть!
Ни в тот вечер, ни в последующие дни я не мог понять, почему для нее так важно, чтобы я пошел, и лишь радостно ждал сочельника. Радость моя усугублялась предвкушением удовольствия, — удовольствия, похожего на то, какое испытываешь в детстве, когда ждешь подарка, наверняка зная, что получишь его. Я представлял себе званый вечер у Иденов, удивление хозяина дома, завистливые взгляды гостей, когда я появлюсь в комнате с прелестнейшей молодой особой, но больше всего я думал об интимной обстановке и той радости, которая будет наполнять меня от сознания, что это шумное веселье под звон бокалов я делю с Шейлой.
Накануне сочельника я сидел в нашем кафе за чашкой чая. Неожиданно ко мне подошла официантка и спросила, не я ли мистер Элиот. Если это я, то меня вызывает к телефону какая-то дама.
— Это вы? — послышался в трубке голос Шейлы. Я тотчас узнал ее, хотя до сих пор мне еще не приходилось говорить с ней по телефону. Голос ее звучал выше, чем обычно, и довольно глухо, словно доносился с другого берега реки. — Я не была уверена, что вас узнают по моему описанию. Боялась, что не разыщу вас.
В тоне Шейлы чувствовалась какая-то неестественность, хотя настроение у нее было явно веселое.
— Это я, собственной персоной, — заверил я.
— Ну конечно же вы, — засмеялась Шейла. — Кто еще, как не вы!
Я заметил, что разговор наш немного напоминает диалоги из детских книжек.
— Правильно, — согласилась она. — Перейдем к делу. Поговорим насчет завтрашнего вечера.
Голос ее зазвучал резко. Сердце у меня упало.
— Но вы, конечно, идете, дорогая? — умоляющим тоном произнес я, не в силах скрыть того, что горю желанием ее видеть: пусть знает. — Вы должны пойти! Я так на это рассчитывал…
— А я и пойду.
Из груди у меня вырвался вздох облегчения и радости.
— Я пойду. Но только немного запоздаю. Идите без меня. Мы там встретимся.
Я почувствовал такое облегчение, что готов был на любые уступки, и лишь для виду возразил, что было бы гораздо лучше прийти вместе.
— Не сумею. Никак не сумею! Вы там быстро освоитесь. Ну, не все ли вам равно? Ведь вы нигде не теряетесь.
И Шейла опять засмеялась.
— Но вы придете?
— Непременно.
Мною овладело смутное беспокойство. Почему она так возбуждена — даже больше, чем когда приглашала меня? На мгновение Шейла показалась мне совсем посторонним, чужим человеком. Но ведь она никогда не подводила меня. Я знал, что она придет. Постепенно я вновь поддался чарам любви, любви романтической, когда воображение рисует любимую такой, какою хочешь ее видеть. И я снова начал мечтать о завтрашнем вечере, представляя себе, как Шейла войдет в комнату, полную гостей, и сядет рядом со мной!
Идены жили далеко от центра города, в фешенебельном предместье. В сочельник я медленно направился через парк по Лондонской дороге. Где-то пробили часы. Вечер у Иденов начинался в девять, но я решил немного опоздать. Я прошел мимо церкви: двери ее были распахнуты, и наружу струился свет. Мимо меня проносились машины, увозя своих владельцев за город, но тротуар был почти пуст, если не считать влюбленных парочек, ютившихся в тени деревьев.
Я шел мимо комфортабельных буржуазных особняков; они стояли поодаль от шоссе, отделенные от него живыми изгородями, лужайками, усыпанными гравием дорожками. Сквозь занавеси а окнах гостиных просвечивали яркие праздничные огни. Как всегда, когда я прогуливался по улицам ночью, меня разбирало любопытство: хотелось знать, что там происходит за этими занавесями. Даже сейчас, в сочельник, когда я шел на свидание, исполненный самых безудержных надежд, вид ярко освещенных апартаментов вызывал у меня чувство зависти. Здесь было царство комфорта и покоя, здесь был надежный приют, где можно отдохнуть. Я завидовал тем, кто находился за этими занавесями, и в то же время, опьяненный молодостью и любовью, я презирал их, презирал всех, кто сидит под надежным кровом, не испытывая необходимости выйти из дому; я завидовал их благополучию и презирал за то, что они не спешат, как я, на свидание с любимой.
Когда я вошел в гостиную Идена, там царило шумное оживление. Ярко пылал огонь в камине, возле которого полукругом сидели гости и хозяева. Над огнем висел огромный котел, перед камином стояли, поблескивая в свете пламени, бутылки. Под гирляндами из мишуры, ветками остролиста и омелы пахло ромом, апельсинами и лимонами.
В кресле у камина восседал Иден — с таким видом, словно он сидит здесь испокон веков. Он тепло встретил меня:
— Очень рад видеть вас, Элиот! — И, представляя меня своей жене, добавил: — Это тот молодой человек, о котором я говорил вам… Друг Шейлы Найт! Но я и сам знаком с ним… позвольте-ка… да, пожалуй, уже больше года. Когда доживете до моих лет, Элиот, вы обнаружите, что время бежит невероятно быстро! — Он снова повернулся к жене и оказал: — Я дал ему в свое время превосходный совет, но он оказался слишком самонадеянным и не воспользовался им. И все же нет ничего лучше нетерпения юности!
Миссис Иден опустилась на каминный коврик и с сосредоточенным видом, будто совершая некий религиозный обряд, принялась готовить пунш. Над котлом уже поднималось облачко пара, и миссис Иден стала резать апельсины и бросать дольки в вино. Лицо у нее было неприметное, но движения, жесты были необычайно энергичные, резкие. Снимая с апельсинов кожуру, она рассматривала меня своими блестящими, карими, невыразительными, как у птицы, глазами.
— Вы давно знакомы с Шейлой, мистер Элиот? — спросила она так, словно продолжительность нашего знакомства имела решающее значение.
Я ответил.
— В ней много шику, — глубокомысленно произнесла она.
Миссис Иден была женщина восторженная, но особенно восторженно она отзывалась о Шейле, ничуть не стесняясь своего преклонения. Она походила на преданную до фанатизма служанку, которая обожает свою хозяйку и даже подносит ей разные мелочи к цветы. Как бы то ни было, я подумал, что, кажется, она ждет появления Шейлы с не меньшим нетерпением, чем я (возможно, правда, из-за волнения, в котором я пребывал, я неправильно истолковал ее слова). Тем временем миссис Иден продолжала священнодействовать: резала апельсины и бросала нарезанные кусочки в котел. Возле камина было тепло и уютно, над пуншем вился пар. Иден откинулся в кресле, удовлетворенно вздохнул и пустился в воспоминания о «добром старом времени», подразумевая под этим дни своей молодости на исходе прошлого века. Я посмотрел на часы: было двадцать минут десятого. Гости внимательно слушали Идена, наблюдая, как его жена готовит пунш. Всем было легко и весело, но для меня минуты тянулись с удручающей медлительностью, и сердце в груди стучало, как молот.
Для всех, кроме Идена, я был избранником Шейлы, хотя никто не знал, как это произошло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67