Своей искренностью он заражал и своих слушателей. Это была одна из самых удивительных и самых прочувствованных его речей.
Присяжные совещались два часа. В ожидании их возвращения мы с Гетлифом прогуливались по коридору. Он немного волновался, но в общем был уверен в благоприятном исходе. Наконец нас пригласили в зал.
С треском распахнулась дверь, и по полу гулко застучали ботинки присяжных. Почти все они смотрели на подсудимых.
Секретарь суда прочел первый пункт обвинительного заключения — о преступном сговоре с целью проведения махинаций в агентстве. Старшина присяжных поспешно произнес:
— Не виновны!
После второго пункта — а всего в обвинительном заключении было девять — возглас «Не виновны!» вылетал из уст старшины почти автоматически, сразу же за словами секретаря.
Вскоре мы с Джорджем, выбравшись из толпы поздравляющих, уже шли к центру города. Небо было затянуто низко нависшими желтовато-бурыми тучами. Вечерний сумрак прорезали огни фонарей. Мы долго шли молча. Прошли почти под окнами канцелярии, где я когда-то работал.
Неожиданно Джордж прервал молчание и вызывающе объявил, что должен продолжать начатое дело.
— Еще не все потеряно! — заявил он. — Что бы они там ни натворили, для меня еще не все потеряно!
Надежды его возродились, и он снова начал строить планы на будущее. Забыть о скандале невозможно. (Любопытно, что именно речь Гетлифа, спасшая Джорджа от тюрьмы, больше всего раздражала его и вызывала на лице его краску стыда.) Отныне он приложит все силы к тому, чтобы не отступать от своих убеждений. Но прежде всего следовало решить, чем заняться дальше, — на этот счет у Джорджа было немало оптимистических, но довольно скромных замыслов и планов. Он собирался переехать в другой город и поступить в контору какого-нибудь стряпчего, вроде Идена, чтобы со временем стать его компаньоном.
Он с энтузиазмом говорил о своих планах. Я слушал его с волнением и легкой грустью. На память мне пришли первые вечера после нашего знакомства, когда мы гуляли вместе по этим же улицам. Как и тогда, Джордж горячо, но без всякой тревоги рассуждал о будущем. Он ведь не требовал для себя ничего, кроме весьма умеренных благ. Так было всегда. Я вспомнил такие же вечера, когда вот так же низко нависали тучи и так же сверкали огни витрин, когда в голове Джорджа рождались грандиозные планы, связанные с нашим кружком, грандиозные наметки моего будущего. Для себя он мечтал тогда лишь об очень скромном, но наименее реальном благе — о том, чтобы стать компаньоном Идена. Я вспомнил и ночи, когда в окнах уже не было огней и уличные фонари были потушены, — горели лишь те, что служат для освещения трамвайных линий, — а мы шагали рядом, и Джордж зычным голосом говорил о своих скромных надеждах, а я предавался необузданным мечтам, озарявшим для меня своим светом темные улицы.
И сейчас, шагая рядом с Джорджем, я чувствовал, как воспоминания о прошлом поднимают мой дух. Робость Джорджа и трогала и возмущала меня, но на душе у меня становилось легко при виде его готовности принять все, что подарит ему судьба. Он вселял в меня силы и надежды не только раньше, но и сейчас, несмотря на понесенное им поражение, и я оптимистически думал о его будущем… и о своем. Однако я понимал, что построить жизнь заново — невообразимо трудная задача даже для Джорджа.
Мы зашли в кафе, поднялись на второй этаж и сели за столик возле окна, откуда можно было любоваться вечерним зимним небом над крышами. Джордж прикидывал, во что ему обойдется эта перестройка жизни. Когда он говорил о своих друзьях, о кружке, возникшем как Утопия, а кончившем свое существование самым скандальным образом, вид у него, не в пример словам, был отнюдь не гордый и не веселый. Джордж не закрывал глаз на то, с чем ему предстоит столкнуться, и тем не менее он заявлял:
— Я буду трудиться во имя идей, в которые верю! А верю я в то, что большинство человечества склоняется к добру, если ему не препятствуют в этом. Я найду новые способы помочь людям и со всей энергией отдамся этому делу. Пусть попробуют мне помешать! Я еще человек не конченый! Я еще молод! Я верю в добро. Верю в свой разум и в силу своей воли. Надеюсь, ты не станешь убеждать, меня, что я должен добровольно себя калечить?
Джордж оказался гораздо мужественнее меня. Ведь ему надо было преодолеть неверие в свои силы, которого в ранней молодости он почти не знал. Он чувствовал, что в жизни его будут минуты, когда он будет спрашивать себя, что станется с ним дальше. И все же он будет цепляться за самый крошечный осколок надежды. С ней он родился, с ней и умрет. Сидя в тот вечер подле него в кафе, я черпал бодрость в его словах, исполненных надежды, в интонациях его голоса, в котором звучал смелый вызов даже сейчас, после скандала и поражения.
Я черпал бодрость и по-своему становился сильнее. Я никогда не буду таким мужественным, как он, и у меня никогда не будет стольких источников утешения. До сих пор я шел по жизни более прямой дорогой, чем он. Мне предстояло решить менее сложную проблему. Слушая в тот вечер Джорджа, я впервые с таким хладнокровием думал о своих честолюбивых замыслах и о своем браке.
Честолюбие мое заявляло о себе сейчас с не меньшей силой, чем в те дни, когда Джордж пришел мне на помощь. Доказывать это не требовалось: моя реакция на решение Идена говорила сама за себя. Нет, честолюбие мое никогда не исчезнет. Но жить с неудовлетворенным честолюбием значило жить в разладе с самим собой: я считал бы тогда, что зря копчу небо. Утешаться мыслью, что я стал выше этого, что я не намерен гнаться за вульгарным успехом, было мне не дано. Увы, честолюбие составляло неотъемлемую часть моей души и тела! За эти десять лет я нисколько не изменился, если не считать того, что теперь я знал пределы своих возможностей. Пределы, за которые я не смогу перешагнуть. В тот вечер после суда над Джорджем я видел их с такою ясностью, словно они были начертаны черным по белому.
Многое из того, на что я когда-то надеялся, оказалось пустой мечтой. Я никогда не добьюсь — и не мог бы добиться — выдающегося успеха в адвокатуре. Тут уж ничего не поделаешь. В самом лучшем случае я мог бы подняться до уровня Гетлифа. По злой иронии судьбы это был мой предел. При удаче я добьюсь примерно того же: стану младшим компаньоном фирмы с солидной практикой, к сорока годам получу звание королевского адвоката и, возможно, завершу свою карьеру на посту судьи.
Это максимум того, на что я могу рассчитывать. Да и то, если повезет. Но для этого я должен немедленно перестроить свою жизнь, иначе будет уже поздно. Пока Шейла висит на мне обузой, об этом нечего и мечтать. Пока… И я принялся хладнокровно обдумывать, как же может сложиться у меня жизнь. Можно, конечно, потерпеть полную катастрофу, думал я. Но я должен, должен вести себя так, чтобы не растерять практики. И не только не растерять, а со временем, по мере того как мои друзья будут становиться все более влиятельными людьми, даже расширить ее. Возможно, с годами я настолько очерствею, что смогу работать и вечером, не терзаясь мыслью о том, как чувствует себя Шейла. В худшем случае — если она будет выбивать меня из колеи, как в последние месяцы, — я все же смогу, пожалуй, зарабатывать от тысячи до двух тысяч в год — и так до конца дней своих. Со временем я приобрету репутацию жалкой посредственности — тем более жалкой, что когда-то передо мной открывалось блестящее будущее.
А не расстаться ли мне с Шейлой? Сейчас я думал о ней с большей нежностью, чем в те минуты, когда, распаляясь злостью, я слушал решение Идена. Я вспоминал о том, что в свое время всецело находился в ее власти. Но теперь страсть моя угасла. Да, теперь я мог расстаться с Шейлой — расставание это принесло бы мне боль, но и чувство облегчения. При этой мысли на душе у меня сразу стало легко, как в то утро, когда Шейла заявила, что уходит от меня — быть может, навсегда. По крайней мере я избавлюсь от повседневной, ежечасной пытки! И вот, хоть я и не обладал смелостью, присущей Джорджу, я вновь обрел надежды, — пусть не пламенные надежды былых лет, а лишь те, какие я сохранил, пойдя на уступки самому себе, но это меня вполне устраивало. Главное — снова стать свободным!
«Что можно возразить против этого? — рассуждал я. — Шейла калечит мне жизнь. Я пытался опекать ее, но из этого ничего не вышло. Без меня она будет чувствовать себя точно так же, как и со мной. Для меня же разница будет огромная — все равно что заново родиться!»
Мы с Джорджем по-прежнему сидели у окна кафе. Небо над городом стало совсем темным. С возрастом я все больше замыкался в себе и никому не поверял своих сокровенных замыслов. А Джордж всегда страшно терялся, когда кто-нибудь изливал ему душу, — к тому же в тот день у него хватало и собственных забот.
И все же я вдруг объявил ему, что мне не, остается ничего другого, как расстаться с Шейлой, и что я намерен сделать это в ближайшем будущем.
49. РАССТАВАНИЕ
Я ждал. Решив, что не следует форсировать события, я ждал такого случая, когда разрыв покажется вполне естественным — и Шейле и мне. Возможно, я надеялся, что она снова сама уйдет. У нас ведь в сущности ничего не изменилось. Изо дня в день я уходил в контору измученный и усталый и с тяжелым сердцем возвращался домой. Все обстояло как прежде: вновь появилась почти выдохшаяся жалость к Шейле, а с нею и нежность, готовая в любой миг перейти в раздражение и напоминавшая, о страстной, безответной любви. Вновь утвердилась привычка оставлять все на волю случая. Надо наметить срок, говорил я себе, это в моих же интересах.
Осуществил я свое решение лишь в начале лета, воспользовавшись каким-то незначительным поводом, тогда как раньше я оставлял без внимания более серьезные вещи. Я давно перестал приглашать к себе гостей и принимать приглашения, которые влекли за собой появление Шейлы в обществе. С течением времени большинство моих друзей оставило нас в покое, и жизнь наша становилась все более замкнутой. Но было у меня несколько друзей, с которыми я познакомился в начале моего пребывания в Лондоне и которые отнеслись ко мне тогда с большой теплотой. Среди них были люди скромного достатка, в чьих глазах я выглядел сейчас человеком, идущим в гору, и они чувствовали бы себя глубоко обиженными, если бы им показалось, что я избегаю их. От их приглашений я никогда не отказывался, и Шейла, пересиливая себя, ездила со мной. Впрочем, в обществе этих моих друзей она стеснялась меньше, чем в других случаях.
В начале июня как раз одни из этих наших знакомых пригласили нас к себе. Они жили на Масуэлл-хилл, и я часто ездил к ним в те далекие дни, когда у меня не было ни пенни за душой и я рад был каждому сытному обеду. Я сообщил Шейле о приглашении и, с ее согласия, принял его. В условленный день к вечеру я вернулся домой за час до того, как нам следовало выезжать. Шейлу я нашел в гостиной; она полулежала в кресле, забившись в уголок; одна рука ее свешивалась с подлокотника вниз. Погода в тот день стояла пасмурная, небо над рекой заволокло тучами, и я не сразу рассмотрел, как выглядит Шейла. Последнее время она перестала следить за собой. И сейчас волосы у нее были не причесаны, лицо не напудрено, ногти не в порядке.
Я уже знал, что я сейчас услышу.
— А какой смысл одеваться? — сказала она в ответ на мой молчаливый вопрос. — Я не могу ехать. Позвони и извинись.
Я давно перестал уговаривать ее или насильно заставлять что-нибудь делать. Не сказав ни слова, я пошел к телефону. Я привык извиняться и был Достаточно изощрен в этом искусстве: сколько я лгал, чтобы не поставить в дурацкое положение ее и себя! Но на этот раз моей выдумке не поверили. Я услышал в голосе на другом конце провода явное огорчение. Мы их обидели. Очевидно, мы ими пренебрегаем. Они не поверили моей басне о том, что Шейла заболела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67