— Когда я приезжал последний раз в деревню, тебя не было здесь, — устраиваясь поудобнее, проговорил Черданцев. Желая сделать Соне приятное, добавил: — Я спрашивал, говорили, где-то в Узбекистане жила.
Он угадал: Соня улыбнулась. Еле заметно, для себя, но улыбнулась.
— Жила. В Ташкенте. У меня и сын оттуда, че-ерненький. О-о, чистый узбек. Его и в селе дразнят узбеком... Ну а мне нальешь или самой за собой ухаживать? Аль не кавалер?
— Извини, — потянулся к бутылке Михаил Андреевич. Стекло в ней было темное, и плеснулось почти полстакана. Думал, Соня запротестует, но она взяла самогонку, поглядела на него, покачала головой своим мыслям и без слов выпила. Не спеша отломила хлеба, понюхала его, закусила. «Неужели пьет?» — подумал майор.
— Когда немцы подошли к селу, — продолжила Соня, — я вместе с беженцами в Москву подалась. А уж оттуда в Узбекистан. Сначала помыкалась, потом прижилась — хороший край, тепло и с голоду не помрешь. А вернулась все равно обратно.
— Я вот тоже обратно, — поддержал Михаил Андреевич. — Райвоенкомом.
— О-о, а что ж молчал-то? — выпрямилась Сонька. — Значит, по блату моего Юрку в хорошее место служить отправишь. Отправишь? Да ты ешь, ешь, не оставляй ничего, а то невеста рябая будет.
— Какие теперь невесты. Невесты теперь сыновьям. Сколько твоему-то?
— Осенью восемнадцать и стукнет. Двоим на селе — моему да Сашке Аннушки Вдовиной.
Рука Черданцева замерла над луковицей, и Сонька, видимо ожидавшая чего-то подобного, усмехнулась:
— Ну и жук же ты был, Мишка. Я ведь знала, что ты после меня к Аннушке бежал.
В груди у майора начало опять гореть, но теперь уже не от самогонки, а от стыда. И чтобы перебить это жжение, снять краску, залившую лицо, он сам потянулся к бутылке. Соня опять выпила, стала чистить яйцо, но раздавила его, уронила, и Михаил Андреевич решил, что больше не стоит наливать. Да и себе тоже.
— Но я не в обиде на тебя была, не думай, — раздумчиво проговорила Соня. Взяла лежавшую рядом фуражку, поиграла солнечным зайчиком на лакированном козырьке. — Ни на тебя, ни на Аннушку. Просто время случилось нам такое.
— А Анна-то... как? — переборов смущение — а что смущаться, раз все знает, — спросил Черданцев.
— Муж ее вернулся, ты, наверное, знаешь, весь покалеченный. Двоих деток успели родить — и отвезли на погост. Ее младший-то, Сашка, с моим Юркой не разлей вода, дружатся. Ты их вместе в армию-то и забери. А Аня... ты же знаешь, что колхоз красоты и здоровья не прибавляет. Она хоть и моложе меня, а боюсь, что и не узнаешь... О-о, на девятой версте вспомнила, — хлопнула себя по ноге Сонька. — Мне же давеча брови свербило, я еще и думала, что за путник встретится и с кем кланяться буду. Вот и сбылось... Ну что, поедем?
— Знаешь, — вдруг неожиданно решил Черданцев. — Я, наверное, сегодня не поеду в Сошнево. Лучше в другой раз.
Сонька, без вузов и академий, уже почти деревенская старуха, поняла и согласилась с ним сразу.
— И то правда. Посиди. Я, когда возвращалась из Ташкента, тоже здесь, под грушенкой, сидела. Вроде до этого ноги сами несли, а подошла — и онемели. А в селе многое другим стало, совсем не то, что вспоминала и что снилось... Я оставлю, — кивнула она на «скатерть». Но не вставала. Сидела, глядя перед собой, машинально застегивая и расстегивая нижнюю пуговицу на зеленой кофте. И Михаил Андреевич пристальнее рассмотрел ее. Прореженные не чистой белой, а какой-то пепельной сединой волосы, все так же собранные, как и в молодости, в пучок на затылке. Высокий, теперь уже морщинистый лоб. По-прежнему сходятся на переносице брови — он любил целовать это место, и уголки губ целовал, и руки.
Они теперь сухие, если не сказать, костлявые, видно, что и шершавые от всякой работы — сколько же пришлось им потрудиться в этой жизни. Впавшая грудь, одни вытачки на платье-то и торчат. Простые теплые чулки на ногах. А когда-то он любовался ее маленьким сбитым телом...
— Ладно, я пойду потихоньку, — словно дав время оценить и, может, увидев себя его глазами, поднялась Соня. Переборов нежелание, но отдавая дань их совместному прошлому, Михаил Андреевич обнял ее сзади. Соня напряглась, охотно остановилась. Постояли так мгновение, и она вновь первая поняла его порыв, освободила плечи:
— Прошла наша жизнь, кучерявый мой. А мимо дома моего не проезжай, когда в селе будешь. Заходи... просто так.
Долго глядел ей вслед Михаил Андреевич, всякий раз поднимая руку, когда она оглядывалась. А когда Соня превратилась просто в темную фигурку, снял китель, постелил, лег на спину. Встреча взбудоражила память, но все равно вспоминать только прошлое, без примеси настоящего, долго не удавалось. И лишь постепенно, когда закрыл глаза, выстроился ряд: начало войны, мобилизация на фронт, неделя, месяц — и вот уже в селе из мужиков практически только деды да такие, как он, пятнадцатилетние.
— Нюр, ты бы отпустила Мишку с нами стоговать, — попросила как-то Сонька его мать. Он сам разводил за плетнем пилу и замер. — Мы б его и работать не заставляли, главное, чтоб дух мущинский был с нами. Глянь, одни платья в бригаде, ни одних штанов.
— Какой он тебе мущщина, тяпун тебе на язык, — тихо, чтобы сын не слышал, отмахнулась от Грачихи мать. — Ты, Сонька, смотри мне, не озоруй.
Но Соньку поддержали другие молодицы, а главное, и голос Аннушки различил Мишка в общем шуме. И уговорили-таки они мать, пошел на другой день Мишка в бригаду. Отвечал за коней, подтягивал волокушами копны, как мог, отвечал на шуточки женщин. А надо сказать, что для своих пятнадцати с половиной лет он имел и рост, и достаточную силу, и голос, и, видимо, еще что-то чисто мужское в поведении, потому что женщины не стеснялись вворачивать в свои выкрики довольно щекотливые намеки.
Он же, как ни крутился, где бы ни был, не выпускал из виду ту, ради которой пошел в поле, — Аннушку Вдовину, в белом легком платьице, в платке с мелким горошком, по самые брови спрятавшем от пыли волосы. Ветерок заставлял платье облегать ее ноги, а когда она подавала на стог солому и платье открывало белые, незагорелые колени, он просто прятался за лошадь, казалось, все видят в эту минуту, что он ждет именно этих мгновений. Несколько раз Аня перехватывала его взгляды, улыбалась, незаметно для всех грозила пальчиком, и эта, невидимая другим, связь волновала его еще больше.
Полгода назад, когда село гуляло ее свадьбу, она, веселая, радостная, раскрасневшаяся, подошла к нему, дотронулась ладонью до груди:
— Не грусти, женишок, найдешь и ты себе невесту.
Он хмыкнул, но, чувствуя, как наполняются слезами глаза, и за это дурацкое словечко, торопливо выбрался из шумной толпы возле дома Вдовиных. Ушел к Таре, небольшой извилистой речушке на лугу за селом, просидел там до темноты. Аннушка, в которую он был влюблен, наверное, с пеленок, с которой не спускал глаз в школе на переменках, которую провожал, прячась, вечерами с фильмов и вечеринок, — его тайная любовь, Аннушка была, оказывается, влюблена в Митьку Вдовина. И лишь тот пришел из армии, пошла с ним под венец.
Мишка видел, как перед приходом молодых в дом старая Вдовиха бросила под крыльцо новый незащелкнутый замок, который после свадьбы полагалось достать, закрыть, а ключ выбросить — верная примета закрыть новую семью на замок, уберечь от распада.
В общем гвалте, когда осыпали молодых на крыльце пшеницей с конфетами, когда после первых поздравлений все заторопились протиснуться в дверь и занять место на лавке у праздничного стола, он пошарил под крыльцом, сунул замок за пазуху. Отошел в сторону, незаметно выкинул его в бурьян около погреба.
Недолгим вышло Аннушкино замужество — в первую неделю войны надел Митька Вдовин не успевшую сноситься свою гимнастерку. И не только Митька. Почитай, каждая замужняя молодица в Сонькиной бригаде осталась одна. Сама-то Грачиха потеряла мужа еще на финской, успела попривыкнуть к своему горю и вдовству, но до любви и работы, как поговаривали в селе, оставалась жадная и охочая. Только разве сравнишь ее с Аннушкой? Аня — это... это...
— Миш, чего задумался? Поди на минуту сюда, — позвала его во время обеда Сонька.
Он, дурак, ничего не уловил в той атмосфере, что сложилась в бригаде с его приходом. Поднялся от своей копны, пошел к женскому гурту. Только приблизился, Сонька резко подалась вперед, схватила его за руку, дернула на себя, заваливая в сено.
— Девки, а мужичок-то наш ничего. Может, у него и в штанах что имеется?
Он рванулся — куда там. Женские руки зашарили по его телу, вокруг смех, крики, советы — вроде все в шутку, но он со страхом и стыдом, извиваясь, чувствовал, как распахнулась на нем рубашка, поползли вниз штаны.
— Да перестаньте, бабы, что ж вы делаете! — послышался Аннушкин голос, и в этот момент, дернувшись из последних уже и не сил, а отчаяния — Аня, ведь и Аня видит его позор, — Михаил вырвался. Не оглядываясь, придерживая штаны, бросился с поля — подальше от стыда и позора. Повеситься, утопиться, сбежать из села, ведь Аня все видела, все...
Остановился на берегу Тары. Реки, наверное, и существуют для того, чтобы остановить идущего, заставить его присесть, задуматься. Но куда было Мишке до размышлений. Руки и ноги дрожали, хотя вода, наверное, и в самом деле успокаивает, приглаживает боль и обиду. Он посидел на берегу, немного успокоился. Зашел в воду, наклонился умыться, но вдруг почувствовал, что за спиной кто-то есть. Резко обернулся.
На том месте, где он только что сидел, стояла поникшая, с платком в опущенной руке Сонька. Враг до гроба, ведьма, стерва, черт в юбке. Мишка отступил от нее в воду, но она тихо попросила:
— Прости меня, Миша. Прости дуру.
И столько жалости было в ее голосе, такая она стояла на себя не похожая — поникшая, виноватая, что Мишка махнул рукой — что с тебя возьмешь, ладно уж, дура так дура. Умылся, вытерся подолом рубахи, вышел из воды. Сел. Сонька опустилась рядом, прикоснувшись своим горячим плечом к его спине.
— Ты прости меня, ладно? — продолжала приговаривать она. Подняла руку, медленно и осторожно положила ладонь на его плечо. Мишка сжался. — Но ты мне и вправду нравишься, я тебя давно приметила, Миша. О-о, давно. — Она повернула его к себе, и Мишка увидел уже не поникшую бригадиршу, а молодую красивую женщину с чертенятами в глазах. — Ми-иша-а, — протянула Сонька и потянулась к нему.
Миша, отстраняясь, завалился на спину, и Соня повалилась за ним, нашла его губы.
— Кучерявый мой, нежный, — слышал ее шепот между поцелуями Мишка, а сам чувствовал только тугие комочки грудей, впившиеся в него. — Ну, обними меня, приласкай. Приласкай, меня так давно не ласкали...
В тот же вечер Мишка прокрался в Сонькину хату и оставался там, пока не загремели по селу подойниками на утреннюю дойку.
В бригаде никто ничего не заметил, кроме... кроме Аннушки. Она сразу поняла, почувствовала, счастливую усталость Соньки и смущенность, виноватость Михаила. Теперь уже он ловил ее грустный взгляд и прятался от него, уезжая за самыми дальними копнами.
Нет, любовь к Ане, восхищение ею не стали слабее, наоборот, он теперь мог представить ее женщиной, и чем больше бывал у Сони, тем чаще заворачивал после нее к хатке Анны, стоял, смотрел на ее окна, шептал ее имя.
И однажды случилось чудо. В одну из ночей, когда он уже собирался уходить от Аниного плетня, окно в ее доме вдруг открылось, и Михаил увидел Аннушку. Освещенная лунным светом, в белой ночной рубашке, она протягивала к нему руки, и он, боясь, что это всего-навсего сон, прикусил губу. Больно. Больно? Неужели не сон?
А Анна продолжала, смущенно улыбаясь, протягивать руки. Он не помнит, то ли перелез через забор, то ли просто перелетел через него. Очнулся только в объятиях Аннушки. Неужели для такого счастья не хватало всего-навсего войны? Или была все же сила в примете с замком?
Но немец подходил все ближе, и мать, к тому же начавшая при нем поносить Соньку почем зря, отправила его в Москву, на оборонный завод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69