Эти подонки хотели убить меня.
Эта мысль придала мне сил — я упал на асфальт и покатился в сторону. Опять бесшумно опустилась дубинка, но она лишь зацепила меня по спине. Я покатился дальше — в аллею. И когда встал на колени, то уткнулся в чьи-то ноги. Я уперся одной рукой в асфальт, а другую сжал в кулак и ударил этого мужика в промежность.
Он издал какой-то хрюкающий звук, а я покатился дальше. Потом я вскочил на ноги. Что-то блеснуло в неярком свете, это что-то было направлено мне в лицо. Я вздернул голову, отпрянул, и что-то оцарапало мне подбородок. Я видел кого-то прямо перед собой, не очень ясно, но видел. Этого было достаточно. Я отбил его руку, и она высоко поднялась.
Какую-то долю секунды он был совершенно открыт, но мне и этого хватило. Я сделал шаг к нему и правой рукой ударил его напряженными пальцами в мягкое и незащищенное место, маленькую, но жизненно важную точку, туда, где сходятся ребра, — в солнечное сплетение. Мои пальцы были тверды как железо.
Он только тихо пискнул и рухнул. Тот парень, которого я уже успел двинуть кулаком, согнувшись пополам, полушел-полуполз по тротуару. Я увидел его, когда он уже исчезал из виду. Да я особенно его и не разглядывал, потому что слева и близко от меня оказался третий. Дубинки я не видел, но она, очевидно, все еще была у него в руке. Его опущенное плечо и движение корпуса говорили о том, что он собирается меня снова ударить.
Я отклонился назад и лягнул его в коленную чашечку. Он ударил меня по другой ноге. Я отскочил, нащупывая рукоятку револьвера под пиджаком. Когда он опустился на одно колено, я выхватил оружие из кобуры. Он снова двинулся на меня, но я выставил вперед правую ногу для устойчивости, нацелился ему в грудь и спустил курок.
Револьвер прогрохотал, но пуля его миновала: выдвигая ногу, я зацепился за того, кто уже валялся на асфальте, и сбил прицел. Я промахнулся, но ему и этого было достаточно — он повернулся и побежал. Я было бросился за ним, но он уже влез в машину, стоявшую недалеко от клуба. Как только он прыгнул на сиденье, взвыл мотор и машина поехала прочь. Я прицелился, но в это время из клуба вышли, покачиваясь, двое пьяненьких. Машина умчалась.
Я отступил в проход между домами и прислонился к кирпичной стене. Итак, их было трое. И они ждали меня. Кроме меня, никто не стрелял. Никто ничего не слышал, музыка из клуба заглушала все. Троица эта, видимо, хотела все сделать тихо, не привлекая излишнего внимания. И это могло им удаться. Если бы первый удар был хорошим, второй, третий и четвертый удары дубинкой или рукояткой пистолета разбрызгали бы мои мозги по асфальту.
А почему? Кроме звуков ударов, топота ног и рычания, никаких других звуков не было. Ну еще вопль того, которого я уложил. Потом я припомнил, что тот, кто обшаривал мои карманы, сказал:
— Есть!
Я опустил руку в карман: пять на четыре дюйма фото, сделанное Олденом, исчезло. Я чего-то не понимал. Неужели меня именно за это фото хотели хладнокровно и профессионально убить? Может быть. Но за этим было что-то, чего я и предположить не мог.
Мельком я видел лицо того типа, который пытался меня оглушить дубинкой, того, по которому я промахнулся, стреляя. Глупая морда, губастый. Здоровый лоб. Где-то я его раньше видел, и через некоторое время я вспомнил, кто это был. Звали его Слобберс О'Брайен. Это был подонок. Я не знал, на кого он работал, но я знал, какого именно рода работу он делал. Совершенно точно я знал это теперь.
Двое, вышедшие из клуба, шли в метре от меня. Один из них остановился, сунул себе в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. Слабый огонек осветил начало аллеи. Я посмотрел на того, кто лежал у моих ног на асфальте. Он не шевелился. Вероятно, он был мертв. Он сильно ударился об асфальт лицом, изо рта у него текла кровь, образовавшая уже блестящую черную лужицу. Крови снаружи будет немного, это внутреннее кровоизлияние — результат разрыва аорты. Зажигалка погасла, и двое прошли мимо меня.
Я опустился на колени и пощупал у лежащего пульс. Нет, он был мертв. Я схватил его за руки, оттащил поглубже в проход и устроил за мусорным баком. Потом при свете моей зажигалки посмотрел ему в лицо. Что-то всколыхнулось у меня в памяти. Эту рожу я тоже видел, но не помню, где именно. Обшарив его карманы, я обнаружил пачку банкнотов, схваченных металлическим зажимом. Больше ничего, что могло бы помочь его идентифицировать. Я оставил его за баком, а сам пошел к входу в клуб. В ярком свете у подъезда я осмотрел свой костюм — пятен крови и следов ножа не было. В голове тупо пульсировала боль.
В самом клубе уже началось шоу: конферансье писклявым голосом, полным счастья, что-то верещал. Потом грянула музыка. Раздался свист. Медленная, с тяжелым ритмом музыка — это как бы фирменный знак для определенного рода танцев.
Справа от меня висела реклама, объясняющая, какие волнующие вещи можно увидеть внутри, а слева — одна из этих вещей. Это была сделанная в полный рост и в натуральную величину фотография красивой девушки, на которой из одежды, насколько я мог судить, была только песцовая меховая накидка. Она покрывала ровно столько, сколько нужно было, а еще кое-что оставалось неприкрытым. Фото пересекала надпись: «Жанетта Дюре». Жанетта. Октябрь.
И в моем сознании — бэнг! — лежащая на боку (спиной к камере, разумеется) длинноногая, гибкая и очаровательная красотка. Она лежала, освещаемая колеблющимися красными языками пламени в открытом камине. Все было красным: огонь, его отблески в ее каштановых волосах, ее блестящая кожа, даже темные углы комнаты были красноватого оттенка. Это была штучка, которую дьявол наверняка держит в отдельной комнате, но смежной со своей резиденцией.
Я закурил и вошел в клуб.
Клуб «Паризьенн» похож на Париж столько же, сколько я на вашу тетю.
Думаю, он относился к тому типу заведений, которые меняют хозяев, но не меняют из соображений экономии вывески. Хотя раньше я здесь не бывал, о клубе «Паризьенн» я кое-что слышал. Поэтому-то и не бывал.
Это-заведение было как бы последним прибежищем для девиц, занимающихся стриптизом, которые раздевались, раздевались, раздевались и дораздевались до того, что дальнейшее снимание с себя одежды им уже просто не было нужным; тогда они забирали свой чулок с деньгами и воспоминания, уходя на покой где-нибудь на ферме. Предполагалось, что пришли они работать в клуб с фермы. Дело доходило до того, что порой, когда такая девушка выходила исполнять танец с раздеванием, посетители вместо того чтобы орать «Сними это!», орали «Не снимай!».
И так было, пока три месяца назад не начались перемены. Владельцы клуба стали проводить другую политику: они решили платить хорошие деньги хотя бы одной девице из всего шоу, но с тем, чтобы у нее был такой номер, который заставит посетителей поднять глаза, оторвавшись от созерцания кусочков льда в собственном бокале. Почему они на это пошли? Да потому, что в «Паризьенн» публика почти перестала ходить. Отсюда — новшества. Больше ничего не изменилось: обычные девицы оттопывали и открикивали свои номера, но теперь в шоу был номер, который можно было не только слушать, но и смотреть.
Три месяца назад я услышал: хорошо! Два месяца назад — великолепно, а месяц назад — потрясающе. И вот сегодня: Жанетта Дюре — звезда шоу, вершина вершин. Жанетта Дюре — Октябрь.
В этом клубе девицы отплясывали на стойке бара. Вернее, все номера шоу девицы исполняли на стойке бара. Потолок здесь был низкий, и, если девица теряла равновесие, она могла поднять руки и упереться в потолок. Сами понимаете, это была довольно широкая стойка бара. Она была изогнута в виде буквы U и довольно длинная. Но — ни одного свободного места. А чтобы увидеть то, что я хотел увидеть, я должен был сидеть как можно ближе к стойке, а не за дальним столиком. Я разыскал администратора.
Да, я хотел бы сидеть у стойки; нет, я не хотел бы, чтобы выгнали кого-либо из любителей танцевального искусства со своего места; да, я располагаю десятью долларами. Прекрасно, еще один стул, втиснутый к стойке, — это будет просто прекрасно.
Словом, я сел к бару между двумя парнями, которые, похоже, и не заметили, что я между ними втиснулся, и заказал выпивку. Два парня рядом со мной смотрели не на танцующую девицу, а на выход, через который — их алчущие взоры говорили, что скоро — выплывет, слегка покачивая бедрами, Жанетта.
Я понимал, почему они не смотрели на эту девицу. Она работала из рук вон плохо. К настоящему моменту она сняла с себя всю одежду, кроме того минимума, который предписывался законом, но даже сняв этот минимум, она казалась бы не снявшей его. Старалась она вовсю, но мало чего добилась. Она даже не выглядела обнаженной, она выглядела голой.
Я прикрыл глаза и отхлебнул виски, мысленно сказав: «Это не за тебя, беби!» А когда я открыл глаза, она уже исчезла. Музыка смолкла, потом конферансье что-то прокричал, и снова заиграл оркестр.
Из-за занавеса, свисавшего красивыми складками, в нескольких метрах слева от меня на стойку бара вышла женщина. Жанетта? Нет, не Жанетта. И не Октябрь, а уж если Октябрь, то 1897 года, который, как известно, был несчастливым. Она бочком двигалась по стойке, оркестр наяривал что-то восточное, а на лице у нее было такое выражение, словно она хотела сказать «Ф-и-и!» этой мелодии. Она вышла в египетском костюме, а лучше бы не выходила вообще. Это была очень большая представительница Египта. Я определил бы ее вайтлз как 40 — 30 — 40, но, к сожалению, не в таком порядке.
Этот номер кончился. Все проходит. Но он длился, казалось, вечности. А потом музыка смолкла, конферансье опять что-то прочирикал, и снова вступил оркестр.
Но на этот раз музыка была совершенно иной. Это была медленная тягучая мелодия, которой мне раньше слышать не доводилось. Тягучая, но с четким, едва слышным ритмом, напоминающим шепот в постели, сладость секса, гортанные всхлипы. Занавес слева от меня раздвинулся — и вот она, Жанетта. Пока еще в тени, не видная отчетливо. В полутьме различалась лишь белизна песцовой накидки.
А потом она двинулась вперед. Медленно, гордо, с безразличным видом, словно она была одна и сотни горящих глаз не съедали ее. Она двигалась почти торжественно, обнаженная плоть мерцает там, где белый мех не прикрывает ее, длинные коричневые волосы зачесаны на одно плечо, длинные изящные ноги поблескивают при каждом шаге.
Трудно даже представить себе, что женщина способна на это. Может выйти на стойку бара — не на эстраду или танцевальную площадку, а на стойку бара, окруженную проспиртованными мужчинами; вожделение на их лицах уже сейчас, когда она не сделала и четверти оборота. Выйти вслед за вульгарной толстухой, выступавшей перед ней, и казаться королевой. Но она сделала это. Не было ни воплей, ни свиста. Все сидели тихо, только смотрели.
Она была красива: высокие скулы, полные чувственные губы, потрясающая фигура — все это у нее было, да; но было и еще что-то. Она излучала властность, стремление командовать. И ей нравилось делать то, что она делала. Мне тоже.
Она прошлась вдоль всей стойки, помахивая песцовой накидкой, как бы сама себя лаская, как будто это приносило ей чувственное удовольствие, пронизывающее ее с головы до пят и внутри, особенно внутри. Потом ее, Движения ускорились немного, белая накидка открывала тело все больше и больше, все более дерзко. Я готов был поклясться, что под накидкой у нее ничего больше не было, но возможно, я ошибался. Она полностью не убирала накидку, но к концу номера это была уже не накидка, сияющий в мягком свете реквизит. Жанетта задрожала, затрепетала. Это было не движение, а зарождающееся внутри нее чувство, которое пронизывало ее и передавалось всем нам, кто смотрел на нее.
В этом клубе она появилась недавно. Она была звезда, смотреть на которую приходили специально. Наконец она на мгновение застыла, как бы совсем обессиленная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Эта мысль придала мне сил — я упал на асфальт и покатился в сторону. Опять бесшумно опустилась дубинка, но она лишь зацепила меня по спине. Я покатился дальше — в аллею. И когда встал на колени, то уткнулся в чьи-то ноги. Я уперся одной рукой в асфальт, а другую сжал в кулак и ударил этого мужика в промежность.
Он издал какой-то хрюкающий звук, а я покатился дальше. Потом я вскочил на ноги. Что-то блеснуло в неярком свете, это что-то было направлено мне в лицо. Я вздернул голову, отпрянул, и что-то оцарапало мне подбородок. Я видел кого-то прямо перед собой, не очень ясно, но видел. Этого было достаточно. Я отбил его руку, и она высоко поднялась.
Какую-то долю секунды он был совершенно открыт, но мне и этого хватило. Я сделал шаг к нему и правой рукой ударил его напряженными пальцами в мягкое и незащищенное место, маленькую, но жизненно важную точку, туда, где сходятся ребра, — в солнечное сплетение. Мои пальцы были тверды как железо.
Он только тихо пискнул и рухнул. Тот парень, которого я уже успел двинуть кулаком, согнувшись пополам, полушел-полуполз по тротуару. Я увидел его, когда он уже исчезал из виду. Да я особенно его и не разглядывал, потому что слева и близко от меня оказался третий. Дубинки я не видел, но она, очевидно, все еще была у него в руке. Его опущенное плечо и движение корпуса говорили о том, что он собирается меня снова ударить.
Я отклонился назад и лягнул его в коленную чашечку. Он ударил меня по другой ноге. Я отскочил, нащупывая рукоятку револьвера под пиджаком. Когда он опустился на одно колено, я выхватил оружие из кобуры. Он снова двинулся на меня, но я выставил вперед правую ногу для устойчивости, нацелился ему в грудь и спустил курок.
Револьвер прогрохотал, но пуля его миновала: выдвигая ногу, я зацепился за того, кто уже валялся на асфальте, и сбил прицел. Я промахнулся, но ему и этого было достаточно — он повернулся и побежал. Я было бросился за ним, но он уже влез в машину, стоявшую недалеко от клуба. Как только он прыгнул на сиденье, взвыл мотор и машина поехала прочь. Я прицелился, но в это время из клуба вышли, покачиваясь, двое пьяненьких. Машина умчалась.
Я отступил в проход между домами и прислонился к кирпичной стене. Итак, их было трое. И они ждали меня. Кроме меня, никто не стрелял. Никто ничего не слышал, музыка из клуба заглушала все. Троица эта, видимо, хотела все сделать тихо, не привлекая излишнего внимания. И это могло им удаться. Если бы первый удар был хорошим, второй, третий и четвертый удары дубинкой или рукояткой пистолета разбрызгали бы мои мозги по асфальту.
А почему? Кроме звуков ударов, топота ног и рычания, никаких других звуков не было. Ну еще вопль того, которого я уложил. Потом я припомнил, что тот, кто обшаривал мои карманы, сказал:
— Есть!
Я опустил руку в карман: пять на четыре дюйма фото, сделанное Олденом, исчезло. Я чего-то не понимал. Неужели меня именно за это фото хотели хладнокровно и профессионально убить? Может быть. Но за этим было что-то, чего я и предположить не мог.
Мельком я видел лицо того типа, который пытался меня оглушить дубинкой, того, по которому я промахнулся, стреляя. Глупая морда, губастый. Здоровый лоб. Где-то я его раньше видел, и через некоторое время я вспомнил, кто это был. Звали его Слобберс О'Брайен. Это был подонок. Я не знал, на кого он работал, но я знал, какого именно рода работу он делал. Совершенно точно я знал это теперь.
Двое, вышедшие из клуба, шли в метре от меня. Один из них остановился, сунул себе в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. Слабый огонек осветил начало аллеи. Я посмотрел на того, кто лежал у моих ног на асфальте. Он не шевелился. Вероятно, он был мертв. Он сильно ударился об асфальт лицом, изо рта у него текла кровь, образовавшая уже блестящую черную лужицу. Крови снаружи будет немного, это внутреннее кровоизлияние — результат разрыва аорты. Зажигалка погасла, и двое прошли мимо меня.
Я опустился на колени и пощупал у лежащего пульс. Нет, он был мертв. Я схватил его за руки, оттащил поглубже в проход и устроил за мусорным баком. Потом при свете моей зажигалки посмотрел ему в лицо. Что-то всколыхнулось у меня в памяти. Эту рожу я тоже видел, но не помню, где именно. Обшарив его карманы, я обнаружил пачку банкнотов, схваченных металлическим зажимом. Больше ничего, что могло бы помочь его идентифицировать. Я оставил его за баком, а сам пошел к входу в клуб. В ярком свете у подъезда я осмотрел свой костюм — пятен крови и следов ножа не было. В голове тупо пульсировала боль.
В самом клубе уже началось шоу: конферансье писклявым голосом, полным счастья, что-то верещал. Потом грянула музыка. Раздался свист. Медленная, с тяжелым ритмом музыка — это как бы фирменный знак для определенного рода танцев.
Справа от меня висела реклама, объясняющая, какие волнующие вещи можно увидеть внутри, а слева — одна из этих вещей. Это была сделанная в полный рост и в натуральную величину фотография красивой девушки, на которой из одежды, насколько я мог судить, была только песцовая меховая накидка. Она покрывала ровно столько, сколько нужно было, а еще кое-что оставалось неприкрытым. Фото пересекала надпись: «Жанетта Дюре». Жанетта. Октябрь.
И в моем сознании — бэнг! — лежащая на боку (спиной к камере, разумеется) длинноногая, гибкая и очаровательная красотка. Она лежала, освещаемая колеблющимися красными языками пламени в открытом камине. Все было красным: огонь, его отблески в ее каштановых волосах, ее блестящая кожа, даже темные углы комнаты были красноватого оттенка. Это была штучка, которую дьявол наверняка держит в отдельной комнате, но смежной со своей резиденцией.
Я закурил и вошел в клуб.
Клуб «Паризьенн» похож на Париж столько же, сколько я на вашу тетю.
Думаю, он относился к тому типу заведений, которые меняют хозяев, но не меняют из соображений экономии вывески. Хотя раньше я здесь не бывал, о клубе «Паризьенн» я кое-что слышал. Поэтому-то и не бывал.
Это-заведение было как бы последним прибежищем для девиц, занимающихся стриптизом, которые раздевались, раздевались, раздевались и дораздевались до того, что дальнейшее снимание с себя одежды им уже просто не было нужным; тогда они забирали свой чулок с деньгами и воспоминания, уходя на покой где-нибудь на ферме. Предполагалось, что пришли они работать в клуб с фермы. Дело доходило до того, что порой, когда такая девушка выходила исполнять танец с раздеванием, посетители вместо того чтобы орать «Сними это!», орали «Не снимай!».
И так было, пока три месяца назад не начались перемены. Владельцы клуба стали проводить другую политику: они решили платить хорошие деньги хотя бы одной девице из всего шоу, но с тем, чтобы у нее был такой номер, который заставит посетителей поднять глаза, оторвавшись от созерцания кусочков льда в собственном бокале. Почему они на это пошли? Да потому, что в «Паризьенн» публика почти перестала ходить. Отсюда — новшества. Больше ничего не изменилось: обычные девицы оттопывали и открикивали свои номера, но теперь в шоу был номер, который можно было не только слушать, но и смотреть.
Три месяца назад я услышал: хорошо! Два месяца назад — великолепно, а месяц назад — потрясающе. И вот сегодня: Жанетта Дюре — звезда шоу, вершина вершин. Жанетта Дюре — Октябрь.
В этом клубе девицы отплясывали на стойке бара. Вернее, все номера шоу девицы исполняли на стойке бара. Потолок здесь был низкий, и, если девица теряла равновесие, она могла поднять руки и упереться в потолок. Сами понимаете, это была довольно широкая стойка бара. Она была изогнута в виде буквы U и довольно длинная. Но — ни одного свободного места. А чтобы увидеть то, что я хотел увидеть, я должен был сидеть как можно ближе к стойке, а не за дальним столиком. Я разыскал администратора.
Да, я хотел бы сидеть у стойки; нет, я не хотел бы, чтобы выгнали кого-либо из любителей танцевального искусства со своего места; да, я располагаю десятью долларами. Прекрасно, еще один стул, втиснутый к стойке, — это будет просто прекрасно.
Словом, я сел к бару между двумя парнями, которые, похоже, и не заметили, что я между ними втиснулся, и заказал выпивку. Два парня рядом со мной смотрели не на танцующую девицу, а на выход, через который — их алчущие взоры говорили, что скоро — выплывет, слегка покачивая бедрами, Жанетта.
Я понимал, почему они не смотрели на эту девицу. Она работала из рук вон плохо. К настоящему моменту она сняла с себя всю одежду, кроме того минимума, который предписывался законом, но даже сняв этот минимум, она казалась бы не снявшей его. Старалась она вовсю, но мало чего добилась. Она даже не выглядела обнаженной, она выглядела голой.
Я прикрыл глаза и отхлебнул виски, мысленно сказав: «Это не за тебя, беби!» А когда я открыл глаза, она уже исчезла. Музыка смолкла, потом конферансье что-то прокричал, и снова заиграл оркестр.
Из-за занавеса, свисавшего красивыми складками, в нескольких метрах слева от меня на стойку бара вышла женщина. Жанетта? Нет, не Жанетта. И не Октябрь, а уж если Октябрь, то 1897 года, который, как известно, был несчастливым. Она бочком двигалась по стойке, оркестр наяривал что-то восточное, а на лице у нее было такое выражение, словно она хотела сказать «Ф-и-и!» этой мелодии. Она вышла в египетском костюме, а лучше бы не выходила вообще. Это была очень большая представительница Египта. Я определил бы ее вайтлз как 40 — 30 — 40, но, к сожалению, не в таком порядке.
Этот номер кончился. Все проходит. Но он длился, казалось, вечности. А потом музыка смолкла, конферансье опять что-то прочирикал, и снова вступил оркестр.
Но на этот раз музыка была совершенно иной. Это была медленная тягучая мелодия, которой мне раньше слышать не доводилось. Тягучая, но с четким, едва слышным ритмом, напоминающим шепот в постели, сладость секса, гортанные всхлипы. Занавес слева от меня раздвинулся — и вот она, Жанетта. Пока еще в тени, не видная отчетливо. В полутьме различалась лишь белизна песцовой накидки.
А потом она двинулась вперед. Медленно, гордо, с безразличным видом, словно она была одна и сотни горящих глаз не съедали ее. Она двигалась почти торжественно, обнаженная плоть мерцает там, где белый мех не прикрывает ее, длинные коричневые волосы зачесаны на одно плечо, длинные изящные ноги поблескивают при каждом шаге.
Трудно даже представить себе, что женщина способна на это. Может выйти на стойку бара — не на эстраду или танцевальную площадку, а на стойку бара, окруженную проспиртованными мужчинами; вожделение на их лицах уже сейчас, когда она не сделала и четверти оборота. Выйти вслед за вульгарной толстухой, выступавшей перед ней, и казаться королевой. Но она сделала это. Не было ни воплей, ни свиста. Все сидели тихо, только смотрели.
Она была красива: высокие скулы, полные чувственные губы, потрясающая фигура — все это у нее было, да; но было и еще что-то. Она излучала властность, стремление командовать. И ей нравилось делать то, что она делала. Мне тоже.
Она прошлась вдоль всей стойки, помахивая песцовой накидкой, как бы сама себя лаская, как будто это приносило ей чувственное удовольствие, пронизывающее ее с головы до пят и внутри, особенно внутри. Потом ее, Движения ускорились немного, белая накидка открывала тело все больше и больше, все более дерзко. Я готов был поклясться, что под накидкой у нее ничего больше не было, но возможно, я ошибался. Она полностью не убирала накидку, но к концу номера это была уже не накидка, сияющий в мягком свете реквизит. Жанетта задрожала, затрепетала. Это было не движение, а зарождающееся внутри нее чувство, которое пронизывало ее и передавалось всем нам, кто смотрел на нее.
В этом клубе она появилась недавно. Она была звезда, смотреть на которую приходили специально. Наконец она на мгновение застыла, как бы совсем обессиленная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33