Народ здесь был самый разный, и некоторое время Чиж просто глазел на людей, получая от этого неожиданное удовольствие. В самом деле, здесь было на что посмотреть. В течение добрых пяти минут Чиж украдкой наблюдал за горячим спором, разгоревшимся между упитанным пожилым гражданином с внешностью профессора университета и каким-то не менее пожилым, но гораздо более потрепанным типом с грязными седыми космами до плеч и желтыми от никотина усами. Предметом спора служил виниловый диск в потертом бумажном конверте. Солидный гражданин в строгом костюме, белоснежной рубашке и дорогом галстуке что-то с жаром доказывал стареющему хиппи в грязноватых растянутых джинсах, жестикулируя зажатым в руке кейсом из натуральной кожи и время от времени тыча пальцем в пластинку, которую держал в руках его оппонент. Хиппи в ответ отрицательно тряс головой и, когда «профессор» принимался особенно ожесточенно тыкать в пластинку пальцем, осторожно отводил ее в сторонку, прикрывая от разбушевавшегося интеллигента костлявым плечом. Наконец последний демонстративно плюнул и, пристроив на жирном колене свой кейс, принялся трясущимися от возбуждения руками вертеть колесики кодовых замков. Чиж не удивился бы, если бы «профессор» выхватил из чемодана «кольт» сорок пятого калибра или толстую пачку денег, но, когда тот справился наконец с замками, на свет появилась еще одна пластинка – судя по виду, точно такая же, как та, что была в руках у второго спорщика. На какое-то время спор утих: скандалисты, сдвинув головы, занялись тщательным сличением потертых бумажных обложек. Чиж хмыкнул и принялся с интересом осматриваться, чтобы понять, как вести себя в новой обстановке.
Он очень быстро пришел к выводу, что никаких особенных правил поведения здесь просто не существует. Народу на пятачке было совсем немного – человек двадцать. Кто-то приходил, кто-то уходил. На нескольких скамейках были разложены пластинки, кассеты и книги. Подойдя поближе и окинув взглядом эти богатства, Чиж удивился: раньше он считал, что видел, слышал и держал в руках все записи «Битлз», когда-либо выпущенные и распространенные на территории бывшего Союза. Теперь выяснялось, что это далеко не так, и Чиж чувствовал себя как человек, неожиданно откопавший в собственном огороде двухведерный горшок с золотыми монетами. На какое-то время он даже забыл, зачем сюда явился, и добрых полчаса бродил от скамейки к скамейке, вглядываясь, щупая, читая названия и листая страницы книг, иллюстрированных никогда не виденными раньше фотографиями. Краем уха он ловил обрывки разговоров, звучавших для него как лучшая в мире музыка. Здесь практически не говорили о деньгах, события тридцатилетней давности обсуждали так, словно они происходили вчера. О «ливерпульской четверке» вспоминали, будто они были соседями по лестничной площадке. Эти люди, как и сам Чиж, навеки застряли в конце шестидесятых, даже не заметив того, что им уже давно не по шестнадцать лет. Те из них, что были постарше, по привычке побаивались КГБ и время от времени прерывали вполне невинные разговоры зловещим: «Все, старик, об этом не стоит…». Это выглядело довольно комично, но Чижу почему-то не было смешно: напротив, он испытывал странное щемящее чувство, от которого начинало подозрительно щипать в носу. Проанализировав свои ощущения, майор пришел к удивившему его выводу, что это чувство – обыкновенное сентиментальное умиление. «Черт подери, – подумал он, – неужели я на такое способен? Лапоть правильно сделал, что выгнал меня в отпуск: нервишки у меня совсем растрепались, даже неудобно…»
Ему действительно было неудобно, как будто он вместе со всеми, кто здесь был, увлеченно играл в какую-то детскую игру наподобие жмурок, более приличествующую воспитанникам детского сада, чем взрослым солидным дядям. Впрочем, тети здесь тоже встречались, хотя и в гораздо меньшем количестве: все, как одна, некрасивые, в подавляющем большинстве очкастые, громкоголосые и насквозь прокуренные. Смотреть на них тоже было неудобно – жалко, что ли…
Чиж мысленно пожал плечами. Каждый живет как умеет. Человек, который счастлив у себя дома и полностью востребован на работе, вряд ли станет самоутверждаться, заучивая наизусть чужие биографии и коллекционируя старые пластинки. Природа коллекционерства и поклонения эстрадным кумирам всегда оставалась для Чижа загадкой, но, побродив часок среди здешней публики, он понял, что впервые за много лет ощущает то, что в дни его молодости называлось «ловить кайф». Это была настоящая эйфория – не такая мощная, как после бутылки водки, но гораздо более чистая, не отравленная пьяной мутью.
«Ну и ладно, – подумал он, рассеянно листая какой-то старый журнал с фотографией Леннона на обложке, – ну и пусть это выглядит несолидно и даже смешно. Можно подумать, что пить водку, запершись в туалете на задвижку, когда в квартире, кроме тебя, никого нет, намного солиднее. Да ни капельки! И, если разобраться, это даже намного смешнее.»
Он вспомнил, как еще до ухода жены вставал по ночам специально для того, чтобы на цыпочках прокрасться в ванную и, воровато озираясь, глотнуть водки прямо из горлышка. Однажды жена застукала его. Она ничего не сказала – просто постояла в дверях ванной, глядя на него с жалостью и презрением, а потом повернулась и ушла обратно в спальню. С тех пор прошло уже почти два с половиной года, но при этом воспоминании Чиж почувствовал, что у него краснеют уши. Это было не смешно. Это было стыдно до слез, но тогда, помнится, Чиж не испытывал никакого стыда. Он был жутко зол на жену: выследила, вынюхала и довольна по уши… Теперь небось жаловаться побежит, благо Лапоть живет в соседнем подъезде…
Он аккуратно положил журнал на место и отошел в сторонку, чтобы переждать горячую волну смущения… От такого скота, каким он тогда был, можно было убежать на край света босиком… Вот странно, подумал он. Никогда я об этом не думал с такой точки зрения. Да и вообще, если припомнить, я об этом не думал ни с какой точки зрения. Так, плыл по течению, вяло поругивая Верку с ее генералом: бросила, мол, стерва, погналась за почетным званием генеральши…
– ..Шереметьево-два, – услышал он обрывок какого-то разговора. – Ясное дело! Как раз в семидесятом это было. Мы с ребятами тогда Сеню Шнейдера в Нью-Йорк отправляли. Шампанское у нас было, водка… Я тогда за Галкой ухаживал… Помнишь Галку? Ну, ту самую.., черт, как же ее фамилия? Короче, побежал я в буфет за шоколадкой. Стоят в уголке у окна ребята, кофе со сгущенкой пьют – наш кофе, совковый, а они пьют и не морщатся. Узлы у них какие-то, баулы, а поверх всего этого добра – гитара в чехле. Если бы не гитара, я бы и внимания не обратил. В общем, глянул я на того, который ко мне лицом стоял, и, веришь, и про шоколадку забыл, и про Галку, и даже про Сеню с его Нью-Йорком. Гляжу – мама дорогая! – Харрисон!
– Ну-ну, – насмешливо проговорил кто-то.
– Вот тебе и «ну-ну»! – с горячностью воскликнул рассказчик. Эта горячность заставила Чижа усмехнуться: он тоже слышал эту историю. – Говорю тебе: стоит Джордж Харрисон в натуральную величину и пьет кофе со сгущенкой! Я глазам не поверил. Захожу этак аккуратненько сбоку, гляжу: точно, они! Все четверо. Пальтишечки черные, белые рубашки, галстучки… Ребята как ребята. Если бы не гитара, прошел бы мимо и внимания не обратил. Я по карманам, а там ни клочка бумаги, ни ручки, ни хрена… Хоть бы автограф взять, думаю. Нашел в кармане трешку – ту самую, за которую шоколадку хотел купить. Где же, думаю, ручку-то взять? И, как назло, все английские слова позабыл, кроме «аи лав ю».
Чиж огляделся. Рассказчика слушали человек пять. Трудно было сказать, верят они этой байке или нет. Скорее всего здесь свято исповедовали принцип: «Не любо – не слушай, а врать не мешай». Рассказчик, жилистый, насквозь прокуренный бородач лет пятидесяти, азартно дымил вонючей сигаретой без фильтра и поминутно поправлял сползающие с переносицы очки с мощными линзами. Один из слушателей привлек внимание Чижа своей яркой, абсолютно не вписывавшейся в общий фон внешностью. Это был высокий и широкоплечий брюнет с волевой нижней челюстью и холодными глазами, одетый в черный костюм и черную рубашку с модным галстуком. На его гладко выбритом твердом лице застыло внимательное, предельно серьезное выражение, из чего наблюдательный Чиж сделал вывод, что незнакомец с трудом сдерживает улыбку. На какое-то мгновение их глаза встретились. Неизвестно, что рассмотрел незнакомец во взгляде майора, но его губы слегка дрогнули, сложившись в подобие ироничной и в то же время дружелюбной улыбки, словно он с первого взгляда признал в Чиже своего и приглашал его повеселиться вместе. Чиж, впервые в жизни видевший этого человека и не являвшийся сторонником случайных знакомств, почему-то не сумел удержаться от ответной улыбки – вернее, от намека на улыбку, поскольку обижать вдохновенного лгуна ему не хотелось.
Это было похоже на обмен условными знаками, словно они были двумя военными кораблями, встретившимися в густом тумане посреди нейтральных вод. Чиж порылся в памяти, пытаясь вспомнить, когда в последний раз испытывал такие приливы беспричинной симпатии к абсолютно незнакомому человеку. Получалось, что такого не случалось с ним уже лет двадцать, если не больше.
Незнакомец сделал странный жест головой, словно отбрасывая назад длинные волосы. Прическа у него была совсем короткая, волосы густые. Чиж представил себе, как выглядел бы этот человек с длинными волосами. Портрет получался довольно симпатичный, хотя и не совсем традиционный. Чижу вдруг сделалось грустно. "Все-таки жизнь – большая сука, – подумал он. – Как бы мы ни брыкались, пытаясь оставаться самими собой, она все равно подминает нас и калечит, причесывая под одну гребенку. Ей зачем-то нужно, чтобы все мы были одинаковы, и у нее всегда стоит наготове заведенный бульдозер, чтобы срыть любой бугорок, торчащий над общим плоским уровнем. Она нас топчет, а мы, идиоты, тешим себя иллюзиями, будто становимся старше, мудрее, солиднее… Вот стоит человек, который совсем недавно обрезал волосы. Почему он это сделал? Да потому, что в его возрасте серьезные люди не носят локоны до плеч. Это общеизвестно, это принято в приличном обществе, и он наконец устал бороться, хотя одеваться и причесываться так, как тебе нравится, а не так, как принято, не такой уж подвиг.
Хотя это как посмотреть, сказал он себе. Интересно, как бы отреагировал наш Лапоть, появись я у него в кабинете одетый по форме и с волосами до плеч? Это же подумать страшно, что было бы… Может, у этого парня тоже есть начальник, который не терпит волосатиков?
«Ах да, спохватился он, – волосатики! Я же пришел сюда не просто так, а в надежде встретить одного конкретного волосатика – патлатого блондина с усами и бакенбардами, одетого в мотоциклетную куртку, камуфляжные штаны и армейские ботинки. Шансов на это у меня маловато, но все-таки…»
Он отошел от группы, где уже с пеной у рта спорили, приезжали «Битлз» в семидесятом году в Москву или все-таки не приезжали, и осмотрелся. Патлатых блондинов на пятачке было аж трое, но один из них был низкорослым толстяком, а двое других не подходили Чижу ни по возрасту, ни по приметам. Теряю время, подумал он, но тут же махнул рукой: времени у него теперь было сколько угодно, а идти домой, чтобы там в одиночестве ждать звонка Кондрашова, не хотелось. Кроме того, здесь все-таки было чертовски хорошо, несмотря ни на что.
Он побродил еще немного, прикидывая, что из своих записей можно было бы обменять на имевшиеся здесь сокровища, без особой нужды купил иллюстрированную книгу под интригующим названием. «„Битлз“ – мифы и реальность» и уже совсем собрался уходить, когда неподалеку вдруг ритмично забренчала под умелыми руками гитара и несколько голосов нестройно затянули:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Он очень быстро пришел к выводу, что никаких особенных правил поведения здесь просто не существует. Народу на пятачке было совсем немного – человек двадцать. Кто-то приходил, кто-то уходил. На нескольких скамейках были разложены пластинки, кассеты и книги. Подойдя поближе и окинув взглядом эти богатства, Чиж удивился: раньше он считал, что видел, слышал и держал в руках все записи «Битлз», когда-либо выпущенные и распространенные на территории бывшего Союза. Теперь выяснялось, что это далеко не так, и Чиж чувствовал себя как человек, неожиданно откопавший в собственном огороде двухведерный горшок с золотыми монетами. На какое-то время он даже забыл, зачем сюда явился, и добрых полчаса бродил от скамейки к скамейке, вглядываясь, щупая, читая названия и листая страницы книг, иллюстрированных никогда не виденными раньше фотографиями. Краем уха он ловил обрывки разговоров, звучавших для него как лучшая в мире музыка. Здесь практически не говорили о деньгах, события тридцатилетней давности обсуждали так, словно они происходили вчера. О «ливерпульской четверке» вспоминали, будто они были соседями по лестничной площадке. Эти люди, как и сам Чиж, навеки застряли в конце шестидесятых, даже не заметив того, что им уже давно не по шестнадцать лет. Те из них, что были постарше, по привычке побаивались КГБ и время от времени прерывали вполне невинные разговоры зловещим: «Все, старик, об этом не стоит…». Это выглядело довольно комично, но Чижу почему-то не было смешно: напротив, он испытывал странное щемящее чувство, от которого начинало подозрительно щипать в носу. Проанализировав свои ощущения, майор пришел к удивившему его выводу, что это чувство – обыкновенное сентиментальное умиление. «Черт подери, – подумал он, – неужели я на такое способен? Лапоть правильно сделал, что выгнал меня в отпуск: нервишки у меня совсем растрепались, даже неудобно…»
Ему действительно было неудобно, как будто он вместе со всеми, кто здесь был, увлеченно играл в какую-то детскую игру наподобие жмурок, более приличествующую воспитанникам детского сада, чем взрослым солидным дядям. Впрочем, тети здесь тоже встречались, хотя и в гораздо меньшем количестве: все, как одна, некрасивые, в подавляющем большинстве очкастые, громкоголосые и насквозь прокуренные. Смотреть на них тоже было неудобно – жалко, что ли…
Чиж мысленно пожал плечами. Каждый живет как умеет. Человек, который счастлив у себя дома и полностью востребован на работе, вряд ли станет самоутверждаться, заучивая наизусть чужие биографии и коллекционируя старые пластинки. Природа коллекционерства и поклонения эстрадным кумирам всегда оставалась для Чижа загадкой, но, побродив часок среди здешней публики, он понял, что впервые за много лет ощущает то, что в дни его молодости называлось «ловить кайф». Это была настоящая эйфория – не такая мощная, как после бутылки водки, но гораздо более чистая, не отравленная пьяной мутью.
«Ну и ладно, – подумал он, рассеянно листая какой-то старый журнал с фотографией Леннона на обложке, – ну и пусть это выглядит несолидно и даже смешно. Можно подумать, что пить водку, запершись в туалете на задвижку, когда в квартире, кроме тебя, никого нет, намного солиднее. Да ни капельки! И, если разобраться, это даже намного смешнее.»
Он вспомнил, как еще до ухода жены вставал по ночам специально для того, чтобы на цыпочках прокрасться в ванную и, воровато озираясь, глотнуть водки прямо из горлышка. Однажды жена застукала его. Она ничего не сказала – просто постояла в дверях ванной, глядя на него с жалостью и презрением, а потом повернулась и ушла обратно в спальню. С тех пор прошло уже почти два с половиной года, но при этом воспоминании Чиж почувствовал, что у него краснеют уши. Это было не смешно. Это было стыдно до слез, но тогда, помнится, Чиж не испытывал никакого стыда. Он был жутко зол на жену: выследила, вынюхала и довольна по уши… Теперь небось жаловаться побежит, благо Лапоть живет в соседнем подъезде…
Он аккуратно положил журнал на место и отошел в сторонку, чтобы переждать горячую волну смущения… От такого скота, каким он тогда был, можно было убежать на край света босиком… Вот странно, подумал он. Никогда я об этом не думал с такой точки зрения. Да и вообще, если припомнить, я об этом не думал ни с какой точки зрения. Так, плыл по течению, вяло поругивая Верку с ее генералом: бросила, мол, стерва, погналась за почетным званием генеральши…
– ..Шереметьево-два, – услышал он обрывок какого-то разговора. – Ясное дело! Как раз в семидесятом это было. Мы с ребятами тогда Сеню Шнейдера в Нью-Йорк отправляли. Шампанское у нас было, водка… Я тогда за Галкой ухаживал… Помнишь Галку? Ну, ту самую.., черт, как же ее фамилия? Короче, побежал я в буфет за шоколадкой. Стоят в уголке у окна ребята, кофе со сгущенкой пьют – наш кофе, совковый, а они пьют и не морщатся. Узлы у них какие-то, баулы, а поверх всего этого добра – гитара в чехле. Если бы не гитара, я бы и внимания не обратил. В общем, глянул я на того, который ко мне лицом стоял, и, веришь, и про шоколадку забыл, и про Галку, и даже про Сеню с его Нью-Йорком. Гляжу – мама дорогая! – Харрисон!
– Ну-ну, – насмешливо проговорил кто-то.
– Вот тебе и «ну-ну»! – с горячностью воскликнул рассказчик. Эта горячность заставила Чижа усмехнуться: он тоже слышал эту историю. – Говорю тебе: стоит Джордж Харрисон в натуральную величину и пьет кофе со сгущенкой! Я глазам не поверил. Захожу этак аккуратненько сбоку, гляжу: точно, они! Все четверо. Пальтишечки черные, белые рубашки, галстучки… Ребята как ребята. Если бы не гитара, прошел бы мимо и внимания не обратил. Я по карманам, а там ни клочка бумаги, ни ручки, ни хрена… Хоть бы автограф взять, думаю. Нашел в кармане трешку – ту самую, за которую шоколадку хотел купить. Где же, думаю, ручку-то взять? И, как назло, все английские слова позабыл, кроме «аи лав ю».
Чиж огляделся. Рассказчика слушали человек пять. Трудно было сказать, верят они этой байке или нет. Скорее всего здесь свято исповедовали принцип: «Не любо – не слушай, а врать не мешай». Рассказчик, жилистый, насквозь прокуренный бородач лет пятидесяти, азартно дымил вонючей сигаретой без фильтра и поминутно поправлял сползающие с переносицы очки с мощными линзами. Один из слушателей привлек внимание Чижа своей яркой, абсолютно не вписывавшейся в общий фон внешностью. Это был высокий и широкоплечий брюнет с волевой нижней челюстью и холодными глазами, одетый в черный костюм и черную рубашку с модным галстуком. На его гладко выбритом твердом лице застыло внимательное, предельно серьезное выражение, из чего наблюдательный Чиж сделал вывод, что незнакомец с трудом сдерживает улыбку. На какое-то мгновение их глаза встретились. Неизвестно, что рассмотрел незнакомец во взгляде майора, но его губы слегка дрогнули, сложившись в подобие ироничной и в то же время дружелюбной улыбки, словно он с первого взгляда признал в Чиже своего и приглашал его повеселиться вместе. Чиж, впервые в жизни видевший этого человека и не являвшийся сторонником случайных знакомств, почему-то не сумел удержаться от ответной улыбки – вернее, от намека на улыбку, поскольку обижать вдохновенного лгуна ему не хотелось.
Это было похоже на обмен условными знаками, словно они были двумя военными кораблями, встретившимися в густом тумане посреди нейтральных вод. Чиж порылся в памяти, пытаясь вспомнить, когда в последний раз испытывал такие приливы беспричинной симпатии к абсолютно незнакомому человеку. Получалось, что такого не случалось с ним уже лет двадцать, если не больше.
Незнакомец сделал странный жест головой, словно отбрасывая назад длинные волосы. Прическа у него была совсем короткая, волосы густые. Чиж представил себе, как выглядел бы этот человек с длинными волосами. Портрет получался довольно симпатичный, хотя и не совсем традиционный. Чижу вдруг сделалось грустно. "Все-таки жизнь – большая сука, – подумал он. – Как бы мы ни брыкались, пытаясь оставаться самими собой, она все равно подминает нас и калечит, причесывая под одну гребенку. Ей зачем-то нужно, чтобы все мы были одинаковы, и у нее всегда стоит наготове заведенный бульдозер, чтобы срыть любой бугорок, торчащий над общим плоским уровнем. Она нас топчет, а мы, идиоты, тешим себя иллюзиями, будто становимся старше, мудрее, солиднее… Вот стоит человек, который совсем недавно обрезал волосы. Почему он это сделал? Да потому, что в его возрасте серьезные люди не носят локоны до плеч. Это общеизвестно, это принято в приличном обществе, и он наконец устал бороться, хотя одеваться и причесываться так, как тебе нравится, а не так, как принято, не такой уж подвиг.
Хотя это как посмотреть, сказал он себе. Интересно, как бы отреагировал наш Лапоть, появись я у него в кабинете одетый по форме и с волосами до плеч? Это же подумать страшно, что было бы… Может, у этого парня тоже есть начальник, который не терпит волосатиков?
«Ах да, спохватился он, – волосатики! Я же пришел сюда не просто так, а в надежде встретить одного конкретного волосатика – патлатого блондина с усами и бакенбардами, одетого в мотоциклетную куртку, камуфляжные штаны и армейские ботинки. Шансов на это у меня маловато, но все-таки…»
Он отошел от группы, где уже с пеной у рта спорили, приезжали «Битлз» в семидесятом году в Москву или все-таки не приезжали, и осмотрелся. Патлатых блондинов на пятачке было аж трое, но один из них был низкорослым толстяком, а двое других не подходили Чижу ни по возрасту, ни по приметам. Теряю время, подумал он, но тут же махнул рукой: времени у него теперь было сколько угодно, а идти домой, чтобы там в одиночестве ждать звонка Кондрашова, не хотелось. Кроме того, здесь все-таки было чертовски хорошо, несмотря ни на что.
Он побродил еще немного, прикидывая, что из своих записей можно было бы обменять на имевшиеся здесь сокровища, без особой нужды купил иллюстрированную книгу под интригующим названием. «„Битлз“ – мифы и реальность» и уже совсем собрался уходить, когда неподалеку вдруг ритмично забренчала под умелыми руками гитара и несколько голосов нестройно затянули:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51