– Оценку даю в сравнении с остальным континген­том. Много неангелов.
– Понятно. Итак, все было распрекрасно, но вдруг…
– Нет, не совсем вдруг. Недели две, а может, три до того… я не сразу обратил внимание… но, в общем, он изменился.
– Конкретно?
Лейтенант подумал, вздохнул:
– Сами понимаете, заключение есть заключение. У каждого в какой-то период обостряется реакция на лише­ние свободы. У кого тоска, у кого агрессивность, разное бывает… Я посчитал, что у Багрова тоже.
– Еще раз конкретнее, без теории.
– Стал он ходить в отключке. Полная апатия. А вместе с тем – по данным ларька – курит втрое больше пре­жнего.
– То есть внешне – вялость, внутри – напряжение?
– Именно так я и расценил. Но работал как зверь. Даже с каким-то ожесточением. Его бригада заняла пер­вое место. Я предложил Багрову внеочередное свидание с женой: думал расшевелить.
– И? – насторожился Томин.
– Знаете, в тот день впервые я над ним задумался. Не в плане диплома, просто по-человечески. В лице никакой искорки не проскочило. «Спасибо, говорит, гражданин лейтенант. Разрешите идти?» – и все. А через несколько дней – эта история.
– Тут мне важно во всех подробностях.
– Слушаюсь. Расчет у него был хитрый. Приходит с покаянным видом, хочу, говорит, облегчить совесть. И рассказывает, как в прошлом году посылали его здесь неподалеку с партией строительных машин. Вроде как сопровождающего и одновременно по обмену опытом. И на обратном пути, дескать, поджало его с деньгами, а очень требовалось выпить. Тогда залез в какой-то неза­пертый дом около станции и взял денег двадцать пять рублей и сапоги. Сапоги продал в другом городе на базаре.
– И вы поверили?
– Сначала не очень. Но, с другой стороны, когда пьющего человека возьмет за горло… Словом, послали запросы. Действительно, прибывала в прошлом году партия машин и при ней Багров. И действительно, есть такая нераскрытая кража.
– Кто-то из барачных соседей поделился с ним прежними подвигами.
– Да, теперь-то я понимаю. Но тогда вообразил совсем другое. Решил, что поведение Багрова объяснилось: колебался человек – сознаваться или не сознаваться. Отсюда замкнутость и прочее.
«О, трогательный лейтенантик! К другому Багров и не сунулся бы с подобной байкой».
– Так… Дальше?
– Дальше приехал тамошний следователь с оперативным работником, повезли его, чтобы документально все зафиксировать на месте… Удрал он от них вот здесь, – лейтенант показал на карте.
– Рядом железнодорожный узел. Н-да… Так что же это по-вашему? Просто истерический порыв на свободу? Хоть день, да мой?
– Не знаю, товарищ майор. Боюсь с ним снова ошибиться.
– Взаимоотношения с другими осужденными?
– Нормальные, думаю. Да такого не больно и обидишь.
– Вызовите ко мне тех, кто общался с Багровым больше всего. И еще заприметил у вас своего крестника. Хотел бы повидать, не афишируя. Его фамилия Ковальский.
– Можно прямо сейчас, – обрадовался возможности услужить лейтенант.
Они заглянули в небольшой зал с низкой дощатой сценой без кулис и сдвинутым сейчас в сторону столом под суконной скатертью. На сцене сидел Хирург со старенькой гитарой; двое заключенных пели.
– Репетируют, – шепнул лейтенант. – Через неделю концерт самодеятельности.
Некоторое время понаблюдали за происходящим. Хи­рург поправлял сбивавшихся певцов, подавал советы: «Тут потише, потише, не кричи», «Демин, не забегай вперед!» Исполнение его не удовлетворяло.
– Души нет, ребята, – втолковывал он. – Старатель­ность есть, а души нет. Слово надо чувствовать! «Темная ночь, разделяет, любимая, нас…» – проникновенно на­пел густым баритоном. – Понимаете?
Те растроганно вздохнули.
– Ковальский! – окликнул лейтенант. – Прервитесь ненадолго.
Тот с сожалением положил гитару.
– Репетируйте пока без меня. Пойду воспитываться.
Но, увидя в коридоре Томина, искренне разулыбался.
– Александр Николаевич, счастлив вас видеть!
– Так уж и счастлив… – добродушно усмехнулся Томин.
Они отошли от дверей зала.
– Как живется, Ковальский?
– Полагалось бы спросить: «Как сидится?» Что ж, как видите, существую… – Но не выдержал шутливого тона: – Тяжко, Александр Николаевич! Что тут ска­жешь? И руки в кровавых мозолях, и вся обстановка… щи да каша, радость наша. Иной раз такая тоска!..
Лейтенант ревниво воспринял сердечность, прояв­ленную его заключенным к заезжему сотруднику МУРа. С ним Ковальский был суше и сдержаннее.
– Но все-таки вы при любимом деле. Есть отдушина.
– Да это урывками.
Ковальский был от природы музыкален, обладал от­менным голосом и слухом. Даже в Бутырке, будучи под­следственным Знаменского, при его ходатайстве добился разрешения участвовать в самодеятельности.
– В основном я, Александр Николаевич, расконвои­рованный дровосек.
– Я не сентиментален, Ковальский.
– В смысле, что вам меня не жалко?
– Ничуть. Хотя в принципе вы мне симпатичны. Но вы железно заслужили и кровавые мозоли, и щи с кашей, и тоску. Вам здесь не нравится? Очень хорошо. Авось не потянет обратно.
– Боже упаси!
– Если рискнете зажить честной жизнью, поможем.
– Спасибо, Александр Николаевич.
– Пока не за что.
Лейтенант почувствовал себя лишним.
– Я больше не нужен, товарищ майор?
– Нет, спасибо.
Ушел понурившись. Похоже, Хирург ему «по теме», мельком отметил Томин. Даже – не исключено – гвоздь диплома.
– Вы сюда насчет побега? – спросил Хирург. – Если не секрет.
– Какой секрет!
– Хотели меня о чем-то спросить?
Вспомнил прошлое. Однажды Знаменский и Томин прибегли к его содействию и получили пригодившиеся им наблюдения Ковальского над его сокамерником.
Томин успокаивающе улыбнулся:
– Хотел спросить, как поживаете.
Ковальский улыбнулся в ответ, и разговор возвратился в дружеское русло.
– Пал Палыч жив-здоров?
– Все нормально.
– Поклон ему огромный. Передайте, что частенько вспоминаю наши разговоры.
– Расширим. Привет и пожелания успехов в работе всему коллективу Петровки, 38. Как народ относится к побегу?
– По-разному. Растравил душу этот Багров – на волю-то каждому охота. Но большинство считает глупос­тью: или поймают и срок накинут, а не то волки показа­тельный процесс устроят.
– Тоже вариант… Ну что ж, Ковальский, авось и еще когда встретимся. Ступайте пойте.
Но тот заволновался, просительно прижал руку к груди:
– Можно еще пять минут? Я понимаю, ничем не заслужил, но…
– Не мнитесь. Гитару, что ли, приличную выхло­потать?
– Ах, если б гитару… Без дальних слов, вот что. Шесть лет назад была у меня во Львове женщина… довольно долго. Она уже ждала ребенка. Жениться хотел, честное слово! До тех пор жил под девизом «Memento mori» – то есть «Лови момент»…
– Перевод несколько вольный. Дословно: «Помни о смерти».
– Вывод, по существу, тот же. Помни о смерти – стало быть, спеши жить… Так вот, первый раз тогда в душе что-то серьезное прорезалось. Но подвернулась одна сногсшибательная афера, на Черном море, а потом смыло меня курортной волной, и прости-прощай. А здесь вдруг выплыла передо мною она, Надя из Львова… Пока си­дишь, в голове, видно, какая-то сортировка происходит… Все время у меня перед глазами, будто только вчера видел. Даже во сне снится. И ребенок. То сын, то дочка… Может, все это смешно, наверно, глупо… но если бы узнать, вышла ли замуж, где теперь, как ребенка записа­ла… Если поспособствовать, Александр Николаевич, а? Она ведь меня любила. Чем черт не шутит? Через год моему сроку конец…
– Координаты есть? – Томин открыл записную книжку на чистом листке.
Хирург взял книжку и авторучку, быстро исписал листок.
– Тут все, что я о ней знаю. Адрес, естественно, на тот момент.
– Ладно, Сергей Рудольфович, сделаю.
Томин не был сентиментален, но был отзывчив на доброе.

* * *
А дальше перед ним сменялись осужденные, от которых он пытался добиться какого-нибудь проку.
Вот сухощавый парень с торчащими на стриженой голове ушами:
– Да кто я такой, чтобы Багор со мной разговоры разговаривал? Разве что оставит на пару затяжек – и всей нашей дружбы.
– Значит, не слышали о готовящемся побеге?
– Даже ни словечка! Всем как снег на голову!
Другой – неторопливый, обстоятельный, с пронзительным взглядом заплывших глаз.
– Вы работали с Багровым в бригаде. И в столовой сидели рядом, верно?
– Да.
– Отношения были приятельские?
– Более или менее.
– Он делился своими настроениями, планами?
– Багор – мужик самостоятельней. Если что переживал, рот держал на запоре.
– Побег был для вас неожиданностью?
– Да уж чего, а этого не ждали. Главное, срок небольшой, у начальства в почете ходил… Пропадет теперь ни за грош…
– Очень он тяготился неволей?
– Ну… матерился иногда. А в общем, ничего.
– Вы, по-моему, неплохо к нему относитесь?
– Уважал. Очень даже.
– Можете мне поверить, что чем меньше он сейчас пробудет на свободе, тем для него же лучше?
– Допустим.
– Тогда подумайте и скажите: что могло толкнуть Багрова на побег? Куда? Не просто же шлея под хвост?
– За чем-нибудь да бежал. Думаю была причина. Ка­кая – не знаю.
Третьему:
– Вас часто видели вместе.
– Клевета, истинный крест, клевета! Ни сном ни духом не причастен.
– Я вас не обвиняю. Спрашиваю об отношениях.
– Никаких отношений! Ничего общего! И статьи вов­се разные.
– Он, говорят, переменился в последнее время. От­чего?
– Не знаю отчего. Злой сделался. Как новеньких в барак прислали, так не подступись…
Опять Томин связался с Москвой.
– А что волноваться? – ответили с другого конца провода. – В конце концов, не бандит же – простой хулиган. Теперь из-за него всю милицию в ружье подни­мать?
– Не будем дискутировать, – нажал на басы То­мин. – Этот мужчина начинает мне не нравиться. Надо выявить все случаи хищения не только одежды, но и денег, документов. Пропажа буханки хлеба – и та сей­час может дать зацепку, ясно? Шевелитесь там, сони окаянные!
Между тем лейтенант по заданию Томина принес карточки тех, кто прибыл в последней партии. Бритые физиономии в фас и профиль и краткий текст. Томин перебрал их, на одной остановился.
– Глядите-ка, земляк. Иван Калищенко. Тоже еловский.
– Первые дни был даже с Багровым в одном бара­ке, – подсказал лейтенант.
– Так-так… Что за личность?
– Скользкий какой-то, товарищ майор.
– За что осужден?
– Работник почты. Систематическое хищение путем подлога. Кстати, он рядом. На кухне дневалит.
– Давайте его!
Калищенко доставили чуть не силой. Он и в дверях продолжал еще препираться с лейтенантом:
– Ну с одного города, ну и что?.. Здрасьте, гражданин начальник… Пойдут теперь допросы-расспросы!
– Не много ли шума? – постучал Томин по столу карандашом.
– Дак ведь от ужина оторвали! И так не ресторан, а коли еще простынет…
Калищенко можно было дать и сорок и пятьдесят в зависимости от выражения лица, подвижного и несимпатичного. Блудливые глаза и самодовольная щеголеватость, которую он умудрился как-то сохранить даже в ватнике, выдавали в нем бабника. Но не это резко настроило Томина против земляка Багрова. Сработал механизм, который Кибрит называла интуицией, а Томин по-русски – чутьем. Чутье подсказало, что поганый, хитрый стоял перед ним субъект. Верить ему нельзя было ни на грош.
– Сядьте и отвечайте на вопросы.
Властный тон заставил даже лейтенанта вытянуться, а Калищенке, наверное, почудились на пиджаке Томина генеральские погоны.
– Слушаюсь, гражданин начальник, – притих он и уселся на краешек табуретки.
– Прежде знали Михаила Багрова?
– Кто ж его, колоброда, не знал? Тем более на одной улице живем, все художества на ладони.
– В каких были отношениях?
– А я чего? Я от него подальше.
– Что так?
– Дак ведь отчаянный был, только свяжись.
– Враждовали?
– Никак нет, гражданин начальник, делить нечего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16