Вдалеке виднелся смутно остров Мадейра, распластавшийся по земле всею своей массой, словно уснувший дракон, дышащий, как сорок тысяч кузнечных мехов, ибо столько людей там спит, да еще горемыки в лазаретах, где нет ни одной свободной койки, разве что лазаретные служители уберут труп, у этого утроба лопнула, у этого опухоль была, этот кровью харкал, у этого удар был, параличом его разбило, а второй удар его доконал. Туча уплыла в глубь полей, неудачно сказано, уплыла вглубь, туда, где начинаются поля, хотя поди знай, что происходит с тучей, когда отводим мы от нее взгляд либо когда прячется она вон за ту гору, может, и впрямь забирается в глубь полей, а то опускается на поля, оплодотворяя их, кто разгадает тайны ее жизни и необычайные дарованные ей свойства, Идем домой, Блимунда, сказал Балтазар.
Они вышли из кружка статуй, вновь озаренных лунным светом, и, перед тем как спускаться в долину, Блимунда оглянулась. Статуи поблескивали, как соль. Если навострить ухо, можно было расслышать гул разговора, доносившийся с того места, то ли совещались, то ли спорили, то ли обменивались впечатлениями, впервые, быть может, с тех пор, как выехали они из Италии в трюмах, среди крыс и сырости, либо накрепко привязанные к палубе, быть может, это последний общий разговор их при лунном свете, больше случаев не представится, в самом скором времени разместят их по нишам, некоторым никогда больше не увидеть друг друга, разве что сбоку, некоторым по-прежнему останется лишь одно, смотреть в небо, словно наказание им такое. Сказала Блимунда, Наверно, святые несчастны, какими сделали их, такими и приходится им оставаться, коли это святость, что же тогда вечное проклятие, Это ведь только статуи, Мне вот хотелось бы, чтобы сошли они с каменных своих подставок и стали людьми, такими же, как мы, со статуями нельзя разговаривать, Как знать, может, они разговаривают друг с другом, когда остаются одни, Этого мы не знаем, но, если говорят они лишь друг с другом и без свидетелей, на что тогда нужны они нам, вот я о чем спрашиваю, Я всегда слышал, что святые нужны для нашего спасения, Сами-то ведь они не спаслись, Кто тебе сказал такое, Нутром чувствую. Что ты чувствуешь нутром, Что никому нет спасения и никому нет погибели, Так думать грех, Греха не существует, есть только смерть и жизнь, Жизнь сначала, а смерть потом, Ошибаешься, Балтазар, сначала смерть, потом жизнь, умирает то, чем были мы, нарождается то, что мы есть, вот почему не умираем мы с одного разу, А когда засыпают нас землей, когда Франсиско Маркес попадает под фуру с плитой, разве это не смерть без возврата, Если мы говорим про Франсиско Маркеса, стало быть, он рождается, Но он ведь не знает о том, Точно так же и мы толком не знаем, что же мы такое, а все-таки живем, Блимунда, откуда ты все это знаешь, Я лежала в утробе матери с открытыми глазами и все оттуда видела.
Они вошли во двор. Лунный свет уже приобрел молочный оттенок. Тени были глубокой черноты и еще отчетливее по очертаниям, чем при солнце. Близ дома был старый сарай, крытый полусгнившими ивовыми прутьями, там в пору большего достатка, когда в доме была ослица, она отдыхала от трудов своих. На домашнем языке сарай этот назывался ослицыно стойло, хотя владелица околела очень давно, так давно, что даже Балтазар не помнил, то ли катался на ней верхом, то ли нет, и, когда он выражал такого рода сомнения либо говорил, Пойду положу грабли в ослицыно стойло, думал, что права Блимунда, ему как будто виделась ослица, она появлялась то навьюченная корзинами, то под жестким вьючным седлом, и мать кричала ему из кухни, Пойди помоги отцу снять сбрую с ослицы, помощи от него было с ноготок, такой малолетка, но он приучался к тяжелому труду, и, поскольку за каждое усилие положена награда, отец сажал его на влажный хребет животного и катал по двору, довелось, стало быть, Балтазару поиграть в верхового на такой лошадке. В этот-то сарай и повела Блимунда Балтазара, не впервые входили они туда в ночные часы, по желанию то его, то ее, они делали это, когда чувствовали, что не удастся подавить стона, а то и восклицания, к соблазну Алваро-Дього и Инес-Антонии с их тихими супружескими радостями, к непереносимому возбуждению племянника Габриэла, коему пришлось бы утешаться грешным способом. Старинные широкие ясли, которые некогда, в пору их надобности, были подвешены под потолком на высоте, соответствующей росту ослицы, теперь стояли на полу, рассохшиеся, но удобные, как королевское ложе, а внутри был ворох соломы и два старых одеяла. Алваро-Дього и Инес-Антония знали, для чего служат эти предметы, но делали вид, что ведать не ведают. Ни разу не взбрела им прихоть попробовать на новом месте, только к Габриэлу будут приходить сюда подружки после того, как в жизни этого дома наступят перемены, так скоро все это произойдет, и никто ничего не предчувствует. А может быть, кто и предчувствует, может быть, это Блимунда, не в том дело, что это она повела Балтазара к сараю, искони первый шаг, первое слово, первое движение были за женщиной, все дело в тревоге, от которой у нее ком в горле, и она неистово сжимает Балтазара в объятиях, жадно целует, бледные губы, нет былой свежести, иные зубы выпали, иные обломались, а все-таки любовь превыше всего.
Против обыкновения, они спали там до утра. Когда рассвело, Балтазар сказал, Иду к Монте-Жунто, и Блимунда встала, в полумраке кухни нашла кое-что из съестного, в доме все еще спали, она вышла, прикрыв дверь, захватила с собою котомку Балтазара, сложила туда еду и инструменты, не забыла и про клинок, от недоброй встречи никто не заговорен. Вышли они вместе, Блимунда проводила Балтазара далеко за селение, издали виднелись башни церкви, белые на хмуром небе, кто бы мог подумать, ночь была такая ясная. Они обнялись под деревом с низкой кроной, средь позолоченных осенних листьев, листья лежали у них под ногами, смешиваясь с землей, питая ее, чтобы зазеленела снова. Не Ориана в придворном своем наряде прощается с Амадисом, не Ромео, спускающийся по веревочной лестнице, ловит поцелуй Джульетты, наклонившейся к нему с балкона, это всего лишь Балтазар, отправляющийся на Монте-Жунто, дабы восстановить то, что разрушено временем, это всего лишь Блимунда, пытающаяся содеять невозможное и остановить время. В своих темных одеждах они словно две беспокойные тени, чуть отойдут друг от друга и снова возвращаются, не знаю, что предчувствуют они, что еще готовится, может быть, все это лишь игра воображения, влияние времени и места, а также нашей осведомленности о том, сколь недолговечно все доброе, мы не заметили его, когда пришло оно, не видели, когда оно было с нами, но ощущаем его отсутствие, когда оно исчезло, Не оставайся там слишком долго, Балтазар, Ты спи в сарае, может, я вернусь ночью, но если работы много окажется, приду только завтра, Я знаю, Прощай, Блимунда, Прощай, Балтазар.
Нет смысла пересказывать второе путешествие, если было описано первое. О том, как изменился сам путник, говорилось уже довольно, что же касается изменений, затронувших места и пейзажи, достаточно знать, что преобразуют их люди и времена года, люди помаленечку, дом появляется, сарай, распаханная борозда, стена, дворец, монастырь, мост, изгородь, проезжая дорога, мельница, времена года преобразуют все основательно, коренным образом, весна, лето, осень, она стоит сейчас, зима, она скоро наступит. Балтазар знает эти дороги как свои пять пальцев, имеется в виду правая рука. Отдохнул на берегу реки Педрегульос, где тешился с Блимундой в ту пору, когда цветы цвели, бессмертники на пустошах, маки на засеянных полях, а в зарослях блеклые чашечки. На пути встречаются ему люди, направляющиеся в Мафру, толпы мужчин и женщин, они бьют в барабаны и барабанчики, дуют в волынки, иногда шествие возглавляет монах или священник, нередко и паралитик на носилках, вдруг день освящения ознаменуется чудом, а то и не одним, поди знай, когда Богу заблагорассудится заняться медицинской практикой, вот и приходится слепым, хромым и параличным постоянно странствовать, Может, сегодня Господь пожалует, а что, если надежда меня обманула, вдруг доберусь я до Мафры, а у него день неприсутственный, либо послала его Матерь Божья в Кабо, где церковь Ее, как тут разберешься, а все-таки вера нас спасает, Спасает от чего, спросила бы Блимунда.
К началу второй половины дня дошел Балтазар до первых взгорков цепи Баррегудо. В глубине виднелась гора Монте-Жунто, вся освещенная солнцем, которое только что пробилось из-за туч. По склонам сновали тени, похожие на огромных бурых зверей, пробегали по взгоркам, попутно обдавая их холодом, а затем солнечный свет отогревал деревья, полнил блеском лужи. Ветер дул в недвижные крылья мельниц, посвистывал в «певуньях», такие вещи замечает только тот, кто идет себе, не помышляя ни о каких тяготах жизни, а думая лишь о том, что попадается на пути да попутно, вон туча на небе, солнце скоро пойдет на закат, ветер нарождается тут, а там умирает, листок шелохнулся либо слетел неспешно, а ведь кто, оказывается, способен на такого рода созерцание, бывший солдат, не знавший жалости в бою, с человекоубийством на совести, хотя, может, это преступление он искупил другими делами своей жизни, тем, что на груди у него крест был начертан кровью, тем, что видел он, какая земля большая и какое все на ней маленькое, тем, что с волами своими разговаривал спокойно и ласково, кажется, немного, но, видно, знает кто-то, что этого довольно.
Взобрался Балтазар на отрог Монте-Жунто, ищет почти невидимую тропу, что сквозь заросли приведет его к летательной машине, у него всегда сжимается сердце, когда приближается он к ней, ему страшно, а вдруг нашли ее, вдруг изломали, вдруг похитили, и каждый раз дивится он, завидя ее такой, словно она только что опустилась на землю и еще содрогается от скорости спуска в своем приюте из кустарников и диковинных вьюнков, диковинных, ибо в этих краях обычно они не растут. Не похитили ее и не изломали, вон она, на том же месте, крыло уперлось в землю, птичью шею не различить среди ветвей, темная голова, словно гнездо висячее. Балтазар подошел поближе, бросил котомку наземь, сел передохнуть, перед тем как приняться за работу. Съел две жареные сардинки на ломте хлеба, орудуя острием и лезвием ножа с искусством резчика миниатюр по слоновой кости, доев, вытер нож о траву, руку о штаны и подошел к машине. Солнце сверкало во всю мочь, воздух прогрелся. По крылу, ступая осторожно, чтобы не повредить ивовую оплетку, Балтазар забрался в пассаролу. Кое-какие доски палубы прогнили. Надо бы заменить их, принести все нужное, пробыть здесь несколько дней, а то еще, эта мысль пришла ему в голову только сейчас, разобрать машину на части, перенести в Мафру, спрятать под ворохом соломы либо в одном из подземелий монастыря, что, если договориться с самыми надежными из друзей, доверить им часть тайны, и Балтазар внутренне дивился, как он раньше об этом не думал, когда вернется, поговорит с Блимундой. Балтазар отвлекся, не замечал, куда ступает, вдруг две доски прогнулись, подломились, ушли из-под ног. Он суматошно замахал руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь, удержаться на ногах, крюком зацепил металлическое кольцо, с помощью которого убирались паруса, и вдруг, повиснув на нем всей своей тяжестью, Балтазар увидел, что ткань с громким треском сдвинулась в сторону, солнце залило машину, блеснули янтарные и металлические шары. Машина крутнулась дважды, прорвала, пробила кров из ветвей и взмыла ввысь. На небе не было видно ни облачка.
Всю ночь Блимунда не смыкала глаз. Вначале ждала она, что Балтазар вернется к исходу дня, как уже случалось, а потому вышла из селения, прошла почти полмили вперед по дороге, по которой он должен был вернуться, и очень долго, до самой темноты, просидела на бугорке у дороги, глядя на прохожих людей, что шли паломниками в Мафру на освящение собора, нельзя же упускать такой праздник, и милостыни, и еды наверняка хватит на всех, по крайней мере достанется толика и того и другого самым пронырливым и искусным в умении выжимать слезу, душа ищет утоления своих потребностей, тело тоже этим не пренебрегает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Они вышли из кружка статуй, вновь озаренных лунным светом, и, перед тем как спускаться в долину, Блимунда оглянулась. Статуи поблескивали, как соль. Если навострить ухо, можно было расслышать гул разговора, доносившийся с того места, то ли совещались, то ли спорили, то ли обменивались впечатлениями, впервые, быть может, с тех пор, как выехали они из Италии в трюмах, среди крыс и сырости, либо накрепко привязанные к палубе, быть может, это последний общий разговор их при лунном свете, больше случаев не представится, в самом скором времени разместят их по нишам, некоторым никогда больше не увидеть друг друга, разве что сбоку, некоторым по-прежнему останется лишь одно, смотреть в небо, словно наказание им такое. Сказала Блимунда, Наверно, святые несчастны, какими сделали их, такими и приходится им оставаться, коли это святость, что же тогда вечное проклятие, Это ведь только статуи, Мне вот хотелось бы, чтобы сошли они с каменных своих подставок и стали людьми, такими же, как мы, со статуями нельзя разговаривать, Как знать, может, они разговаривают друг с другом, когда остаются одни, Этого мы не знаем, но, если говорят они лишь друг с другом и без свидетелей, на что тогда нужны они нам, вот я о чем спрашиваю, Я всегда слышал, что святые нужны для нашего спасения, Сами-то ведь они не спаслись, Кто тебе сказал такое, Нутром чувствую. Что ты чувствуешь нутром, Что никому нет спасения и никому нет погибели, Так думать грех, Греха не существует, есть только смерть и жизнь, Жизнь сначала, а смерть потом, Ошибаешься, Балтазар, сначала смерть, потом жизнь, умирает то, чем были мы, нарождается то, что мы есть, вот почему не умираем мы с одного разу, А когда засыпают нас землей, когда Франсиско Маркес попадает под фуру с плитой, разве это не смерть без возврата, Если мы говорим про Франсиско Маркеса, стало быть, он рождается, Но он ведь не знает о том, Точно так же и мы толком не знаем, что же мы такое, а все-таки живем, Блимунда, откуда ты все это знаешь, Я лежала в утробе матери с открытыми глазами и все оттуда видела.
Они вошли во двор. Лунный свет уже приобрел молочный оттенок. Тени были глубокой черноты и еще отчетливее по очертаниям, чем при солнце. Близ дома был старый сарай, крытый полусгнившими ивовыми прутьями, там в пору большего достатка, когда в доме была ослица, она отдыхала от трудов своих. На домашнем языке сарай этот назывался ослицыно стойло, хотя владелица околела очень давно, так давно, что даже Балтазар не помнил, то ли катался на ней верхом, то ли нет, и, когда он выражал такого рода сомнения либо говорил, Пойду положу грабли в ослицыно стойло, думал, что права Блимунда, ему как будто виделась ослица, она появлялась то навьюченная корзинами, то под жестким вьючным седлом, и мать кричала ему из кухни, Пойди помоги отцу снять сбрую с ослицы, помощи от него было с ноготок, такой малолетка, но он приучался к тяжелому труду, и, поскольку за каждое усилие положена награда, отец сажал его на влажный хребет животного и катал по двору, довелось, стало быть, Балтазару поиграть в верхового на такой лошадке. В этот-то сарай и повела Блимунда Балтазара, не впервые входили они туда в ночные часы, по желанию то его, то ее, они делали это, когда чувствовали, что не удастся подавить стона, а то и восклицания, к соблазну Алваро-Дього и Инес-Антонии с их тихими супружескими радостями, к непереносимому возбуждению племянника Габриэла, коему пришлось бы утешаться грешным способом. Старинные широкие ясли, которые некогда, в пору их надобности, были подвешены под потолком на высоте, соответствующей росту ослицы, теперь стояли на полу, рассохшиеся, но удобные, как королевское ложе, а внутри был ворох соломы и два старых одеяла. Алваро-Дього и Инес-Антония знали, для чего служат эти предметы, но делали вид, что ведать не ведают. Ни разу не взбрела им прихоть попробовать на новом месте, только к Габриэлу будут приходить сюда подружки после того, как в жизни этого дома наступят перемены, так скоро все это произойдет, и никто ничего не предчувствует. А может быть, кто и предчувствует, может быть, это Блимунда, не в том дело, что это она повела Балтазара к сараю, искони первый шаг, первое слово, первое движение были за женщиной, все дело в тревоге, от которой у нее ком в горле, и она неистово сжимает Балтазара в объятиях, жадно целует, бледные губы, нет былой свежести, иные зубы выпали, иные обломались, а все-таки любовь превыше всего.
Против обыкновения, они спали там до утра. Когда рассвело, Балтазар сказал, Иду к Монте-Жунто, и Блимунда встала, в полумраке кухни нашла кое-что из съестного, в доме все еще спали, она вышла, прикрыв дверь, захватила с собою котомку Балтазара, сложила туда еду и инструменты, не забыла и про клинок, от недоброй встречи никто не заговорен. Вышли они вместе, Блимунда проводила Балтазара далеко за селение, издали виднелись башни церкви, белые на хмуром небе, кто бы мог подумать, ночь была такая ясная. Они обнялись под деревом с низкой кроной, средь позолоченных осенних листьев, листья лежали у них под ногами, смешиваясь с землей, питая ее, чтобы зазеленела снова. Не Ориана в придворном своем наряде прощается с Амадисом, не Ромео, спускающийся по веревочной лестнице, ловит поцелуй Джульетты, наклонившейся к нему с балкона, это всего лишь Балтазар, отправляющийся на Монте-Жунто, дабы восстановить то, что разрушено временем, это всего лишь Блимунда, пытающаяся содеять невозможное и остановить время. В своих темных одеждах они словно две беспокойные тени, чуть отойдут друг от друга и снова возвращаются, не знаю, что предчувствуют они, что еще готовится, может быть, все это лишь игра воображения, влияние времени и места, а также нашей осведомленности о том, сколь недолговечно все доброе, мы не заметили его, когда пришло оно, не видели, когда оно было с нами, но ощущаем его отсутствие, когда оно исчезло, Не оставайся там слишком долго, Балтазар, Ты спи в сарае, может, я вернусь ночью, но если работы много окажется, приду только завтра, Я знаю, Прощай, Блимунда, Прощай, Балтазар.
Нет смысла пересказывать второе путешествие, если было описано первое. О том, как изменился сам путник, говорилось уже довольно, что же касается изменений, затронувших места и пейзажи, достаточно знать, что преобразуют их люди и времена года, люди помаленечку, дом появляется, сарай, распаханная борозда, стена, дворец, монастырь, мост, изгородь, проезжая дорога, мельница, времена года преобразуют все основательно, коренным образом, весна, лето, осень, она стоит сейчас, зима, она скоро наступит. Балтазар знает эти дороги как свои пять пальцев, имеется в виду правая рука. Отдохнул на берегу реки Педрегульос, где тешился с Блимундой в ту пору, когда цветы цвели, бессмертники на пустошах, маки на засеянных полях, а в зарослях блеклые чашечки. На пути встречаются ему люди, направляющиеся в Мафру, толпы мужчин и женщин, они бьют в барабаны и барабанчики, дуют в волынки, иногда шествие возглавляет монах или священник, нередко и паралитик на носилках, вдруг день освящения ознаменуется чудом, а то и не одним, поди знай, когда Богу заблагорассудится заняться медицинской практикой, вот и приходится слепым, хромым и параличным постоянно странствовать, Может, сегодня Господь пожалует, а что, если надежда меня обманула, вдруг доберусь я до Мафры, а у него день неприсутственный, либо послала его Матерь Божья в Кабо, где церковь Ее, как тут разберешься, а все-таки вера нас спасает, Спасает от чего, спросила бы Блимунда.
К началу второй половины дня дошел Балтазар до первых взгорков цепи Баррегудо. В глубине виднелась гора Монте-Жунто, вся освещенная солнцем, которое только что пробилось из-за туч. По склонам сновали тени, похожие на огромных бурых зверей, пробегали по взгоркам, попутно обдавая их холодом, а затем солнечный свет отогревал деревья, полнил блеском лужи. Ветер дул в недвижные крылья мельниц, посвистывал в «певуньях», такие вещи замечает только тот, кто идет себе, не помышляя ни о каких тяготах жизни, а думая лишь о том, что попадается на пути да попутно, вон туча на небе, солнце скоро пойдет на закат, ветер нарождается тут, а там умирает, листок шелохнулся либо слетел неспешно, а ведь кто, оказывается, способен на такого рода созерцание, бывший солдат, не знавший жалости в бою, с человекоубийством на совести, хотя, может, это преступление он искупил другими делами своей жизни, тем, что на груди у него крест был начертан кровью, тем, что видел он, какая земля большая и какое все на ней маленькое, тем, что с волами своими разговаривал спокойно и ласково, кажется, немного, но, видно, знает кто-то, что этого довольно.
Взобрался Балтазар на отрог Монте-Жунто, ищет почти невидимую тропу, что сквозь заросли приведет его к летательной машине, у него всегда сжимается сердце, когда приближается он к ней, ему страшно, а вдруг нашли ее, вдруг изломали, вдруг похитили, и каждый раз дивится он, завидя ее такой, словно она только что опустилась на землю и еще содрогается от скорости спуска в своем приюте из кустарников и диковинных вьюнков, диковинных, ибо в этих краях обычно они не растут. Не похитили ее и не изломали, вон она, на том же месте, крыло уперлось в землю, птичью шею не различить среди ветвей, темная голова, словно гнездо висячее. Балтазар подошел поближе, бросил котомку наземь, сел передохнуть, перед тем как приняться за работу. Съел две жареные сардинки на ломте хлеба, орудуя острием и лезвием ножа с искусством резчика миниатюр по слоновой кости, доев, вытер нож о траву, руку о штаны и подошел к машине. Солнце сверкало во всю мочь, воздух прогрелся. По крылу, ступая осторожно, чтобы не повредить ивовую оплетку, Балтазар забрался в пассаролу. Кое-какие доски палубы прогнили. Надо бы заменить их, принести все нужное, пробыть здесь несколько дней, а то еще, эта мысль пришла ему в голову только сейчас, разобрать машину на части, перенести в Мафру, спрятать под ворохом соломы либо в одном из подземелий монастыря, что, если договориться с самыми надежными из друзей, доверить им часть тайны, и Балтазар внутренне дивился, как он раньше об этом не думал, когда вернется, поговорит с Блимундой. Балтазар отвлекся, не замечал, куда ступает, вдруг две доски прогнулись, подломились, ушли из-под ног. Он суматошно замахал руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь, удержаться на ногах, крюком зацепил металлическое кольцо, с помощью которого убирались паруса, и вдруг, повиснув на нем всей своей тяжестью, Балтазар увидел, что ткань с громким треском сдвинулась в сторону, солнце залило машину, блеснули янтарные и металлические шары. Машина крутнулась дважды, прорвала, пробила кров из ветвей и взмыла ввысь. На небе не было видно ни облачка.
Всю ночь Блимунда не смыкала глаз. Вначале ждала она, что Балтазар вернется к исходу дня, как уже случалось, а потому вышла из селения, прошла почти полмили вперед по дороге, по которой он должен был вернуться, и очень долго, до самой темноты, просидела на бугорке у дороги, глядя на прохожих людей, что шли паломниками в Мафру на освящение собора, нельзя же упускать такой праздник, и милостыни, и еды наверняка хватит на всех, по крайней мере достанется толика и того и другого самым пронырливым и искусным в умении выжимать слезу, душа ищет утоления своих потребностей, тело тоже этим не пренебрегает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59