Сейчас дождя нет, но холод крепчает, так и обжигает кожу, руки растрескались, сколько ни прячь их в муфту или под плащ, речь идет о дамах, само собою, они такие иззябшие и простуженные, больно смотреть. Кортеж возглавляет дорожная команда, работники едут на повозках, в которые впряжены волы, и, когда дорога оказывается расползшейся, размытой или затопленной, люди слезают с повозок и приступают к работе, караван тем временем стоит, выжидает, а вокруг безрадостная картина великого буйства стихий. Из Вендас-Новас и других окрестных мест пригнали волов, не одну упряжку, не две, а десятки, дабы выволакивать из грязи коляски, кареты, повозки, без конца увязавшие, так и проходило время, выпрягали мулов и лошадей, впрягали волов, погоняли, выпрягали волов, впрягали мулов и лошадей, и все это в превеликом гаме и мельканье бичей, а когда королевина карета увязла до самых колесных втулок и пришлось, чтобы ее вытащить, впрячь шесть пар волов, один из работников, пригнанный из своей деревни по приказу градоначальника, промолвил, словно разговаривая сам с собою, но Жуан Элвас был поблизости и расслышал, Точь-в-точь как тогда, когда везли мы в Мафру ту глыбищу. В тот миг поднатужиться пришлось волам, а люди могли передохнуть чуток, потому и спросил Жуан Элвас, О какой глыбе речь, человече, а тот в ответ, Камень был такой, величиною с дом, везли его из Перо-Пинейро в Мафру, где монастырь строится, я-то увидел этот камень, когда привезли его, помогал сгружать, в ту пору я там работал, И большой был камень, Всем камням матерь, так сказал один мой друг, он был среди тех, кто маялся при камне этом всю дорогу от самой каменоломни, друг-то мой потом воротился к себе на родину, ну и я вскорости подался к себе, больше не вытерпел. Волы, увязшие по самое брюхо, тянули без видимых усилий, словно пытались добром уговорить трясину, чтоб отпустила добычу. Наконец колеса кареты коснулись твердой земли, и огромная махина вырвалась из топи под рукоплесканья, меж тем как королева улыбалась, принцесса кивала, а инфант дон Педро, мальчоночка, с трудом скрывал досаду оттого, что нельзя ему пошлепать по грязи.
Такою была вся дорога до самого Монтемора, меньше пяти миль, а потребовали они почти восемь часов непрерывной работы, измотали и людей, и животных, и тем и другим было что делать. Принцесса Мария-Барбара и не прочь была подремать, соснуть после тоскливой этой бессонницы, но карету встряхивало, силачи горланили, лошади стучали копытами, повинуясь приказам, и от всего этого бедная принцессина головка шла кругом, на душе у нее было донельзя тревожно, сколько трудов, Господи, такая суматоха, и все зачем, всего лишь чтобы выдать замуж девушку, ну инфанта она, что правда то правда. Королева бормочет молитвы, не столько ради предотвращения опасностей, не бог весть каких грозных, сколько для препровождения времени, она-то немало лет прожила уже в этом мире, со всем свыклась, временами ее клонит в сон, но она тотчас же опоминается и снова начинает бубнить молитвы с самых первых слов как ни в чем не бывало. Об инфанте доне Педро покуда сказать нечего.
Но беседа между Жуаном Элвасом и человеком, что рассказал про камень, продолжалась, и молвил старик, Один мой друг был родом из Мафры, но с тех пор как мы расстались, давно это было, я больше о нем не слышал, он в Лиссабоне жил, а потом пропал куда-то, случается такое, может, вернулся в родные края, Ежели в Мафру он вернулся, я, может, и встречал его там, как звался он, Звался он Балтазар Семь Солнц и был однорукий, левой руки у него не было, осталась на войне, Семь Солнц, Балтазар Семь Солнц, еще бы не знать, мы вместе работали, приятель мой, Большая мне радость выпала, верно говорится, тесен мир, вот попали мы оба на эту дорогу, и есть у нас общий друг, Семь Солнц хороший был человек, Разве умер он, Не знаю, а думается мне, не умер, когда у человека такая жена, как у него, ее Блимундой звать, ну и глаза у нее, какого цвета, даже и не сказать, меняются, так вот, когда такая жена у человека, он крепко держится за жизнь, пускай даже одной только правой рукой, но пальцев не разжимает, Жену его я не знал, Ему иной раз диковинные мысли на ум приходили, однажды сказал, что побывал неподалеку от самою солнца, Может, хватил винца, Мы все за вином сидели, когда он сказал это, но никто из нас не был во хмелю, а может, и захмелели мы, а потом позабыл я, но только хотел он сказать обиняками, что довелось ему летать, Довелось ему летать, это Балтазару-то Семь Солнц, никогда ничего такого я не слыхивал.
Но тут в беседу ворвалась Кайа, многоводная, пенящаяся, на другом берегу толпились жители Монтемора, они вышли за городские ворота встречать королеву, и благодаря всеобщим трудам, а также с помощью бочонков, державших кареты на плаву, через час все уже завтракали в городе, господа в местах, приличествовавших их рангу, те, кто им подсобляли, где придется, одни ели молча, другие разговаривали за едой, в числе последних был и Жуан Элвас, он говорил тоном человека, ведущего одновременно две беседы, одну с сотрапезником, другую с самим собою, Вспоминается мне, когда жил Семь Солнц в Лиссабоне, он все водился с Летателем, а Летателя-то я же ему и показал как-то раз, на Террейро-до-Пасо было, как сейчас помню, Кто такой он был, Летатель этот, Летатель, он священник был, отец Бартоломеу Лоуренсо, умер он в Испании четыре года назад, о делах его было много толков, Святейшая Служба туда нос совала, может, и Семь Солнц был к ним причастен, Так летал он на самом деле, Летатель этот, Кто говорит, летал, кто говорит, не летал, поди знай, где правда, А вот Семь Солнц уверял, что побывал неподалеку от солнца, это точно, я сам слышал, Видно, кроется тут какая-то тайна, Да, видно, есть что-то, и с этими словами, заключавшими в себе явный вопрос, человек, который рассказывал про камень, замолчал, и оба доели свою еду.
Облака взмыли вверх, парили теперь высоко в небе, угроза дождя миновала. Люди, которых пригнали из селений, разбросанных меж Вендас-Новас и Монтемором, могут возвращаться домой. За работу им заплатили, притом двойную плату, по милости королевы, выгодное все же дело таскать на своем горбу власть имущих. Жуан Элвас продолжал путешествие, теперь, пожалуй, с большими удобствами, потому как уже был знаком кучерам и форейторам, глядишь, и разрешат ему примоститься на фуре, сиди себе, болтай ногами над грязью и навозом. Человек, рассказывавший про камень, стоял на обочине, глядел голубыми глазами на старика, пристраивавшегося между двумя поставцами. Они больше не увидятся, надо думать, хотя будущее и самому Богу неведомо, и, когда фура сдвинулась с места, Жуан Элвас сказал, Коли увидишь Балтазара Семь Солнц, скажи ему, что был у тебя разговор с Жуаном Элвасом, он, верно, помнит меня, и передай от меня привет, Сказать-то сказал бы, передать-то передал бы, но только, может, я и не увижу его больше, А тебя самого как звать, Мое имя Жулиан Мау-Темпо, Прощай тогда, Жулиан Мау-Темпо, Прощай, Жуан Элвас.
От Монтемора до Эворы работы хватит. Снова полил дождь, снова развезло дорогу, ломались оси, раскалывались, словно щепки, колесные спицы. Быстро сгущались сумерки, стало холоднее, и принцесса дона Мария-Барбара, которой удалось было уснуть, чему способствовали, во-первых, карамельки, ублаготворившие ей желудок и погрузившие ее в разнеженное оцепенение, во-вторых, то обстоятельство, что на протяжении пятисот шагов дорога выдалась ровная, вдруг проснулась в сильнейшем ознобе, словно кто-то ледяным пальцем ткнул ей в лоб, и когда принцесса поглядела сонными глазами на сумеречные поля, она увидела бурую кучку людей, они стояли на обочине и были связаны друг с другом веревками, и было их числом человек пятнадцать.
Пригляделась принцесса внимательней, нет, не приснилось ей и не примерещилось, и она почувствовала смятение при виде столь жалостного зрелища, при виде каторжников, и это накануне ее свадьбы, когда повсюду должны царить всеобщая радость и ликование, хватит с меня и того, что погода такая скверная, дождь, холод, уж лучше бы выдали меня замуж весною. Вровень с каретой гарцевал офицер, и дона Мария-Барбара приказала ему, чтобы послал узнать, что это за люди и что совершили они, какие преступления и куда отправляются, в Лимоэйро или в Африку. Офицер решил узнать все самолично, может статься, потому что любил очень эту принцессу, дурнушка она, знаем, рябая, знаем, да что из того, и вот увозят ее в далекую Испанию, что толку в его чистой и безнадежной любви, плебей влюблен в принцессу, экое безумие, вот возвращается, не безумие, а офицер наш, и сказал он, Ваше высочество, людей этих ведут в Мафру, где должны они работать, строить монастырь по приказу короля, а сами они из округа Эворы, ремесленные люди, А почему связаны они, Потому что не по своей воле идут, если развязать их, разбегутся, Вот как. Принцесса в задумчивости откинулась на подушки, а офицер повторял про себя, чтобы затвердить навсегда, немногие приветливые слова, коими они обменялись, выйдет в отставку, состарится, одряхлеет, а все еще будет вспоминать сладостный диалог, какова-то она теперь, столько лет прошло.
Принцесса уже не думает о людях, которых видела только что на дороге. Сейчас вспомнилось ей, что она-то ведь никогда не была в Мафре, вот странно, возводится монастырь в честь рождения Марии-Барбары, исполняется обет, потому что Мария-Барбара родилась, а Мария-Барбара ничего не видела, ничего не знает, не потрогала пухлым пальчиком ни первого камня, ни второго, не подавала собственноручно похлебку каменщикам, не облегчала с помощью бальзама боли, что ощущает Семь Солнц в культе, когда снимает крюк, не осушала слез женщины, муж которой был раздавлен, а теперь Мария-Барбара уезжает в Испанию, монастырь для нее словно сонное видение, неощутимый туман, ей не представить его себе даже в воображении, раз уж нет к услугам ее памяти никаких воспоминаний. Ох, прегрешения Марии-Барбары, зло, что причинила она уже самим своим рождением, к чему заходить далеко, довольно тех пятнадцати связанных, что бредут в Мафру, а мимо катятся двуколки с монахами, экипажи с дворянами, фургоны с нарядами, кареты с дамами, а при них ларцы с драгоценностями и со всем прочим, тут и расшитые туфельки, и склянки с ароматическою водой, золотые четки, шарфы, вышитые золотом и серебром, белье, браслеты, пушистые муфточки, пуховки для пудры, накидки из горностая, о, какие очаровательные грешницы женщины и как они прекрасны, даже если рябые и дурнушки, как эта инфанта, которую мы сопровождаем, достаточно того, что она пленительно грустна, и вид у нее задумчивый, да и грех за нею числится, Сеньора матушка и королева, вот я еду в Испанию, откуда не вернусь, и знаю я, что в Мафре строится монастырь во исполнение обета, к которому я причастна, но никогда никто не возил меня посмотреть его, есть в этом многое, что мне непонятно, Дочь моя и будущая королева, не трать время, которое должно занять молитвами, на праздные раздумья, ибо раздумья твои праздны, по августейшей воле отца твоего и нашего властелина возводится монастырь, по той же августейшей воле должно тебе ехать в Испанию, так и не увидев монастыря, лишь воля короля всевластна, прочее ничто, Стало быть, ничто я, инфанта, ничто те люди, бредущие в Мафру, ничто карета, в которой мы едем, ничто офицер этот на коне, который мокнет под дождем и глядит на меня, все ничто, Так оно и есть, дочь моя, и чем дольше ты проживешь, тем яснее увидишь, что мир всего лишь великая тень, просколь-зающая нам через сердце, и потому мир становится пустынным, а сердце не выдерживает боли, О мать моя, что значит родиться, Родиться значит умереть, Мария-Барбара.
Самое лучшее в долгих путешествиях такие вот философические прения. Инфант дон Педро притомился, спит, уронив голову матери на плечо, красивая семейная картинка, поглядеть, так этот мальчик, в сущности, такой же, как все прочие дети, рот во сне приоткрылся в доверчивой беззащитности, струйка слюны стекает на вышитое пышное жабо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Такою была вся дорога до самого Монтемора, меньше пяти миль, а потребовали они почти восемь часов непрерывной работы, измотали и людей, и животных, и тем и другим было что делать. Принцесса Мария-Барбара и не прочь была подремать, соснуть после тоскливой этой бессонницы, но карету встряхивало, силачи горланили, лошади стучали копытами, повинуясь приказам, и от всего этого бедная принцессина головка шла кругом, на душе у нее было донельзя тревожно, сколько трудов, Господи, такая суматоха, и все зачем, всего лишь чтобы выдать замуж девушку, ну инфанта она, что правда то правда. Королева бормочет молитвы, не столько ради предотвращения опасностей, не бог весть каких грозных, сколько для препровождения времени, она-то немало лет прожила уже в этом мире, со всем свыклась, временами ее клонит в сон, но она тотчас же опоминается и снова начинает бубнить молитвы с самых первых слов как ни в чем не бывало. Об инфанте доне Педро покуда сказать нечего.
Но беседа между Жуаном Элвасом и человеком, что рассказал про камень, продолжалась, и молвил старик, Один мой друг был родом из Мафры, но с тех пор как мы расстались, давно это было, я больше о нем не слышал, он в Лиссабоне жил, а потом пропал куда-то, случается такое, может, вернулся в родные края, Ежели в Мафру он вернулся, я, может, и встречал его там, как звался он, Звался он Балтазар Семь Солнц и был однорукий, левой руки у него не было, осталась на войне, Семь Солнц, Балтазар Семь Солнц, еще бы не знать, мы вместе работали, приятель мой, Большая мне радость выпала, верно говорится, тесен мир, вот попали мы оба на эту дорогу, и есть у нас общий друг, Семь Солнц хороший был человек, Разве умер он, Не знаю, а думается мне, не умер, когда у человека такая жена, как у него, ее Блимундой звать, ну и глаза у нее, какого цвета, даже и не сказать, меняются, так вот, когда такая жена у человека, он крепко держится за жизнь, пускай даже одной только правой рукой, но пальцев не разжимает, Жену его я не знал, Ему иной раз диковинные мысли на ум приходили, однажды сказал, что побывал неподалеку от самою солнца, Может, хватил винца, Мы все за вином сидели, когда он сказал это, но никто из нас не был во хмелю, а может, и захмелели мы, а потом позабыл я, но только хотел он сказать обиняками, что довелось ему летать, Довелось ему летать, это Балтазару-то Семь Солнц, никогда ничего такого я не слыхивал.
Но тут в беседу ворвалась Кайа, многоводная, пенящаяся, на другом берегу толпились жители Монтемора, они вышли за городские ворота встречать королеву, и благодаря всеобщим трудам, а также с помощью бочонков, державших кареты на плаву, через час все уже завтракали в городе, господа в местах, приличествовавших их рангу, те, кто им подсобляли, где придется, одни ели молча, другие разговаривали за едой, в числе последних был и Жуан Элвас, он говорил тоном человека, ведущего одновременно две беседы, одну с сотрапезником, другую с самим собою, Вспоминается мне, когда жил Семь Солнц в Лиссабоне, он все водился с Летателем, а Летателя-то я же ему и показал как-то раз, на Террейро-до-Пасо было, как сейчас помню, Кто такой он был, Летатель этот, Летатель, он священник был, отец Бартоломеу Лоуренсо, умер он в Испании четыре года назад, о делах его было много толков, Святейшая Служба туда нос совала, может, и Семь Солнц был к ним причастен, Так летал он на самом деле, Летатель этот, Кто говорит, летал, кто говорит, не летал, поди знай, где правда, А вот Семь Солнц уверял, что побывал неподалеку от солнца, это точно, я сам слышал, Видно, кроется тут какая-то тайна, Да, видно, есть что-то, и с этими словами, заключавшими в себе явный вопрос, человек, который рассказывал про камень, замолчал, и оба доели свою еду.
Облака взмыли вверх, парили теперь высоко в небе, угроза дождя миновала. Люди, которых пригнали из селений, разбросанных меж Вендас-Новас и Монтемором, могут возвращаться домой. За работу им заплатили, притом двойную плату, по милости королевы, выгодное все же дело таскать на своем горбу власть имущих. Жуан Элвас продолжал путешествие, теперь, пожалуй, с большими удобствами, потому как уже был знаком кучерам и форейторам, глядишь, и разрешат ему примоститься на фуре, сиди себе, болтай ногами над грязью и навозом. Человек, рассказывавший про камень, стоял на обочине, глядел голубыми глазами на старика, пристраивавшегося между двумя поставцами. Они больше не увидятся, надо думать, хотя будущее и самому Богу неведомо, и, когда фура сдвинулась с места, Жуан Элвас сказал, Коли увидишь Балтазара Семь Солнц, скажи ему, что был у тебя разговор с Жуаном Элвасом, он, верно, помнит меня, и передай от меня привет, Сказать-то сказал бы, передать-то передал бы, но только, может, я и не увижу его больше, А тебя самого как звать, Мое имя Жулиан Мау-Темпо, Прощай тогда, Жулиан Мау-Темпо, Прощай, Жуан Элвас.
От Монтемора до Эворы работы хватит. Снова полил дождь, снова развезло дорогу, ломались оси, раскалывались, словно щепки, колесные спицы. Быстро сгущались сумерки, стало холоднее, и принцесса дона Мария-Барбара, которой удалось было уснуть, чему способствовали, во-первых, карамельки, ублаготворившие ей желудок и погрузившие ее в разнеженное оцепенение, во-вторых, то обстоятельство, что на протяжении пятисот шагов дорога выдалась ровная, вдруг проснулась в сильнейшем ознобе, словно кто-то ледяным пальцем ткнул ей в лоб, и когда принцесса поглядела сонными глазами на сумеречные поля, она увидела бурую кучку людей, они стояли на обочине и были связаны друг с другом веревками, и было их числом человек пятнадцать.
Пригляделась принцесса внимательней, нет, не приснилось ей и не примерещилось, и она почувствовала смятение при виде столь жалостного зрелища, при виде каторжников, и это накануне ее свадьбы, когда повсюду должны царить всеобщая радость и ликование, хватит с меня и того, что погода такая скверная, дождь, холод, уж лучше бы выдали меня замуж весною. Вровень с каретой гарцевал офицер, и дона Мария-Барбара приказала ему, чтобы послал узнать, что это за люди и что совершили они, какие преступления и куда отправляются, в Лимоэйро или в Африку. Офицер решил узнать все самолично, может статься, потому что любил очень эту принцессу, дурнушка она, знаем, рябая, знаем, да что из того, и вот увозят ее в далекую Испанию, что толку в его чистой и безнадежной любви, плебей влюблен в принцессу, экое безумие, вот возвращается, не безумие, а офицер наш, и сказал он, Ваше высочество, людей этих ведут в Мафру, где должны они работать, строить монастырь по приказу короля, а сами они из округа Эворы, ремесленные люди, А почему связаны они, Потому что не по своей воле идут, если развязать их, разбегутся, Вот как. Принцесса в задумчивости откинулась на подушки, а офицер повторял про себя, чтобы затвердить навсегда, немногие приветливые слова, коими они обменялись, выйдет в отставку, состарится, одряхлеет, а все еще будет вспоминать сладостный диалог, какова-то она теперь, столько лет прошло.
Принцесса уже не думает о людях, которых видела только что на дороге. Сейчас вспомнилось ей, что она-то ведь никогда не была в Мафре, вот странно, возводится монастырь в честь рождения Марии-Барбары, исполняется обет, потому что Мария-Барбара родилась, а Мария-Барбара ничего не видела, ничего не знает, не потрогала пухлым пальчиком ни первого камня, ни второго, не подавала собственноручно похлебку каменщикам, не облегчала с помощью бальзама боли, что ощущает Семь Солнц в культе, когда снимает крюк, не осушала слез женщины, муж которой был раздавлен, а теперь Мария-Барбара уезжает в Испанию, монастырь для нее словно сонное видение, неощутимый туман, ей не представить его себе даже в воображении, раз уж нет к услугам ее памяти никаких воспоминаний. Ох, прегрешения Марии-Барбары, зло, что причинила она уже самим своим рождением, к чему заходить далеко, довольно тех пятнадцати связанных, что бредут в Мафру, а мимо катятся двуколки с монахами, экипажи с дворянами, фургоны с нарядами, кареты с дамами, а при них ларцы с драгоценностями и со всем прочим, тут и расшитые туфельки, и склянки с ароматическою водой, золотые четки, шарфы, вышитые золотом и серебром, белье, браслеты, пушистые муфточки, пуховки для пудры, накидки из горностая, о, какие очаровательные грешницы женщины и как они прекрасны, даже если рябые и дурнушки, как эта инфанта, которую мы сопровождаем, достаточно того, что она пленительно грустна, и вид у нее задумчивый, да и грех за нею числится, Сеньора матушка и королева, вот я еду в Испанию, откуда не вернусь, и знаю я, что в Мафре строится монастырь во исполнение обета, к которому я причастна, но никогда никто не возил меня посмотреть его, есть в этом многое, что мне непонятно, Дочь моя и будущая королева, не трать время, которое должно занять молитвами, на праздные раздумья, ибо раздумья твои праздны, по августейшей воле отца твоего и нашего властелина возводится монастырь, по той же августейшей воле должно тебе ехать в Испанию, так и не увидев монастыря, лишь воля короля всевластна, прочее ничто, Стало быть, ничто я, инфанта, ничто те люди, бредущие в Мафру, ничто карета, в которой мы едем, ничто офицер этот на коне, который мокнет под дождем и глядит на меня, все ничто, Так оно и есть, дочь моя, и чем дольше ты проживешь, тем яснее увидишь, что мир всего лишь великая тень, просколь-зающая нам через сердце, и потому мир становится пустынным, а сердце не выдерживает боли, О мать моя, что значит родиться, Родиться значит умереть, Мария-Барбара.
Самое лучшее в долгих путешествиях такие вот философические прения. Инфант дон Педро притомился, спит, уронив голову матери на плечо, красивая семейная картинка, поглядеть, так этот мальчик, в сущности, такой же, как все прочие дети, рот во сне приоткрылся в доверчивой беззащитности, струйка слюны стекает на вышитое пышное жабо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59