не грозит ли столу ущерб. Стол и стулья из цельного
дерева, резные - Николетта четыре - гарнитур не подступись. Жене удалось
растащить его на части, то есть чете Шпындро - стол и стулья, остальное
людям с Кавказа. Распиливание подобных гарнитуров по сложности напоминало
военную операцию немалых масштабов. Увлечение Аркадьевой прошловсковой
рухлядью проходило, хотелось нового, прочного...
Наталья разлила суп. Оба знали, молчанию срок еще часа два-три, к
вечеру безмолвие обоих утомляло и скандал тихо уползал под бархат штор,
отороченных тяжелыми кистями.
Сумбур царил в мыслях Игоря Ивановича: неожиданное и грозящее пустой
тратой времени приглашение на поминки к Мордасову; море разливанное
самодельного товара на ярмарке в Лужниках; звонок одной из дочерей Филина
с натужной скорбью сообщившей, что отца увезли в больницу. Больница!
Случись затяжное пребывание начальника там и выезд Шпындро осложнялся.
Осложнение выезда по тягостности ни с чем не могло сравниться, и Шпындро
решил прервать молчание, не дожидаясь вечера.
- Филин слег. - Серебряная ложка скребнула по дну антикварной
тарелки.
Наташа Аркадьева не хуже мужа понимала, что значит звонок сувки -
филинской дочери. Опасность слишком явна, слишком велика, чтобы топить
семейную солидарность в мелких раздорах. Фирме предстоял выезд - супердело
- и единство решало если не все, то многое.
- Что Кругов? - Наташа отломила хлеб.
- Не знаю. - Шпындро тронул губы салфеткой. - За ним кто-то стоит.
Концы запрятал - не ухватишь. Кругов - жох, цену этой поездки знает не
хуже меня. Спокоен... и этим добивает. Если за ним... - Шпындро кашлянул,
- тогда и трепыхаться смешно.
Аркадьева отпила вина. Много лет назад соперника мужа с женой
принимали в их доме, много лет назад Аркадьева увлеклась, но теперь это не
имело ни малейшего значения; в их кругах понятие дружба - отвлеченное и те
же самые люди, что сиживали десятки раз за обильными столами, вне
служебных стен топили друг друга на работе именно ввиду значительной
осведомленности о подробностях личной жизни другого. Дружить взахлеб
считалось опасным, непредусмотрительным, но и держаться бирюками
недальновидно, потому и приходилось оттачивать умение балансировать на
грани хлебосольства и скрытности: многие преуспели в непростом мастерстве
и чета Шпындро более других. Сейчас Аркадьева прикидывала план
разведывательных действий: как вызнать истинные намерения Кругова?
- Ритка Кругова давно мечтает о песцовом жакете. - Аркадьева капнула
супом на скатерть, промакнула пятнышко салфеткой.
- Ну и что? - Шпындро не проявил интереса.
- Можно позвонить, предложить ей меховые каналы, у меня есть один
человек по шкуркам, все легальное, отменного качества.
Шпындро пожал плечами: жакет, конечно, повод к звонку, но жена
Кругова не меньше его собственной натаскана, утечки ожидать глупо, все
прошли одну школу жесткого отбора и жены выездных изощренностью не
уступали мужьям.
- Пустое... - Шпындро с досадой уперся в высыхающее пятнышко супа, он
ел аккуратнее, промахи жены за столом всегда раздражали. Если Филин
загремел надолго, Шпындро остается без прикрытия, а вложено уже немало,
особенно обидно, что болезнь Филина на руку Кругову. Только непосвященный
думает: вызвали человека, предложили и поехал. Игорь Иванович проходил
предвыездной обжиг не раз и впитал намертво заповедь: не ступил на трап
самолета - не уехал, да и с трапа случалось уводили...
- Звонить Круговым не надо. Подумает, я растерян и... не ошибется.
Зачем мне своими руками взращивать его уверенность. - Шпындро перешел к
мясу. В среду, даст Бог, завладеет подношением фирмача: что там? Грядущее
приобретение грело, отвлекало от дурных мыслей. Получить не так
захватывающе, как размышлять в канун одаривания о цене подношения, о том,
как оно украсит твой дом или расширит возможности и чем выделит тебя среди
остальных; еще перед получением к приподнятости примешивался страх, горчил
вкраплением тревожного, придавал моменту, предшествующему встрече у ларька
мороженого, терпкость.
- Бабка-знахарка, святительница воды для Филина, скончалась. -
Шпындро так и не представился предтече Мордасова по женской линии, не
видел лоскутного одеяла, угла в иконах, помнится, не входил в дом и
внезапная смерть, вернее то, что ему пришлось узнать про нее и поместить в
свою память, казалось досадным нарушением порядка вещей, вкраплением
чужеродного, вносило смуту в мысли, как невозможность припомнить фамилию,
вертящуюся на кончике языка, но так и не всплывающую.
- Колдунья... Я в них не верю. - Аркадьева думала о вчерашнем
грехопадении, о мистическом переплетении в мире различных обстоятельств:
вчера в объятиях Крупнякова, когда она зажмурилась и прикусила губу от
странной смеси восторга и отвращения, ей привиделась черная птица с
распластанными крылами и запах одеколона Крупнякова и запах старой мебели
и многочисленных вещей в неубранной квартире, приправленный запахом
увядающих - никто не поливал - цветов на подоконниках напомнил кладбище:
запах смерти! И, пожалуйста, назавтра она узнает, что смерть пришла не к
ней, но к людям ей известным пусть и неблизко, пусть и вовсе едва.
Суеверие Аркадьевой питалось благополучием и частым бездельем, она глянула
случайно на фарфорового пастушка и будто пронзило - за спиной играющего на
свирели мальчика на пятне зелени у ног коровы сидела, сложив крылья,
черная птица.
- Что с тобой? - Шпындро привстал, изображая участие, бледность жены
и впрямь поразила.
- Голова закружилась.
Шпындро за миг до дурноты перехватил взгляд жены, направленный на
пастушка, обманула, не двести пятьдесят и не триста, наверное, все
пятьсот, всегда лжет, а потом сама переживает переплату; так ей и надо, в
другое время Шпындро вскипел бы, а сейчас только болезнь Филина занимала
его, двумя сотнями больше двумя меньше... рушилось предприятие на много
десятков тысяч и пастушок, пусть и приобретенный по неслыханной цене, не
мог его уязвить, испоганить настроение больше, чем хворь, свалившая
начальника.

Крупняков в халате возлежал на диване, середину высокой спинки венчал
резной дворянский герб. Крупняков любил приврать о графском происхождении,
о белых офицерах в роду, о растоптанной и разбросанной по городам и весям
семье. Врал вдохновенно, пользуясь тягостностью, а чаще невозможностью для
большинства порядочных людей в глаза осадить лжеца, издевки жулья не
трогали - не ленись припудривать себя, не ленись курить фимиам, повтори
ложь раз, два, сотню и, устав отбиваться, ее примут.
Зазвонил телефон. Крупняков трубки не поднял, купался в воспоминаниях
о вчерашней встрече; не напрасно заказал кабак, не напрасно угрохал
субботу, пренебрег священным ритуалом бани; все отлично, если б не утрата
пастушка... Как он не нашелся, маху дал, слабину выказал, к старости
пошло?.. Пастушок сам по себе мелочь, но факт тревожил - его переигрывали
на его же поле. А с другой стороны, сколько же он выкачал из четы,
особенно в начале их набегов, пока еще не заматерели лихие
наездники-выездники, да и сейчас Крупняков считался первым консультантом
семьи Шпындро в вопросах ценообразования, во всем, что касалось серьезного
товара - ни каких-то там плюющих музыкой железяк, а вещей на века, не
утрачивающих своей ценности и притягательности для человека никогда.
Пастушка можно рассматривать, как вложение в предстоящую поездку -
авансированные платежи - бескорыстного старого друга, к тому же не
обойденного прелестями увядающей - увы! вчера убедился в печальном - жены.
Мечется бедняжка, синдром закрывающихся перед носом дверей. Время
безжалостно кромсает женщин, особенно достается недавним львицам, не
знавшим отказа, с мужчинами время обходительнее, может зная, что самого
времени мужчинам отпущено меньше.
Крупняков достал блокнот-портсигар с серебряным карандашом, углубился
в дебет и кредит операции: только цифры и вертикальные линии, отделяющие
приход от расхода - ни слова или имени, за каждой цифрой эпопея: люди,
переговоры, лица, темпераменты, встречи в ресторанах, шепоты у стоек
баров; объем работ огромен и, судя по цифрам, возрастает день ото дня.
Может позвонить... ей? Как ни в чем не бывало, со Шпындро поболтать о
том о сем. Надут муженек, приподнят на постамент выезда и невдомек
бедолаге, что скука благополучных семей непереносима, иногда калечит более
нищеты и тогда на выручку приходит Крупняков.
Крупняков отложил блокнот, блаженно вытянулся на диване; любил
побаловать себя дневным сном да и ночной не подводил. Холеная рука
подоткнула полы халата, натянула плед и через минуту храп долбил обивку
дивана, простеганную обтянутыми узорным бархатом пуговицами.

Пионер Гриша погибал мужественно. Стручок отбивал куски и Мордасов
вздрагивал каждый раз, будто вот-вот брызнет кровь. Гипсовая голова
умирала медленно, как все отжившее, замшелое, цепляясь - единственно
волей, руки-то остались на площади - изо всех сил за возможность еще
взирать на суетный люд, окидывать постамент, площадь взором гладких глаз
без зрачков. Голова агонией отталкивала и одновременно взывала к жалости.
Стручок увлекся, кепка сползла набекрень. Если голова заваливалась
вбок, Стручок непременно поправлял ее, ставил посреди бетонной плиты и
продолжал свой очистительный труд: похоже все беды, обрушившиеся на это
существо, отзывались яростью похмельных ударов.
Мордасов отвернулся; если бы в школе его загнали в угол вопросом, что
вечно на земле? Не задумываясь, ответил бы: пионер на площади. Тогда весь
мир Мордасова дальше границ городка, скорее его центра и станции, не
простирался, и ребенку весельчак Гриша с горном казался памятником не
мальчику доброму и деятельному, - а может злому и с ленцой, а именно
воплощением вечности, потому что люди вокруг то попадали в тюрьмы, то
переезжали на другие места жительства, то умирали и только бронзовый
пионер оставался порукой незыблемости, даже тогда, когда две безобразные
гипсовые вазы для анютиных глазок при входе на перрон исчезли в одну из
зимних ночей, окатив всех недоумением: кому понадобилось?
- Размельчил, - подобострастно доложил голос Стручка.
Мордасов обернулся: на бетонной плите белой горкой с золотистыми
блестками бронзовой краски высилось то, что столько лет было головой на
площади. Колодец кивнул на трухлявый мешок. Стручок вмиг сообразил - а
болтают, мозги пропиты! - ссыпал гипсовый прах в мешок, сиганул к сортиру
и, низко склонясь над дырой, бросил мешок в выгребную яму, чавкнули
нечистоты.
Мордасов отметил, что вокруг бетонной плиты-эшафота крошки в бронзе
могли навести пытливый ум на подозрения, велел Стручку вымести дочиста,
проследил сокрытие следов до конца и только поняв, что видящий сквозь
землю не восстановит подлинную картину гибели головы, полез в боковой
карман, отшпилил булавку, протянул трояк.
- Благодарствую... выпить - выпью - вот те крест - поминовение
незабвенного героя. - Стручок скорбел: все проходит, исчезают люди из
плоти, из камня, из бронзы, их места занимают вовсе другие, не поминающие
ушедших, а если и пытающиеся разобраться в чем-то, неизменно плутающие в
несерьезном, в сиюминутном, в непонимании подлинности происходившего
десятилетия назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45