Ничего нет проще! И
все же луг не давался, ускользал, расползался неопределенным пятном, и
просека выглядела, как на глянцевой картинке, не настоящей, продуманной до
мелочей, закомнанованной и стерильной и от того холодной не холодом
морозного дня, а льдом безразличия, такого, как например, на работе, когда
все делают вид - упражняются - в причастности к бедам другого, а на деле
ни одна струна не дрогнет в оттренированных десятилетиями душах,
оттренированных не подпускать на пушечный выстрел чужие горести - свои бы
переварить, переступить, перезабыть - что проку в сострадании? уж и дети
знают - пустое и смеются с жестокостью, не понимая скоротечности времени.
Наталья молчала. Обычно такие просьбы не выводили ее из себя или не
выводили так взрывно, как сейчас. Первое, что пришло в голову - у него
кто-то есть - и черт с ним, но одаривать воровок, крадущих причитающиеся
ей по закону ласки и тепло, она не намеревается.
Луг, мелькало в возбужденном мозгу, луг и просека! Дались же некстати
и возникло ощущение, что он уже не способен, разучился вызывать видения
обыденной природы, но без труда выхватывает картинки из журналов - вот
луг, но только журнальный, вот лес, но тоже из журнала - откуда бы тогда
взяться на сосновых верхушках пачке сигарет? - вот море, на горизонте в
волнах плавает флакон духов, а на луче солнца болтаются на цепочке, будто
брезгливо оттопыренная нижняя губа, часы, с отвалившейся золотой крышкой.
Наталья убрала со стола. Шпындро нервно вперился в циферблат -
успеет, как раз к тому мигу, когда Филин забирается в свой кабинет;
попадаться на глаза в подходящий момент важно - успеть ко времени, когда
начальство и повыше Филина заползает в берлоги. Чиновная лежка.
Не стрели медведя в берлоге, злющ апосля зимовки, худ и яр... эх-ма
не стрели...
- Медведь... глупо... - Шпындро и не заметил, как высказался вслух.
Жена посмотрела зло, выковыривая крупицы паясничания, уверовала в его
способности прикидываться, помалу юродствовать.
- Перестань! - Глаза сузились, длинные ресницы враждебно
встопорщились.
Никогда не угасающий бой двоих. Шпындро погладил рукой подпотолочный
холодильник, оттедовский, гвоздь предпоследнего набега, белизна эмали
согревает, блеск никелированных частей заместил зимние видения и если для
большинства призыв - подумай о белом! кончается снежным полем, для него -
гладью холодильной дверцы; призыв - подумай о блеске! напоминает
невыездным гладь моря в безветрие при высоко висящем солнце, а ему блеск
никелированных ручек привычнее; через этот никель пропущены устремления
его жизни, извивы застывшего металла, будто свидетельства давних битв на
неторном пути, а море - оно всеобщее, никак не отражаюшее частички
пережитого именно Шпындро, пережитого по-своему и потому незаменимого и
дорогого. Все любят побеждать и для него самоценны не ордена и почести, а
осязаемые признаки победы, их можно погладить, передвинуть и - не
смейтесь, не нахожу развеселого - продать, как этот фризер.
- Мне нужны презенты... дочерям Филина...
Размытым разговорам с оттенком неопределенности Аркадьева
предпочитала насыщенные фамилиями, именами, конкретикой просьб. Разговор
принял оборот ей понятный, велся в привычных терминах: нужно... фамилия...
дочери... и вдали неколебимо, как холодильник, вырисовывался смысл
разговора, его итог. Отъезд!
Колодец еще утром разложил товар Шпындро, рассортировал и приготовил
к сдаче, один пакет для маляра из автосервиса, другой для перекупщицы из
продмага по прозвищу Гречневая. Ох и люди! Колодец еще приноравливался к
маневрам обогащения, когда Гречневая меняла пятую, не то шестую машину.
Откуда прозвище? Ах, Мордасов, ах Александр Прокопыч, святоша
непонятливый. Четыре года назад нехваткой аж за версту разило, сейчас сама
Гречневая пропиталась пиететом к Колодцу - внушил ей играючи
малоупотребительное словцо: ты ко мне пиететно и я к тебе, Гречневая! Мог
бы пиджак лакостовый Настурции отписать, все ж коллега, дак нет, следую
уговору - тебе первой на просмотр самое-самое. Ну уж и ты поспешай,
ответствуй взаимностью. Свела их Настурция, предварительно сообщив:
"Гречневая - баба крутая, не переусердствуй, ее сама мафия привечает".
Какая мафия? не утерпел Колодец, тогда еще Саня Мордасов. Не в кино, чай,
да вроде и не в Палермо, не надо парить, Настурция! Притыка скользнула
глазом по начинающему обогащенцу ласково и жалостливо. Какая? Городская!
Московская! Серьезные люди. Почтенное общество. Настурция попала в точку
случайно или уж подзабыв, как слышала в кинозале о холодноглазых,
лысоватых мужчинах средних лет, что прели в пиджаках при галстуках под
палящим солнцем Сицилии.
Гречневая почему? Лениво пробурчал тогда еще не Колодец в приступе
любопытства. Настурция пользовалась прелестью многознания быта
проныр-жуликов. Гречневая почему? Захожу как-то в продмаг - шаром покати в
зале, а мне подруга наказала пакетик гречки организовать, поросенка
фаршировать или другая нужда, не припомню. Я Томе, значит, излагаю
проблему. Гречка!
Бац! Смотрю тащит в подсобку, а там клети железные полны под завязку
гречкой. Бери, говорит, сколько влезет. Я беру, а самой любопытно,
гречку-то зачем заныкивать, не утерпела, гречка-то пятьдесят шесть коп
кило, дешевка, неужто из нее можно лишек выжать? Чего, говорю, гречку не
держишь в торговом зале, не икра поди?
Тома глянула прозрачно, потянулась, накладные карманы на белом халате
прилипли к ляжкам и просвечивают в них сквозь тонкое полотно разноцветные
денежки. Видишь ли, Настурция, на любом рынке в области пакет ядрицы за
два эр с песнями отлетает, сейчас ко мне ребята заскочат на жигулях, так
вот эта клеть о двустах пачках, как дитя в приноровленную колыбель,
ссыпается и задремывает в багажнике, будто его и предназначили гречку
перевозить, все двести пачек одна в одну. Ребятам крупу сдам по полтора
рубля, а они толкнут по два, клеть перегрузить минутное дело: мне две
кати, будто думки на полати, всегда кстати... Гречневая похлопала по
набитым деньгами карманам. Вскоре зашел человек, сумеречный и важный.
Гречневая отдала ему деньги, выгребла из карманов не считая, усмехнулась -
при себе чего держать; на вопрос в глазах Настурции с придыханием и отнюдь
не шутейным ужасом бросила вслед уходящему мужчине, убедившись, что
оцинкованная дверь за ним захлопнулась:
- Человек Амирана!
Сейчас Колодец ожидал Гречневую, раскрыв банку персикового компота и
колдуя над ней деревянной расписной ложкой, приподнесенной квасницей
бабкой Рыжухой после того, как Колодец участливо поинтересовался судьбой
ее дочери. "Слышь, Рыжуха, твоя плоть унд кровь все мужиков услащает,
скажи, чтоб тормознула, не то спиданется и на вынос. Поняла, бабка! Конец
тогда счастливому материнству. А дочурке еще тридцати не прокукарекало, до
срока в могиле обустраиваться не вижу резона!" Рыжуха понимающе кивнула,
голова без шеи, подпертая мощными грудями кручинно клонилась к полу, глаза
разъезжались в разные стороны, толстый подбородок дрожал растормошенный
страхом еще не подцепленной болячки.
"И то сказать... Я ее стращаю, а она - думаешь мне, мать, не боязно?
еще как! а только жить способа иного не углядываю для себе. Мож мне бетон
мешать в каменных от цементной пропитки портках или асвальт месить на
дороге?" Асфальт - вельможно поправил Колодец и бабка Рыжуха, чтобы уйти
от неприятного разговора тут же согласно заворковала: "Верно, верно,
асфальт, совсем за лотком родную речь сгубила!"
День возвращения по случаю совпадения с пятницей удался и Колодец
коий раз ласкал себя мыслью о том, что не убоялся возвысить процент отдачи
долга, опасался бунтанут - ничего, съели и утерлись, куда денутся.
Прикинул на глазок влезет ли персик-богатырь в рот разом, без откусывания
и запихнул сладкоблестящий плод ложкой, раздувая щеки. В этот момент и
вошла Гречневая. Колодец не то что говорить, дыхнуть не мог.
Бу-бу-бу-му-му! повел рукой, предлагая сесть.
- Недосуг мне рассиживаться, - Гречневая по виду напоминала
наизнаменитейшую актрису и не только в городе или стране, а всемирно, так
сказать, известную; наметанным глазом определила предназначенный ей пакет,
ухватила пальцами в кольцах и в ответ протянула Колодцу прозрачный
отечественный пластиковый конверт безо всяких рисунков, глубоко
функциональный и скромный, а внутри сверток бумажный... Колодец не
справился с персиком, из угла рта вытек струйкой сладкий сок и закапал
квитанцию. Мордасов припал к пакету-дару и повел носом.
- Угорек там, копченый, - подмигнула Гречневая и, желая весомее
угодить Мордасову, присовокупила, - для бабули, Сан Прокопыч. Спрячь сей
момент, не то Настурция нагрянет, умнет дочиста. Притыка-Горемыка до угря
охоча, а отказывать себе не привыкла.
Тут Мордасов по-первости впечатления совладал с персиком и выдавил
напоминающее - а кто ж себе откажет в здравом-то рассудке? но персик так
просто не дался, забил липким куском дыхалку, Колодец кромешно закашлялся,
прошибло потом под волосьями на лбу и даже слеза выкатилась из близоруко
сощуренного глаза.
Гречневая удалилась плавно и подчеркнуто достойно, как дама в
кринолине в последнем акте спектакля, билеты на который Колодцу отписал
Шпындро через свою жену, спектакль числился в дефиците, не пойти -
глупость, пьеса вроде про старое время, еще короли и шуты, и безмолвные
воины - работа для бедняг, плохо успевавших в студиях, но, как намекнул
Шпын, надо угадывать, уметь читать между строк и тогда полное совпадение с
действительностью можно узреть, действительность проступает, как если с
переводной картинки смываешь мутную, скрывающую сочность цветов бумажку.
Колодец ничего не узрел, в зале скучал, а девица, приглашенная им, икала и
затыкала рот сильно надушенным платком; от искусства и надушенной соседки
у Колодца кружилась голова, он иногда проваливался в сон и удушливые
запахи, загоняющие в дремоту сами же его оттуда извлекали, нещадно щекоча
ноздри.
Наконец персик, что касается мякоти, исчез и Колодец с облегчением
выгреб рябую косточку, повертел и швырнул в распахнутое окно, как раз к
ногам пьянчужек, что гомонили в кругу, плечо к плечу, горючим уже
заправились и теперь неторопливо делили плавсырную закусь. На косточке,
брошенной Колодцем все пьяные взоры скрестились и с готовностью метнулись
к окну, за которым перекусывал Сан Прокопыч; как ни пьяны вечные должники,
однако снасильничали себя выкроить по улыбке, у кого какая образовалась, и
Мордасов успел отметить: не в конец пропащие люди, раз еще цену лести
умещают в своих пропитых башках. Помахал своим агнцам ладошкой, как
президенты из открытых автомобилей, и принялся за второй персик...
Бабка Рыжуха доставила квасу, как раз Мордасов отрезал бритвенно
острым ножом копченого угря, запивка подоспела ко времени. Глаза Рыжухи
будто прилипли к куску копчености, источающему нестерпимо призывный запах.
Угощать Колодец не намеревался, еще чего, своей бабуле донести бы. Рыжуха
плела про станционные новости и беспорядки, а глазами ела угря так
яростно, что Колодец раза два глянул на кус внимательно, оценивающе, не
поменел ли в размерах по вине доселе необнаруженного естественного закона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
все же луг не давался, ускользал, расползался неопределенным пятном, и
просека выглядела, как на глянцевой картинке, не настоящей, продуманной до
мелочей, закомнанованной и стерильной и от того холодной не холодом
морозного дня, а льдом безразличия, такого, как например, на работе, когда
все делают вид - упражняются - в причастности к бедам другого, а на деле
ни одна струна не дрогнет в оттренированных десятилетиями душах,
оттренированных не подпускать на пушечный выстрел чужие горести - свои бы
переварить, переступить, перезабыть - что проку в сострадании? уж и дети
знают - пустое и смеются с жестокостью, не понимая скоротечности времени.
Наталья молчала. Обычно такие просьбы не выводили ее из себя или не
выводили так взрывно, как сейчас. Первое, что пришло в голову - у него
кто-то есть - и черт с ним, но одаривать воровок, крадущих причитающиеся
ей по закону ласки и тепло, она не намеревается.
Луг, мелькало в возбужденном мозгу, луг и просека! Дались же некстати
и возникло ощущение, что он уже не способен, разучился вызывать видения
обыденной природы, но без труда выхватывает картинки из журналов - вот
луг, но только журнальный, вот лес, но тоже из журнала - откуда бы тогда
взяться на сосновых верхушках пачке сигарет? - вот море, на горизонте в
волнах плавает флакон духов, а на луче солнца болтаются на цепочке, будто
брезгливо оттопыренная нижняя губа, часы, с отвалившейся золотой крышкой.
Наталья убрала со стола. Шпындро нервно вперился в циферблат -
успеет, как раз к тому мигу, когда Филин забирается в свой кабинет;
попадаться на глаза в подходящий момент важно - успеть ко времени, когда
начальство и повыше Филина заползает в берлоги. Чиновная лежка.
Не стрели медведя в берлоге, злющ апосля зимовки, худ и яр... эх-ма
не стрели...
- Медведь... глупо... - Шпындро и не заметил, как высказался вслух.
Жена посмотрела зло, выковыривая крупицы паясничания, уверовала в его
способности прикидываться, помалу юродствовать.
- Перестань! - Глаза сузились, длинные ресницы враждебно
встопорщились.
Никогда не угасающий бой двоих. Шпындро погладил рукой подпотолочный
холодильник, оттедовский, гвоздь предпоследнего набега, белизна эмали
согревает, блеск никелированных частей заместил зимние видения и если для
большинства призыв - подумай о белом! кончается снежным полем, для него -
гладью холодильной дверцы; призыв - подумай о блеске! напоминает
невыездным гладь моря в безветрие при высоко висящем солнце, а ему блеск
никелированных ручек привычнее; через этот никель пропущены устремления
его жизни, извивы застывшего металла, будто свидетельства давних битв на
неторном пути, а море - оно всеобщее, никак не отражаюшее частички
пережитого именно Шпындро, пережитого по-своему и потому незаменимого и
дорогого. Все любят побеждать и для него самоценны не ордена и почести, а
осязаемые признаки победы, их можно погладить, передвинуть и - не
смейтесь, не нахожу развеселого - продать, как этот фризер.
- Мне нужны презенты... дочерям Филина...
Размытым разговорам с оттенком неопределенности Аркадьева
предпочитала насыщенные фамилиями, именами, конкретикой просьб. Разговор
принял оборот ей понятный, велся в привычных терминах: нужно... фамилия...
дочери... и вдали неколебимо, как холодильник, вырисовывался смысл
разговора, его итог. Отъезд!
Колодец еще утром разложил товар Шпындро, рассортировал и приготовил
к сдаче, один пакет для маляра из автосервиса, другой для перекупщицы из
продмага по прозвищу Гречневая. Ох и люди! Колодец еще приноравливался к
маневрам обогащения, когда Гречневая меняла пятую, не то шестую машину.
Откуда прозвище? Ах, Мордасов, ах Александр Прокопыч, святоша
непонятливый. Четыре года назад нехваткой аж за версту разило, сейчас сама
Гречневая пропиталась пиететом к Колодцу - внушил ей играючи
малоупотребительное словцо: ты ко мне пиететно и я к тебе, Гречневая! Мог
бы пиджак лакостовый Настурции отписать, все ж коллега, дак нет, следую
уговору - тебе первой на просмотр самое-самое. Ну уж и ты поспешай,
ответствуй взаимностью. Свела их Настурция, предварительно сообщив:
"Гречневая - баба крутая, не переусердствуй, ее сама мафия привечает".
Какая мафия? не утерпел Колодец, тогда еще Саня Мордасов. Не в кино, чай,
да вроде и не в Палермо, не надо парить, Настурция! Притыка скользнула
глазом по начинающему обогащенцу ласково и жалостливо. Какая? Городская!
Московская! Серьезные люди. Почтенное общество. Настурция попала в точку
случайно или уж подзабыв, как слышала в кинозале о холодноглазых,
лысоватых мужчинах средних лет, что прели в пиджаках при галстуках под
палящим солнцем Сицилии.
Гречневая почему? Лениво пробурчал тогда еще не Колодец в приступе
любопытства. Настурция пользовалась прелестью многознания быта
проныр-жуликов. Гречневая почему? Захожу как-то в продмаг - шаром покати в
зале, а мне подруга наказала пакетик гречки организовать, поросенка
фаршировать или другая нужда, не припомню. Я Томе, значит, излагаю
проблему. Гречка!
Бац! Смотрю тащит в подсобку, а там клети железные полны под завязку
гречкой. Бери, говорит, сколько влезет. Я беру, а самой любопытно,
гречку-то зачем заныкивать, не утерпела, гречка-то пятьдесят шесть коп
кило, дешевка, неужто из нее можно лишек выжать? Чего, говорю, гречку не
держишь в торговом зале, не икра поди?
Тома глянула прозрачно, потянулась, накладные карманы на белом халате
прилипли к ляжкам и просвечивают в них сквозь тонкое полотно разноцветные
денежки. Видишь ли, Настурция, на любом рынке в области пакет ядрицы за
два эр с песнями отлетает, сейчас ко мне ребята заскочат на жигулях, так
вот эта клеть о двустах пачках, как дитя в приноровленную колыбель,
ссыпается и задремывает в багажнике, будто его и предназначили гречку
перевозить, все двести пачек одна в одну. Ребятам крупу сдам по полтора
рубля, а они толкнут по два, клеть перегрузить минутное дело: мне две
кати, будто думки на полати, всегда кстати... Гречневая похлопала по
набитым деньгами карманам. Вскоре зашел человек, сумеречный и важный.
Гречневая отдала ему деньги, выгребла из карманов не считая, усмехнулась -
при себе чего держать; на вопрос в глазах Настурции с придыханием и отнюдь
не шутейным ужасом бросила вслед уходящему мужчине, убедившись, что
оцинкованная дверь за ним захлопнулась:
- Человек Амирана!
Сейчас Колодец ожидал Гречневую, раскрыв банку персикового компота и
колдуя над ней деревянной расписной ложкой, приподнесенной квасницей
бабкой Рыжухой после того, как Колодец участливо поинтересовался судьбой
ее дочери. "Слышь, Рыжуха, твоя плоть унд кровь все мужиков услащает,
скажи, чтоб тормознула, не то спиданется и на вынос. Поняла, бабка! Конец
тогда счастливому материнству. А дочурке еще тридцати не прокукарекало, до
срока в могиле обустраиваться не вижу резона!" Рыжуха понимающе кивнула,
голова без шеи, подпертая мощными грудями кручинно клонилась к полу, глаза
разъезжались в разные стороны, толстый подбородок дрожал растормошенный
страхом еще не подцепленной болячки.
"И то сказать... Я ее стращаю, а она - думаешь мне, мать, не боязно?
еще как! а только жить способа иного не углядываю для себе. Мож мне бетон
мешать в каменных от цементной пропитки портках или асвальт месить на
дороге?" Асфальт - вельможно поправил Колодец и бабка Рыжуха, чтобы уйти
от неприятного разговора тут же согласно заворковала: "Верно, верно,
асфальт, совсем за лотком родную речь сгубила!"
День возвращения по случаю совпадения с пятницей удался и Колодец
коий раз ласкал себя мыслью о том, что не убоялся возвысить процент отдачи
долга, опасался бунтанут - ничего, съели и утерлись, куда денутся.
Прикинул на глазок влезет ли персик-богатырь в рот разом, без откусывания
и запихнул сладкоблестящий плод ложкой, раздувая щеки. В этот момент и
вошла Гречневая. Колодец не то что говорить, дыхнуть не мог.
Бу-бу-бу-му-му! повел рукой, предлагая сесть.
- Недосуг мне рассиживаться, - Гречневая по виду напоминала
наизнаменитейшую актрису и не только в городе или стране, а всемирно, так
сказать, известную; наметанным глазом определила предназначенный ей пакет,
ухватила пальцами в кольцах и в ответ протянула Колодцу прозрачный
отечественный пластиковый конверт безо всяких рисунков, глубоко
функциональный и скромный, а внутри сверток бумажный... Колодец не
справился с персиком, из угла рта вытек струйкой сладкий сок и закапал
квитанцию. Мордасов припал к пакету-дару и повел носом.
- Угорек там, копченый, - подмигнула Гречневая и, желая весомее
угодить Мордасову, присовокупила, - для бабули, Сан Прокопыч. Спрячь сей
момент, не то Настурция нагрянет, умнет дочиста. Притыка-Горемыка до угря
охоча, а отказывать себе не привыкла.
Тут Мордасов по-первости впечатления совладал с персиком и выдавил
напоминающее - а кто ж себе откажет в здравом-то рассудке? но персик так
просто не дался, забил липким куском дыхалку, Колодец кромешно закашлялся,
прошибло потом под волосьями на лбу и даже слеза выкатилась из близоруко
сощуренного глаза.
Гречневая удалилась плавно и подчеркнуто достойно, как дама в
кринолине в последнем акте спектакля, билеты на который Колодцу отписал
Шпындро через свою жену, спектакль числился в дефиците, не пойти -
глупость, пьеса вроде про старое время, еще короли и шуты, и безмолвные
воины - работа для бедняг, плохо успевавших в студиях, но, как намекнул
Шпын, надо угадывать, уметь читать между строк и тогда полное совпадение с
действительностью можно узреть, действительность проступает, как если с
переводной картинки смываешь мутную, скрывающую сочность цветов бумажку.
Колодец ничего не узрел, в зале скучал, а девица, приглашенная им, икала и
затыкала рот сильно надушенным платком; от искусства и надушенной соседки
у Колодца кружилась голова, он иногда проваливался в сон и удушливые
запахи, загоняющие в дремоту сами же его оттуда извлекали, нещадно щекоча
ноздри.
Наконец персик, что касается мякоти, исчез и Колодец с облегчением
выгреб рябую косточку, повертел и швырнул в распахнутое окно, как раз к
ногам пьянчужек, что гомонили в кругу, плечо к плечу, горючим уже
заправились и теперь неторопливо делили плавсырную закусь. На косточке,
брошенной Колодцем все пьяные взоры скрестились и с готовностью метнулись
к окну, за которым перекусывал Сан Прокопыч; как ни пьяны вечные должники,
однако снасильничали себя выкроить по улыбке, у кого какая образовалась, и
Мордасов успел отметить: не в конец пропащие люди, раз еще цену лести
умещают в своих пропитых башках. Помахал своим агнцам ладошкой, как
президенты из открытых автомобилей, и принялся за второй персик...
Бабка Рыжуха доставила квасу, как раз Мордасов отрезал бритвенно
острым ножом копченого угря, запивка подоспела ко времени. Глаза Рыжухи
будто прилипли к куску копчености, источающему нестерпимо призывный запах.
Угощать Колодец не намеревался, еще чего, своей бабуле донести бы. Рыжуха
плела про станционные новости и беспорядки, а глазами ела угря так
яростно, что Колодец раза два глянул на кус внимательно, оценивающе, не
поменел ли в размерах по вине доселе необнаруженного естественного закона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45