хорошо Мордасову, ему жить и жить, даже если
пяток лет оттягает в зоне, выйдет, а еще молодой, а Филин чашу-то испил,
почитай донце видно, ему нельзя промахнуться и раз Шпындро в его руках,
вернее думает, что в его руках, должен откупаться, и сам Филин забрасывал
наверх, а как же? тоже ломал голову, как ловчее обтяпать, не простое дело
- не глупцам всучиваешь, осторожникам великим, тут спасуешь, неверный
вираж заложишь - пиши - пропало; голова так гудит не от работы - работа
что, течет и течет нешатко-невалко, да и оценивают ее как раз те, кого ты
обласкиваешь снизу. Значит, весь успех жизни, карьеры, продвижения -
единственно от умения ласкать, а ласки у каждого на свой манер, как в
любви, никто не открывает собственных секретов, подсмотренных за жизнь;
отписать бы книжицу "Тысяча и один способ дачи взяток, гарантирующий
полный покой высоких договаривающихся сторон".
Где там Шпындро? Мнет подпившую деваху, во черт, так же и его дочерей
жмут да трут, время суровое - что война? - там тяжко да определенно, а
здесь все время, будто ствол уперт под волосья на затылке, а когда потянут
спусковой крючок, не знаешь; может через секунду, может и никогда, а нервы
гудят, стонут, как телеграфные провода в снежные бури да лютые ветры. И
дошел Филин до высокого поста, его уже не проверяют или так исподволь, что
и не заметишь и удержаться бы до конца, не сорваться на прямой, ведущей к
ленточке с надписью - пенсия, а там дача, чтоб отстроилась и... жди
приближения конца, пять месяцев с мая по октябрь под солнышком какое
никакое есть, остальное время в холодах, не греясь мыслью - проскочил! - а
скольких разворотило, в клочья разнесло до срока и не про войну речь, про
мирные баталии.
- Значит, берешь! - Рявкнул Филин, - берешь, дурак, так молчи! Нашел
чем хвастать. Не верю, не берешь, и я не беру, и Игорь... - присовокупил
для значительности, - Иванович, больше болтовни, любят люди лясы точить,
особенно бездельные, как не выходит что, не клеится, как турнули или не
потянул, сразу щепотки по сторонам ползут - берут! берут! Враки все, если
и берут, один на миллион.
- Значитца, чуть меньше трехсот человек, - бодро ввернул Мордасов, -
и впрямь для нашей империи не цифра - смехота.
- Ты вот что... - Филин грозно приподнялся, кольнуло сердце, швырнуло
назад, прижало к спинке стула и, уже соразмеряя силы, ценя каждое слово,
выдохнул: - Зови танцора, ехать пора.
Вымытая до блеска машина Шпындро темнела у дверей ресторана. Вышли
вдвоем - Филин и поддерживающий его за локоть Шпындро.
- Дружок у тебя... - протянул Филин и крякнул на полуслове от укола в
сердце, подчиненный сжался, думая, что в молчание, разом окатившее, Филин
намеревался вложить столь многое, что и за час не перескажешь.
В Москву направились по той же улице, что выехали на площадь, и
Шпындро в полумраке почудилось, что на овальном пыльном пятачке перед
станцией что-то изменилось, а что не понять, машина вползла в ущелье меж
дощатыми заборами, до шоссе медленно катили в молчании.
Шпындро прикидывал: в понедельник приедут двое фирмачей подписывать
контракт, долго тянулись притирки да прикидки; долго, изворотливо,
кропотливо и неизменно, Шпындро наводил верхних людей на принятие нужного
решения. Выгорело! Теперь ему причиталось. Он и еще двое коллег - допглаза
- пригласят фирмачей на банкет, вроде не щедрый, из расчета десятка на
нос, но стол будет ломиться, а потом фирмачи предложат продолжить в
валютном баре; тут-то один из купцов и шепнет, улучив минуту, когда вокруг
лишних не окажется, мол, подвез вам скромный сувенир. Это Шпындро и так
знал, все упиралось в передачу дара, незаметную для посторонних глаз. Но
он не новичок, в банкетный вечер и не думай брать причитающееся, хорошо с
фирмачом контракт не впервой, так что Шпын скрипнет, почти не разжимая
губ: "На нашем уголке, завтра в четыре". Днем машин на улице дополна -
Шпын доберется на такси и фирмач тоже, у киоска с мороженым передаст
поклажу и разъедутся в разные стороны. Каждый раз Шпындро боялся, но не
отказываться же, тем более, что до того, как взял в руки - еще не брал, а
через миг, как выхватил - уже мое. Мало ли откуда? Купил только что с рук.
У кого? Да разве отыщешь, в городе-то миллионы бегают.
Контракт Шпындро выгрыз королевский, и подношение катило немалое,
боролся не за страх, за совесть, вот они рычаги экономические, чего
говорить, а ручки-зажигалки - мелочовку, что фирмач всучит на банкете
прилюдно для отвода глаз, все честь по чести сдаст, как и положено, у игры
свои правила, отработанные годами и нарушать их не гоже.
Филин дремал, поклевывая носом в наклонах к лобовому стеклу.
День случился суматошный и все же Шпындро считал, что такие дни
запоминаются как раз своей необычностью, и в целом Филин должен, просто
обязан оценить самоотверженность сотрудника, угробившего законную субботу
единственно ради блага любимого начальника.
Мордасов с Настурцией покинули ресторан через задний ход, минуя
подсобки, так и не увидев площади. Колодец не намеревался тащить Притыку к
себе, мужских расчетов не имел но отпустить ее в таком виде домой, одну на
электричке - преступление; позднота, машину не отловить, а его дом - вот
он, рукой подать.
Настурция сбросила туфли и шлепала по песку в чулках, зная, завтра
выбросит, и новые натянет, и вся недолга, зато ноги отдохнут. Колодец вел
ее бережно: неплохая в сущности бабенка, неудачница, как многие, но тут уж
не его вина, да и чья, не очень ясно. Мордасов икал, каждый раз
оправдываясь, и Настурция серьезно кивала, мол, прощаю, принимаю
извинения, хоть и ясно, что икота не украшает.
Из-за штакетин заборов доносилось потявкивание, гасли окна, городок
погружался во тьму; когда добрались до дома Мордасова, сквозь занавески не
пробивался ни лучик. Мордасов пропустил Притыку вперед, размышляя, где
уложить ее на ночь и неожиданно почувствовал стеснение в груди, особенную
придавленность в темноте окон. Александр Прокофьевич выпустил локоть
Настурции и, чертыхаясь, разбрасывая метлы и дребезжащие ведра, ринулся к
дому.
От воздуха, от камешков, покалывающих нежные, оттертые в банях
подошвы, Настурция быстро протрезвела, рванулась вслед за Мордасовым,
влетела в прихожую, вытерла по привычке, будто в грязных сапогах, ноги о
половичок и кликнула Колодца. Молчание. Притыка ткнулась в один темный
проем, в другой и вдруг вошла в комнатенку с едва тлеющей лампадкой в
углу.
На коленях, сжимая восковую руку бабки, застыл Мордасов, по лицу его
текли слезы.
Шпындро сгрузил Филина у начальственного дома в мелкий светлый
кирпичик, не поленился подняться с Филиным на лифте, довел до самых дверей
и, несмотря на усталость - в оба конца километров полтораста,
столкновение, обильная трапеза - лучезарно улыбнулся, нажимая на кнопку
звонка и юркнул в лифт, чтоб не попадаться на глаза филиновой жене.
У подъезда налетел на младшую дочь Филина, - каверзную сувку, знал ее
в лицо, та его не приметила, тиская красавца с брезгливым выражением лица.
Мне-то что, гори вы все синим пламенем, Шпындро плюхнулся на сиденье,
положил руки на руль: нет, не зря угробил день, когда ехали в лифте, Филин
с трудом ворочая языком меж обветренных губ, заключил: "Ты мужик ничего,
поедешь. Это я сказал!"
Подъездная дорожка блестела невысохшей влагой, от кустов тянуло
сыростью. Шпындро приткнул нос машины к самой стене, ловко уместив корпус
меж двух жирных белых линий - его законное место.
Наташа Аркадьева услышала шум лифта, раскрыла толстый журнал
посередине - пусть видит, интересуюсь, не то что он; запахнула халат,
прикинула тактику: вести себя как ни в чем не бывало или дуться.
Тихо отворилась дверь, шаги по коридору и вот он стоит, смотрит ей в
затылок и рваная тень его бежит по стене, ломается по ажурным столикам,
пластается по ковру и почти полностью накрывает абажур с тяжелыми, вручную
скрученными кистями, под абажуром, уютно поджав ноги, расположилась
Аркадьева: собачиться не хотелось, говорить тоже, вяло обернулась,
кивнула, надеясь, что полумрак комнаты хоть какое-то выражение придаст ее
лицу.
Муж вышел, послышалось возня в спальне, открывались-закрывались
дверцы шкафов, громыхали выдвижные ящики, звякали то ли молнии, то ли
ключи от машины, брошенные в серебрянную с вензелями коробку.
Шпындро вернулся в гостиную, приблизился к жене. С ней он поедет, с
ней, а не с Настурцией, и ни с какой иной женщиной, их дом неделим, союз
не расторжим, у себя в квартире они против друг друга, а вне ее стен оба
против всех, иначе не вытянуть ни ему, ни ей. Они дополняли друг друга не
сказать идеально, но бесспорно, удачно; у них не семья, а дело, общее
дело, фирма в конце концов, процветающие фирмы никто по своей воле рушить
не станет.
Игорь Иванович без труда выхватывал из вещного обилия новые
приобретения и сейчас не проглядел самого важного: фарфорового пастушка
под боком коровенки, сжимающего свирель алыми губами.
- Сколько? - Шпындро опустился в кресло, пошевелил затекшими пальцами
кистей.
- Двести. - Следы усталости на лице Аркадьевой хорошо вязались с
появлением статуэтки - пришлось побегать, за так ничего не достается. В
семье считалось, что вкус - монополия жены. Муж не спорил, какая разница,
лишь бы разумное вложение.
- А если честно? - Шпындро выпростал ступни из тапочек, потянулся,
тронул в задумчивости пастушка. Такие вещи всегда реальны, пастушка и
завтра можно потрогать и послезавтра и продать, если вздумается, это сама
жизнь, а Настурция... попробуй вспомнить ее тепло или запах ее духов -
фикция не более - и что она щебетала и как целовала его и терлась о его
колючую щеку. Жена молчала, Игорь Иванович дружелюбно - пастушок
приглянулся - повторил:
- А если честно?
- Если честно?.. - Вздох, движение плеч, встрепенулись ноздри,
извиняющаяся полуулыбка, все же банкир муж. - Двести пятьдесят. -
Подумала: стою не меньше суперцентровых, а что бы муж выдал, признайся я,
откуда статуэтка? Скорее всего ничего, решил бы, что грубо шучу, а если б
и поверил, то и тогда не сильно закручинился. Дело есть дело - она тоже
пользовалась его понятиями - без жертв крепкого дела не сколотишь.
- Двести пятьдесят?.. - Шпындро протянул руку к пастушку, поразмыслил
не без издевки: Мордасов за стол, никому не нужный в горе-ресторации,
выложил с ходу немногим меньше, Настурция определенно перебрала, и Шпындро
старался не думать, куда поволок ее Колодец, в конце концов не его
проблемы, в танце небезразличные друг другу они сговорились на вторник и
тут озадачило: не исключено, что во вторник состоится передача заморских
даров, а он предложил Настурции встретиться в пять и поужинать в укромном
месте с отменной кухней. Рушилось давно заведенное. Если назначить встречу
фирмачу не в привычные четыре, то когда? Ехать на свидание с Настурцией,
не закинув поклажу домой, не резон, в багажнике воздаяние держать грех,
еще колупнут во время мления за десертом с Притыкой. Неудачно совпало. Или
условиться с фирмачом на банкете в понедельник на среду, да купцы
прилетают обычно дня на два-три не больше и на последний день - среду -
откладывать самое важное не позволительно.
Шпындро вздохнул: пастушок - двести пятьдесят. Дар, который ему
тащили издалека, - не меньше трех тысяч по скромным прикидкам; сколько ж,
если пересчитать на пастушков:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
пяток лет оттягает в зоне, выйдет, а еще молодой, а Филин чашу-то испил,
почитай донце видно, ему нельзя промахнуться и раз Шпындро в его руках,
вернее думает, что в его руках, должен откупаться, и сам Филин забрасывал
наверх, а как же? тоже ломал голову, как ловчее обтяпать, не простое дело
- не глупцам всучиваешь, осторожникам великим, тут спасуешь, неверный
вираж заложишь - пиши - пропало; голова так гудит не от работы - работа
что, течет и течет нешатко-невалко, да и оценивают ее как раз те, кого ты
обласкиваешь снизу. Значит, весь успех жизни, карьеры, продвижения -
единственно от умения ласкать, а ласки у каждого на свой манер, как в
любви, никто не открывает собственных секретов, подсмотренных за жизнь;
отписать бы книжицу "Тысяча и один способ дачи взяток, гарантирующий
полный покой высоких договаривающихся сторон".
Где там Шпындро? Мнет подпившую деваху, во черт, так же и его дочерей
жмут да трут, время суровое - что война? - там тяжко да определенно, а
здесь все время, будто ствол уперт под волосья на затылке, а когда потянут
спусковой крючок, не знаешь; может через секунду, может и никогда, а нервы
гудят, стонут, как телеграфные провода в снежные бури да лютые ветры. И
дошел Филин до высокого поста, его уже не проверяют или так исподволь, что
и не заметишь и удержаться бы до конца, не сорваться на прямой, ведущей к
ленточке с надписью - пенсия, а там дача, чтоб отстроилась и... жди
приближения конца, пять месяцев с мая по октябрь под солнышком какое
никакое есть, остальное время в холодах, не греясь мыслью - проскочил! - а
скольких разворотило, в клочья разнесло до срока и не про войну речь, про
мирные баталии.
- Значит, берешь! - Рявкнул Филин, - берешь, дурак, так молчи! Нашел
чем хвастать. Не верю, не берешь, и я не беру, и Игорь... - присовокупил
для значительности, - Иванович, больше болтовни, любят люди лясы точить,
особенно бездельные, как не выходит что, не клеится, как турнули или не
потянул, сразу щепотки по сторонам ползут - берут! берут! Враки все, если
и берут, один на миллион.
- Значитца, чуть меньше трехсот человек, - бодро ввернул Мордасов, -
и впрямь для нашей империи не цифра - смехота.
- Ты вот что... - Филин грозно приподнялся, кольнуло сердце, швырнуло
назад, прижало к спинке стула и, уже соразмеряя силы, ценя каждое слово,
выдохнул: - Зови танцора, ехать пора.
Вымытая до блеска машина Шпындро темнела у дверей ресторана. Вышли
вдвоем - Филин и поддерживающий его за локоть Шпындро.
- Дружок у тебя... - протянул Филин и крякнул на полуслове от укола в
сердце, подчиненный сжался, думая, что в молчание, разом окатившее, Филин
намеревался вложить столь многое, что и за час не перескажешь.
В Москву направились по той же улице, что выехали на площадь, и
Шпындро в полумраке почудилось, что на овальном пыльном пятачке перед
станцией что-то изменилось, а что не понять, машина вползла в ущелье меж
дощатыми заборами, до шоссе медленно катили в молчании.
Шпындро прикидывал: в понедельник приедут двое фирмачей подписывать
контракт, долго тянулись притирки да прикидки; долго, изворотливо,
кропотливо и неизменно, Шпындро наводил верхних людей на принятие нужного
решения. Выгорело! Теперь ему причиталось. Он и еще двое коллег - допглаза
- пригласят фирмачей на банкет, вроде не щедрый, из расчета десятка на
нос, но стол будет ломиться, а потом фирмачи предложат продолжить в
валютном баре; тут-то один из купцов и шепнет, улучив минуту, когда вокруг
лишних не окажется, мол, подвез вам скромный сувенир. Это Шпындро и так
знал, все упиралось в передачу дара, незаметную для посторонних глаз. Но
он не новичок, в банкетный вечер и не думай брать причитающееся, хорошо с
фирмачом контракт не впервой, так что Шпын скрипнет, почти не разжимая
губ: "На нашем уголке, завтра в четыре". Днем машин на улице дополна -
Шпын доберется на такси и фирмач тоже, у киоска с мороженым передаст
поклажу и разъедутся в разные стороны. Каждый раз Шпындро боялся, но не
отказываться же, тем более, что до того, как взял в руки - еще не брал, а
через миг, как выхватил - уже мое. Мало ли откуда? Купил только что с рук.
У кого? Да разве отыщешь, в городе-то миллионы бегают.
Контракт Шпындро выгрыз королевский, и подношение катило немалое,
боролся не за страх, за совесть, вот они рычаги экономические, чего
говорить, а ручки-зажигалки - мелочовку, что фирмач всучит на банкете
прилюдно для отвода глаз, все честь по чести сдаст, как и положено, у игры
свои правила, отработанные годами и нарушать их не гоже.
Филин дремал, поклевывая носом в наклонах к лобовому стеклу.
День случился суматошный и все же Шпындро считал, что такие дни
запоминаются как раз своей необычностью, и в целом Филин должен, просто
обязан оценить самоотверженность сотрудника, угробившего законную субботу
единственно ради блага любимого начальника.
Мордасов с Настурцией покинули ресторан через задний ход, минуя
подсобки, так и не увидев площади. Колодец не намеревался тащить Притыку к
себе, мужских расчетов не имел но отпустить ее в таком виде домой, одну на
электричке - преступление; позднота, машину не отловить, а его дом - вот
он, рукой подать.
Настурция сбросила туфли и шлепала по песку в чулках, зная, завтра
выбросит, и новые натянет, и вся недолга, зато ноги отдохнут. Колодец вел
ее бережно: неплохая в сущности бабенка, неудачница, как многие, но тут уж
не его вина, да и чья, не очень ясно. Мордасов икал, каждый раз
оправдываясь, и Настурция серьезно кивала, мол, прощаю, принимаю
извинения, хоть и ясно, что икота не украшает.
Из-за штакетин заборов доносилось потявкивание, гасли окна, городок
погружался во тьму; когда добрались до дома Мордасова, сквозь занавески не
пробивался ни лучик. Мордасов пропустил Притыку вперед, размышляя, где
уложить ее на ночь и неожиданно почувствовал стеснение в груди, особенную
придавленность в темноте окон. Александр Прокофьевич выпустил локоть
Настурции и, чертыхаясь, разбрасывая метлы и дребезжащие ведра, ринулся к
дому.
От воздуха, от камешков, покалывающих нежные, оттертые в банях
подошвы, Настурция быстро протрезвела, рванулась вслед за Мордасовым,
влетела в прихожую, вытерла по привычке, будто в грязных сапогах, ноги о
половичок и кликнула Колодца. Молчание. Притыка ткнулась в один темный
проем, в другой и вдруг вошла в комнатенку с едва тлеющей лампадкой в
углу.
На коленях, сжимая восковую руку бабки, застыл Мордасов, по лицу его
текли слезы.
Шпындро сгрузил Филина у начальственного дома в мелкий светлый
кирпичик, не поленился подняться с Филиным на лифте, довел до самых дверей
и, несмотря на усталость - в оба конца километров полтораста,
столкновение, обильная трапеза - лучезарно улыбнулся, нажимая на кнопку
звонка и юркнул в лифт, чтоб не попадаться на глаза филиновой жене.
У подъезда налетел на младшую дочь Филина, - каверзную сувку, знал ее
в лицо, та его не приметила, тиская красавца с брезгливым выражением лица.
Мне-то что, гори вы все синим пламенем, Шпындро плюхнулся на сиденье,
положил руки на руль: нет, не зря угробил день, когда ехали в лифте, Филин
с трудом ворочая языком меж обветренных губ, заключил: "Ты мужик ничего,
поедешь. Это я сказал!"
Подъездная дорожка блестела невысохшей влагой, от кустов тянуло
сыростью. Шпындро приткнул нос машины к самой стене, ловко уместив корпус
меж двух жирных белых линий - его законное место.
Наташа Аркадьева услышала шум лифта, раскрыла толстый журнал
посередине - пусть видит, интересуюсь, не то что он; запахнула халат,
прикинула тактику: вести себя как ни в чем не бывало или дуться.
Тихо отворилась дверь, шаги по коридору и вот он стоит, смотрит ей в
затылок и рваная тень его бежит по стене, ломается по ажурным столикам,
пластается по ковру и почти полностью накрывает абажур с тяжелыми, вручную
скрученными кистями, под абажуром, уютно поджав ноги, расположилась
Аркадьева: собачиться не хотелось, говорить тоже, вяло обернулась,
кивнула, надеясь, что полумрак комнаты хоть какое-то выражение придаст ее
лицу.
Муж вышел, послышалось возня в спальне, открывались-закрывались
дверцы шкафов, громыхали выдвижные ящики, звякали то ли молнии, то ли
ключи от машины, брошенные в серебрянную с вензелями коробку.
Шпындро вернулся в гостиную, приблизился к жене. С ней он поедет, с
ней, а не с Настурцией, и ни с какой иной женщиной, их дом неделим, союз
не расторжим, у себя в квартире они против друг друга, а вне ее стен оба
против всех, иначе не вытянуть ни ему, ни ей. Они дополняли друг друга не
сказать идеально, но бесспорно, удачно; у них не семья, а дело, общее
дело, фирма в конце концов, процветающие фирмы никто по своей воле рушить
не станет.
Игорь Иванович без труда выхватывал из вещного обилия новые
приобретения и сейчас не проглядел самого важного: фарфорового пастушка
под боком коровенки, сжимающего свирель алыми губами.
- Сколько? - Шпындро опустился в кресло, пошевелил затекшими пальцами
кистей.
- Двести. - Следы усталости на лице Аркадьевой хорошо вязались с
появлением статуэтки - пришлось побегать, за так ничего не достается. В
семье считалось, что вкус - монополия жены. Муж не спорил, какая разница,
лишь бы разумное вложение.
- А если честно? - Шпындро выпростал ступни из тапочек, потянулся,
тронул в задумчивости пастушка. Такие вещи всегда реальны, пастушка и
завтра можно потрогать и послезавтра и продать, если вздумается, это сама
жизнь, а Настурция... попробуй вспомнить ее тепло или запах ее духов -
фикция не более - и что она щебетала и как целовала его и терлась о его
колючую щеку. Жена молчала, Игорь Иванович дружелюбно - пастушок
приглянулся - повторил:
- А если честно?
- Если честно?.. - Вздох, движение плеч, встрепенулись ноздри,
извиняющаяся полуулыбка, все же банкир муж. - Двести пятьдесят. -
Подумала: стою не меньше суперцентровых, а что бы муж выдал, признайся я,
откуда статуэтка? Скорее всего ничего, решил бы, что грубо шучу, а если б
и поверил, то и тогда не сильно закручинился. Дело есть дело - она тоже
пользовалась его понятиями - без жертв крепкого дела не сколотишь.
- Двести пятьдесят?.. - Шпындро протянул руку к пастушку, поразмыслил
не без издевки: Мордасов за стол, никому не нужный в горе-ресторации,
выложил с ходу немногим меньше, Настурция определенно перебрала, и Шпындро
старался не думать, куда поволок ее Колодец, в конце концов не его
проблемы, в танце небезразличные друг другу они сговорились на вторник и
тут озадачило: не исключено, что во вторник состоится передача заморских
даров, а он предложил Настурции встретиться в пять и поужинать в укромном
месте с отменной кухней. Рушилось давно заведенное. Если назначить встречу
фирмачу не в привычные четыре, то когда? Ехать на свидание с Настурцией,
не закинув поклажу домой, не резон, в багажнике воздаяние держать грех,
еще колупнут во время мления за десертом с Притыкой. Неудачно совпало. Или
условиться с фирмачом на банкете в понедельник на среду, да купцы
прилетают обычно дня на два-три не больше и на последний день - среду -
откладывать самое важное не позволительно.
Шпындро вздохнул: пастушок - двести пятьдесят. Дар, который ему
тащили издалека, - не меньше трех тысяч по скромным прикидкам; сколько ж,
если пересчитать на пастушков:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45