раньше-то руки отца несли в себе постоянство надежности , а что есть прекраснее отцовской надежности, сопутствующей тебе в жизни?! Теперь же старик искал руку сына и успокаивался лишь в тот миг, когда пальцы их чувствовали друг друга.
Когда отец забывался, Дима выходил в коридор, курил и плакал. Он запрещал себе плакать, чтобы не краснели глаза, отец все заметит, на то он и отец, сразу спросит: «Почему плачешь, сын?» А что ответить? И так уж третью неделю он говорил старику, что операция прошла хорошо и что скоро выпишут его домой, и отец благодарно принимал ложь сына и только все время искал его пальцы.
Здесь, в коридоре, Константинов и увидел Гаврикова. Тот стоял возле окна, упершись лбом в холодную металлическую раму, смотрел на цветущий парк и с ужасом думал о том, как повезет он отсюда папу, сквозь цветение и зелень, бездыханного, огромного, повезет на Ваганьково и как похоронщики будут торопливо забивать гвозди, поглядывая на часы, – работы у них много. Как же они торопились, когда два года назад хоронили маму, как деловито торопились, и как от них несло водкой и луком, и как фальшиво было их напускное сострадание...
– Дима, здравствуйте, – тихо сказал Константинов, положив руку на плечо Гаврикова. – Простите, что я не вовремя.
Тот обернулся, узнал генерала, не очень-то удивился его приходу, вытер глаза и сказал:
– Папа еще жив.
– Дима, я пришел к вам с просьбой. Мне совестно просить вас об этом, но больше просить некого. Если бы я мог не приходить к вам, если бы я имел хоть какое-то подобие запасного варианта, право, я бы не посмел.
– Что-нибудь случилось?
– Да. Можете меня выслушать?
– Могу.
...Константинов привез Гаврикова на Мосфильм, в гримерную. Гмыря ждал их здесь сорок минут; в чемодане были два костюма Дубова, его рубашки и галстуки.
Режиссер Карлов (Ухов выехал на натуру ) познакомил Гаврикова с Риммой Неустроевой.
– Риммочка, – сказал он, – сделайте из этого красавца другого человека. Никогда еще не снимались, Дима? Бойтесь женщин из массовки, вам вскружат голову. Где фотография?
Гмыря достал из бумажника портрет Дубова.
– Я с ним отдыхала на Пицунде, – бахнула Римма. – Очень славный мужчина, забыла только, как зовут.
– Игорь, – сказал Гмыря, посмотрев на Константинова ужасающим взглядом: вся конспирация шла к чертовой матери. – Игорь Павлович.
– Нет, – ответила женщина. – Только не Игорь. Я вспомню. Я имена вспоминаю очень трудно, фамилию запоминаю легко. Дубов это.
– Вы ошибаетесь, – сказал Константинов. – Наверняка ошибаетесь, фамилия этого человека Лесников. Игорь Лесников.
– Странно, – заметила женщина и положила голову Гаврикова на спинку кресла. – Ну да бог с ним... Расслабьте лицо, пожалуйста, закройте глаза. Что вы такой напряженный?
Константинов умоляюще посмотрел на Карлова; тот понял, сказал Римме:
– Пташенька моя, нам бы поскорее.
– Если поскорее, тогда я из него не Лесникова сделаю, а Рину Зеленую. Что у вас глаза напухшие? – спросила она Гаврикова. – Пили вчера много?
– Он не пьет, – сказал Константинов. – У него горе, Риммочка.
– Как же тогда идти на площадку? Горе перед камерой не скроешь. Я, помню, как-то делала Любовь Петровну...
– Орлову, – пояснил Карлов. – Любовь Орлову.
– Именно, – продолжала Римма, накладывая на лицо Гаврикова тон, – а у нее уже начались боли, последняя стадия рака, так она, великая женщина, настоящий художник, больше всего боялась, как бы зритель не почувствовал на экране ее страдание. Мы ведь, бабы, ужасные люди, мы не умеем скрывать свое настроение, не то что боль. А говорим: «Вы, мужики, боль терпеть не можете». Именно вы-то и можете терпеть боль и скрывать настроение. Ненавижу женщин, честное слово, ненавижу. Ну-ка, посмейтесь, – обратилась она к Гаврикову. – Посмейтесь, посмейтесь...
– А нельзя без смеха, Риммочка? – спросил Константинов.
– Нельзя. Смех обнажает лицо, мне тогда легче работать.
Гавриков засмеялся скрипуче.
Константинов раскрутил сигару, пыхнул синим дымом, посмотрел в зеркало:
– По-моему, теперь мы не отличим Диму от Лесникова. Как думаете, Риммочка?
– Я еще не начала работать. Будем делать накладку, или я подниму вашему Диме волосы феном?
– А что скорее?
– Скорее то, что лучше. Поспешишь – людей насмешишь. Вы что, новый ассистент по актерам у Евгения Павловича?
– Консультант, – ответил Карлов. – Это мой консультант.
– Вы не актер, – сказала Неустроева, нанося легкие серые тона на надбровья Димы Гаврикова. – Вы весь зажатый, трудно будет выходить на площадку.
«Будь ты неладна, – подумал с тоскою Константинов. – И сказать ничего нельзя. Рвет ведь парню сердце».
– Римчик, – снова, будто бы почувствовав состояние Константинова, сказал Карлов, – ты, будучи гением перевоплощения, постараешься все же сделать нам Диму минут за десять, да?
– Нет, Женя, десять минут – это утопия. Служенье муз не терпит суеты... Слушайте, как смешно, мне этот самый Дубов, который так похож на Лесникова, просто-таки нравился, хорошо организованное лицо, а сейчас, когда всматриваюсь, диву даюсь, какая-то червоточина в нем...
– Почему? – спросил Константинов.
– Необъяснимо. Физиогномистику мы считали, как и все непонятное, лженаукой. Да и сейчас... Я не смогу объяснить, чувствование необъяснимо.
– У него рот рыхлый, – пробасил Гмыря, – рот у мужчины должен быть четким, а здесь рыхлость.
– Верно, – согласилась Римма. – И глаза странные... Когда близко всматриваешься в глаза человека, познаешь его суть. Надо только суметь всмотреться. Какая-то точка между зрачком и белком, там заключено все , самая чертовина...
Константинов посмотрел на часы: Ольга уже в Москве, надо успеть ее подготовить; последние минуты; все начинает сыпаться из рук, это всегда так, только не надо паниковать, все идет путем, все будет сработано, мы их выманим, только бы она сейчас скорее закончила гримировать Диму, только бы перестала рвать парню сердце.
...Отставной подполковник Сидоренко вернулся из санатория на квартиру; открыв дверь, он увидал Гаврикова в костюме Дубова и Константинова с Гмырей.
– Здравствуйте, Сережа, – сказал он, – что вы так осунулись?
– Это не Сережа, – сказал Константинов. – Здравствуйте, подполковник, спасибо, что приехали ко времени. Это не Дубов – повторил он ошеломленному Сидоренко, – это наш сотрудник, знакомьтесь.
Гавриков посмотрел на Константинова вопрошающе: называть ли свою фамилию.
– Старший лейтенант Гавриков, – помог ему Гмыря. – Из контрразведки.
– А где же... – начал было Сидоренко, потом отступил в коридор, пригласил в свою комнату, похожую больше на жилье женщины: много красивой посуды и подушка укрыта тюлем.
– Нам бы хотелось, подполковник, – сказал Константинов, – чтобы вы помогли товарищу Гаврикову. Подсказали, как Дубов ходил, поднимался со стула, закуривал; быть может, вы помните какие-то его характерные движения... Характер, как и возраст, определяются не тем, как человек ест, ложится, идет, а тем, как садится на стул или поднимается с него.
– Возраст – да, характер – вряд ли... Сережа очень следил за движениями, за речью.
– Товарищ генерал, – тихо сказал Гавриков, – вы не позволите позвонить в госпиталь, а?
– Простите, Дима. Конечно.
Когда Гавриков вышел в коридор, Сидоренко спросил:
– Вы арестовали Дубова?
– Да.
– И вы не можете показать оригинал дублеру?
Константинов раскрутил сигару, пыхнул голубым дымом, ответил:
– Он умер при аресте, подполковник, и об этом, кроме нас, знаете только вы. Я не смею лгать вам, понимаете? Просто-напросто не смею.
– Сере... Дубов был толще. Вам надо подкормить дублера, – сказал Сидоренко. – Хотя – похож очень.
Гавриков вернулся, сел на краешек стула, спросил:
– Разрешите курить, товарищ генерал?
– Пожалуйста, Дима. Как папа?
– Спрашивает, где я...
– Через четыре часа вернетесь.
– Я готов, товарищ генерал.
– Что с отцом? – спросил Сидоренко.
– Рак поджелудочной... Я, пожалуй, начну ходить, вставать, закуривать, а вы меня корректируйте, – сказал Гавриков.
– Закуривал Сере... закуривал Дубов очень интересно, – сказал Сидоренко. – Он как-то ловко выбрасывал из пачки сигарету, придерживал ее пальцем, брал в рот – обязательно в левый угол рта и делал очень глубокую затяжку.
– Какие сигареты он курил? – спросил Гмыря.
– «Аполло – Союз».
– Поди их достань, – ответил Гмыря на вопросительный взгляд Константинова. – Только в «Березке».
– Значит, достаньте в «Березке», – сказал Константинов. – И сделать это надо срочно.
Гмыря уехал; Гавриков выбросил сигарету из своей пачки, зажал в левом углу рта, прикурил, сделал глубокую затяжку.
– Похоже, – сказал Сидоренко. – Очень похоже.
– Так курят шерифы, – сказал Гавриков. – Мы играли такую манеру, когда были школьниками. Он еще должен был, когда поднимался со стула, упираться ладонями в колени...
– Именно так, – сказал Сидоренко, – эк же вы вгрызлись в него...
– Оля, здравствуйте, – сказал Константинов, пропуская девушку в свой кабинет. – Знакомьтесь, пожалуйста.
Девушка смотрела на Гаврикова изумленно, но он был не в тени, как там, в коридоре у Сидоренко, а сидел на солнце, и она – женский глаз тренированный – сразу же увидала грим.
– Сережа? – как-то странно сказала она. – Нет, не Сережа. Он никогда не говорил, что у него есть близнец.
– У него близнеца нет, Оля... Где, в каком месте, на какой улице у Дубова в последний раз барахлил мотор – давайте-ка вспомним еще раз.
– Что? – девушка, видимо, не поняла вопроса, она по-прежнему смотрела на Гаврикова. – О чем вы?
– Ну помните, вы говорили, что у него мотор барахлил, вы садились на его место, включали зажигание, он ковырялся с проводами, а потом вы шли гулять.
– Да, верно.
– Точно помните, что в прошлый вторник вы «заглохли» на колоннаде, около Парка культуры?
– Да, да, именно там! У него раза два там глох мотор. Он еще шутил: «Кажинный раз на том же самом месте». А где Сережа?
– Сережу мы арестовали.
– Что?! – девушка даже зажмурилась, схватилась пальцами за виски.
– Он шпион, этот Сережа.
– Нет!
– Он вам про Ольгу Винтер говорил?
– Про кого?! Кто это?
– Это женщина, которую он убил, когда она догадалась. И через день после ее похорон пригласил вас в бар. Да, да, там, в Пицунде. Я думаю, вы понимаете, что такими словами не кидаются. Мы рассчитываем на вашу помощь, Оля...
– Значит, в тот раз вы на мою помощь не рассчитывали? В тот раз вы мне не верили, а сейчас решили поверить?
– Если бы не поверили вам, если бы у нас были сомнения, я бы не стал с вами говорить.
– Это хорошо, что вы мне верите, – девушка заговорила жестко, глаза ее сузились, сделались холодными. – Я вам очень благодарна за доверие. Но вот только я вам не верю.
Константинов посмотрел на часы: до выезда к колоннаде оставался час, а Гаврикову еще надо было опробовать дубовскую машину: права у парня были, но ездил он только в автошколе, практики – никакой.
– Что может вас заставить поверить? – тихо спросил Гавриков.
– Пусть мне устроят встречу с Дубовым. И я сама задам ему вопрос, и пусть он мне ответит. И тогда я выполню любую вашу просьбу.
– Мне нравится ваша позиция, Оля, – сказал Константинов. – Вы правильно яритесь, вы ведь за себя сейчас сражаетесь, как мне сдается, за свое чувство?
– Это не важно, за что я сражаюсь. Это мое дело. Я сказала свое условие – и все.
– Пойдем в машину, – сказал Гавриков. – Вы убедитесь, что мы говорили правду. Через час. Вы получите доказательство.
– Что, в машину приведут Сережу? В кандалах? – спросила Ольга, и какое-то подобие жестокой улыбки промелькнуло на ее губах.
– Нет, просто увидите, зачем Дубов просил вас садиться на его место у колоннады, – сказал Гавриков.
– То есть?
– Вы убедитесь в этом через час. Мимо вас, очень медленно, от восемнадцати тридцати до девятнадцати проедет машина с дипломатическим номером, – сказал Константинов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Когда отец забывался, Дима выходил в коридор, курил и плакал. Он запрещал себе плакать, чтобы не краснели глаза, отец все заметит, на то он и отец, сразу спросит: «Почему плачешь, сын?» А что ответить? И так уж третью неделю он говорил старику, что операция прошла хорошо и что скоро выпишут его домой, и отец благодарно принимал ложь сына и только все время искал его пальцы.
Здесь, в коридоре, Константинов и увидел Гаврикова. Тот стоял возле окна, упершись лбом в холодную металлическую раму, смотрел на цветущий парк и с ужасом думал о том, как повезет он отсюда папу, сквозь цветение и зелень, бездыханного, огромного, повезет на Ваганьково и как похоронщики будут торопливо забивать гвозди, поглядывая на часы, – работы у них много. Как же они торопились, когда два года назад хоронили маму, как деловито торопились, и как от них несло водкой и луком, и как фальшиво было их напускное сострадание...
– Дима, здравствуйте, – тихо сказал Константинов, положив руку на плечо Гаврикова. – Простите, что я не вовремя.
Тот обернулся, узнал генерала, не очень-то удивился его приходу, вытер глаза и сказал:
– Папа еще жив.
– Дима, я пришел к вам с просьбой. Мне совестно просить вас об этом, но больше просить некого. Если бы я мог не приходить к вам, если бы я имел хоть какое-то подобие запасного варианта, право, я бы не посмел.
– Что-нибудь случилось?
– Да. Можете меня выслушать?
– Могу.
...Константинов привез Гаврикова на Мосфильм, в гримерную. Гмыря ждал их здесь сорок минут; в чемодане были два костюма Дубова, его рубашки и галстуки.
Режиссер Карлов (Ухов выехал на натуру ) познакомил Гаврикова с Риммой Неустроевой.
– Риммочка, – сказал он, – сделайте из этого красавца другого человека. Никогда еще не снимались, Дима? Бойтесь женщин из массовки, вам вскружат голову. Где фотография?
Гмыря достал из бумажника портрет Дубова.
– Я с ним отдыхала на Пицунде, – бахнула Римма. – Очень славный мужчина, забыла только, как зовут.
– Игорь, – сказал Гмыря, посмотрев на Константинова ужасающим взглядом: вся конспирация шла к чертовой матери. – Игорь Павлович.
– Нет, – ответила женщина. – Только не Игорь. Я вспомню. Я имена вспоминаю очень трудно, фамилию запоминаю легко. Дубов это.
– Вы ошибаетесь, – сказал Константинов. – Наверняка ошибаетесь, фамилия этого человека Лесников. Игорь Лесников.
– Странно, – заметила женщина и положила голову Гаврикова на спинку кресла. – Ну да бог с ним... Расслабьте лицо, пожалуйста, закройте глаза. Что вы такой напряженный?
Константинов умоляюще посмотрел на Карлова; тот понял, сказал Римме:
– Пташенька моя, нам бы поскорее.
– Если поскорее, тогда я из него не Лесникова сделаю, а Рину Зеленую. Что у вас глаза напухшие? – спросила она Гаврикова. – Пили вчера много?
– Он не пьет, – сказал Константинов. – У него горе, Риммочка.
– Как же тогда идти на площадку? Горе перед камерой не скроешь. Я, помню, как-то делала Любовь Петровну...
– Орлову, – пояснил Карлов. – Любовь Орлову.
– Именно, – продолжала Римма, накладывая на лицо Гаврикова тон, – а у нее уже начались боли, последняя стадия рака, так она, великая женщина, настоящий художник, больше всего боялась, как бы зритель не почувствовал на экране ее страдание. Мы ведь, бабы, ужасные люди, мы не умеем скрывать свое настроение, не то что боль. А говорим: «Вы, мужики, боль терпеть не можете». Именно вы-то и можете терпеть боль и скрывать настроение. Ненавижу женщин, честное слово, ненавижу. Ну-ка, посмейтесь, – обратилась она к Гаврикову. – Посмейтесь, посмейтесь...
– А нельзя без смеха, Риммочка? – спросил Константинов.
– Нельзя. Смех обнажает лицо, мне тогда легче работать.
Гавриков засмеялся скрипуче.
Константинов раскрутил сигару, пыхнул синим дымом, посмотрел в зеркало:
– По-моему, теперь мы не отличим Диму от Лесникова. Как думаете, Риммочка?
– Я еще не начала работать. Будем делать накладку, или я подниму вашему Диме волосы феном?
– А что скорее?
– Скорее то, что лучше. Поспешишь – людей насмешишь. Вы что, новый ассистент по актерам у Евгения Павловича?
– Консультант, – ответил Карлов. – Это мой консультант.
– Вы не актер, – сказала Неустроева, нанося легкие серые тона на надбровья Димы Гаврикова. – Вы весь зажатый, трудно будет выходить на площадку.
«Будь ты неладна, – подумал с тоскою Константинов. – И сказать ничего нельзя. Рвет ведь парню сердце».
– Римчик, – снова, будто бы почувствовав состояние Константинова, сказал Карлов, – ты, будучи гением перевоплощения, постараешься все же сделать нам Диму минут за десять, да?
– Нет, Женя, десять минут – это утопия. Служенье муз не терпит суеты... Слушайте, как смешно, мне этот самый Дубов, который так похож на Лесникова, просто-таки нравился, хорошо организованное лицо, а сейчас, когда всматриваюсь, диву даюсь, какая-то червоточина в нем...
– Почему? – спросил Константинов.
– Необъяснимо. Физиогномистику мы считали, как и все непонятное, лженаукой. Да и сейчас... Я не смогу объяснить, чувствование необъяснимо.
– У него рот рыхлый, – пробасил Гмыря, – рот у мужчины должен быть четким, а здесь рыхлость.
– Верно, – согласилась Римма. – И глаза странные... Когда близко всматриваешься в глаза человека, познаешь его суть. Надо только суметь всмотреться. Какая-то точка между зрачком и белком, там заключено все , самая чертовина...
Константинов посмотрел на часы: Ольга уже в Москве, надо успеть ее подготовить; последние минуты; все начинает сыпаться из рук, это всегда так, только не надо паниковать, все идет путем, все будет сработано, мы их выманим, только бы она сейчас скорее закончила гримировать Диму, только бы перестала рвать парню сердце.
...Отставной подполковник Сидоренко вернулся из санатория на квартиру; открыв дверь, он увидал Гаврикова в костюме Дубова и Константинова с Гмырей.
– Здравствуйте, Сережа, – сказал он, – что вы так осунулись?
– Это не Сережа, – сказал Константинов. – Здравствуйте, подполковник, спасибо, что приехали ко времени. Это не Дубов – повторил он ошеломленному Сидоренко, – это наш сотрудник, знакомьтесь.
Гавриков посмотрел на Константинова вопрошающе: называть ли свою фамилию.
– Старший лейтенант Гавриков, – помог ему Гмыря. – Из контрразведки.
– А где же... – начал было Сидоренко, потом отступил в коридор, пригласил в свою комнату, похожую больше на жилье женщины: много красивой посуды и подушка укрыта тюлем.
– Нам бы хотелось, подполковник, – сказал Константинов, – чтобы вы помогли товарищу Гаврикову. Подсказали, как Дубов ходил, поднимался со стула, закуривал; быть может, вы помните какие-то его характерные движения... Характер, как и возраст, определяются не тем, как человек ест, ложится, идет, а тем, как садится на стул или поднимается с него.
– Возраст – да, характер – вряд ли... Сережа очень следил за движениями, за речью.
– Товарищ генерал, – тихо сказал Гавриков, – вы не позволите позвонить в госпиталь, а?
– Простите, Дима. Конечно.
Когда Гавриков вышел в коридор, Сидоренко спросил:
– Вы арестовали Дубова?
– Да.
– И вы не можете показать оригинал дублеру?
Константинов раскрутил сигару, пыхнул голубым дымом, ответил:
– Он умер при аресте, подполковник, и об этом, кроме нас, знаете только вы. Я не смею лгать вам, понимаете? Просто-напросто не смею.
– Сере... Дубов был толще. Вам надо подкормить дублера, – сказал Сидоренко. – Хотя – похож очень.
Гавриков вернулся, сел на краешек стула, спросил:
– Разрешите курить, товарищ генерал?
– Пожалуйста, Дима. Как папа?
– Спрашивает, где я...
– Через четыре часа вернетесь.
– Я готов, товарищ генерал.
– Что с отцом? – спросил Сидоренко.
– Рак поджелудочной... Я, пожалуй, начну ходить, вставать, закуривать, а вы меня корректируйте, – сказал Гавриков.
– Закуривал Сере... закуривал Дубов очень интересно, – сказал Сидоренко. – Он как-то ловко выбрасывал из пачки сигарету, придерживал ее пальцем, брал в рот – обязательно в левый угол рта и делал очень глубокую затяжку.
– Какие сигареты он курил? – спросил Гмыря.
– «Аполло – Союз».
– Поди их достань, – ответил Гмыря на вопросительный взгляд Константинова. – Только в «Березке».
– Значит, достаньте в «Березке», – сказал Константинов. – И сделать это надо срочно.
Гмыря уехал; Гавриков выбросил сигарету из своей пачки, зажал в левом углу рта, прикурил, сделал глубокую затяжку.
– Похоже, – сказал Сидоренко. – Очень похоже.
– Так курят шерифы, – сказал Гавриков. – Мы играли такую манеру, когда были школьниками. Он еще должен был, когда поднимался со стула, упираться ладонями в колени...
– Именно так, – сказал Сидоренко, – эк же вы вгрызлись в него...
– Оля, здравствуйте, – сказал Константинов, пропуская девушку в свой кабинет. – Знакомьтесь, пожалуйста.
Девушка смотрела на Гаврикова изумленно, но он был не в тени, как там, в коридоре у Сидоренко, а сидел на солнце, и она – женский глаз тренированный – сразу же увидала грим.
– Сережа? – как-то странно сказала она. – Нет, не Сережа. Он никогда не говорил, что у него есть близнец.
– У него близнеца нет, Оля... Где, в каком месте, на какой улице у Дубова в последний раз барахлил мотор – давайте-ка вспомним еще раз.
– Что? – девушка, видимо, не поняла вопроса, она по-прежнему смотрела на Гаврикова. – О чем вы?
– Ну помните, вы говорили, что у него мотор барахлил, вы садились на его место, включали зажигание, он ковырялся с проводами, а потом вы шли гулять.
– Да, верно.
– Точно помните, что в прошлый вторник вы «заглохли» на колоннаде, около Парка культуры?
– Да, да, именно там! У него раза два там глох мотор. Он еще шутил: «Кажинный раз на том же самом месте». А где Сережа?
– Сережу мы арестовали.
– Что?! – девушка даже зажмурилась, схватилась пальцами за виски.
– Он шпион, этот Сережа.
– Нет!
– Он вам про Ольгу Винтер говорил?
– Про кого?! Кто это?
– Это женщина, которую он убил, когда она догадалась. И через день после ее похорон пригласил вас в бар. Да, да, там, в Пицунде. Я думаю, вы понимаете, что такими словами не кидаются. Мы рассчитываем на вашу помощь, Оля...
– Значит, в тот раз вы на мою помощь не рассчитывали? В тот раз вы мне не верили, а сейчас решили поверить?
– Если бы не поверили вам, если бы у нас были сомнения, я бы не стал с вами говорить.
– Это хорошо, что вы мне верите, – девушка заговорила жестко, глаза ее сузились, сделались холодными. – Я вам очень благодарна за доверие. Но вот только я вам не верю.
Константинов посмотрел на часы: до выезда к колоннаде оставался час, а Гаврикову еще надо было опробовать дубовскую машину: права у парня были, но ездил он только в автошколе, практики – никакой.
– Что может вас заставить поверить? – тихо спросил Гавриков.
– Пусть мне устроят встречу с Дубовым. И я сама задам ему вопрос, и пусть он мне ответит. И тогда я выполню любую вашу просьбу.
– Мне нравится ваша позиция, Оля, – сказал Константинов. – Вы правильно яритесь, вы ведь за себя сейчас сражаетесь, как мне сдается, за свое чувство?
– Это не важно, за что я сражаюсь. Это мое дело. Я сказала свое условие – и все.
– Пойдем в машину, – сказал Гавриков. – Вы убедитесь, что мы говорили правду. Через час. Вы получите доказательство.
– Что, в машину приведут Сережу? В кандалах? – спросила Ольга, и какое-то подобие жестокой улыбки промелькнуло на ее губах.
– Нет, просто увидите, зачем Дубов просил вас садиться на его место у колоннады, – сказал Гавриков.
– То есть?
– Вы убедитесь в этом через час. Мимо вас, очень медленно, от восемнадцати тридцати до девятнадцати проедет машина с дипломатическим номером, – сказал Константинов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48