– Попытка не пытка, но на этот раз мимо кассы, – ответил Сорвин.
– А вы знаете, сколько стоят колготки, сэр?
Сорвин не имел ни малейшего представления. Он полагал, что лучше этого не знать, так же как цену на яйца, цель Божественного творения и смысл благодарности.
– Три недели назад тот пьяница – как его звали? – которого мы посадили за кражу со взломом, вывалил свой кебаб на мой лучший костюм в полоску. Помните? И мне тоже никто ничего не возместил. Суперинтендант выразился весьма недвусмысленно.
В действительности суперинтендант Таннер прибег к очень сильным выражениям, когда получил прошение Сорвина.
На самом деле Фетр не питала особых надежд получить что-либо, хотя и заявила:
– Я все же думаю, что это несправедливо, сэр. По-моему, мне должны заплатить за колготки, а вам возместить расходы на химчистку.
Они переспали лишь раз, когда их взаимная симпатия, возникшая сразу после ее появления в участке Ньюфорд, была на пике. Сначала они пили кофе, потом торопливо закусывали бутербродами, одновременно изучая дело о незаконной продаже мяса со скотобойни, и, наконец, трижды обедали вместе, постепенно преодолевая ее скромность и осторожность и разделявшие их ступеньки служебной лестницы.
Инспекторам не рекомендовалось вступать в связь со своими подчиненными; на кратковременные романы начальство еще смотрело сквозь пальцы, но длительные отношения были неприемлемы. Они никому ничего не сказали, и Сорвин не хотел задумываться о будущем, продолжая наслаждаться настоящим.
Дорога была узкой, но прямой, и они уже видели свет прожектора и мелькание фонариков в нескольких сотнях метров от себя. С обеих сторон дорогу окружал густой лес.
– Ты работаешь в полиции, Салли, – усталым голосом произнес Сорвин. – А это значит – закон и порядок, правосудие и контроль. И никакой справедливости.
Это заявление не доставило удовольствия Фетр, но все, что она думала по этому поводу, осталось невысказанным, ибо в этот момент они достигли источника света и припарковались за темно-красной пожарной машиной. Не успел Сорвин выйти из машины, как к нему подошел констебль.
– Огонь потушен, сэр, и пожарные говорят, что можно приблизиться.
Холт выглядел полуживым от холода, а Фетр уже ощущала, как сквозь подошвы ботинок в нее начинает просачиваться промозглая сырость. Они свернули направо по тропинке, убегавшей в лес, которая когда-то была покрыта дегтебетоном, и метров через пятьдесят наткнулись на пожарный тендер с отходившими от него рукавами. Дальше стояла машина «скорой помощи» с распахнутыми дверцами. Врачи, стоя между машинами, разговаривали с пожарными, а полицейские взирали на дымившийся обугленный каркас автомобиля – символ разрушения.
Один из пожарных что-то записывал на планшете, но, увидев Сорвина, тут же убрал ручку в карман, а планшет запихал себе под мышку. Они часто встречались на разных пожарах.
– Один пострадавший. Ждем врача, но вряд ли он станет оспаривать тот факт, что бедняга мертв, – цинично заметил он.
– А кто сообщил о происшествии? – спросил Сорвин.
Пожарный пожал плечами, давая понять, что это не его проблемы.
– Мотоциклист, который проезжал мимо, – донесся сзади дрожащий от холода голос Холта. – По фамилии Киллип. Орам сейчас берет у него показания в машине.
– Пойди взгляни на него, – распорядился Сорвин, обращаясь к Фетр. – И что стало причиной? – поворачиваясь к пожарным, осведомился он.
– Как всегда. Пакет из-под чипсов на переднем сиденье.
Классическая картина возгорания: промасленный пакет мгновенно вспыхнул и горел достаточно долго, чтобы поджечь обивку сидения. Сорвин крякнул.
– Разве что обычно рядом не оказывается никаких педерастов.
Цинизм этого высказывания покоробил даже пожарного.
– Как насчет патологоанатома? – с надеждой осведомился Сорвин, но пожарный лишь рассмеялся и покачал головой.
– Безнадежно. А если вы мне не верите, можете пойти посмотреть и составить собственное мнение.
Сорвин вздохнул. Ему совершенно не хотелось заглядывать внутрь устройства, которое притворялось машиной, но он понимал, что проявит халатность, если не осмотрит находящееся внутри тело, как бы отвратительно оно ни выглядело. Он усвоил это правило еще в самом начале своей карьеры и был уверен в том, что именно оно помогло ему раскрыть множество дел. Поэтому он решительно двинулся вперед, прекрасно понимая, что становится объектом повышенного внимания окружающих.
Машина все еще дымилась. Вокруг нее виднелись лужи воды, быстро превращавшейся в грязное ледяное месиво, – последствия деятельности пожарных. Старая красная машина, вероятно, была «тойотой»; огонь уничтожил следы ржавчины, но задний номерной знак, свидетельствовавший о том, что ей было шестнадцать лет, лежал на земле.
Замуж поздно.
Сорвин достал из нагрудного кармана лист бумаги и записал номер.
Дверца водителя находилась с противоположной стороны и была распахнута. Он обошел машину сзади, по дороге заметив, что багажник тоже открыт и в нем ничего нет. А потом его взгляд скользнул на водительское сиденье и на то, что там находилось.
Черт!
Ему доводилось сталкиваться с обожженными телами, и он полагал, что видел уже все, но оказалось, что это не так.
Далеко не все.
Он сразу понял, что этот человек был жив, когда огонь приступил к своему пиршеству и начал безжалостно наслаждаться творимым им разрушением. Тело было изогнуто и скрючено в позе, которую обычно вызывает воздействие сильного жара, а обгорело оно так сильно, что с первого взгляда невозможно было определить, кому оно принадлежало прежде – мужчине или женщине. Единственное, что было очевидно, что человек этот перенес страшные муки и понимал, что ему предстоит сгореть заживо.
Вечером в лесу было свежо и морозно, воздух пропитан сыростью и запахом плесени, однако рядом с машиной пахло гарью и горелым жиром, а когда Сорвин наклонился ближе к металлической гробнице, вонь стала настолько нестерпимой, что его едва не вытошнило. Ему совершенно не хотелось приближаться к этой фигуре, которая когда-то была человеком, но этого требовали его служебные обязанности. Он заглянул внутрь, в салон машины, и почувствовал, как присутствующие наблюдают за ним, радуясь тому, что заниматься этим приходиться не им.
Пассажирское сиденье было полностью уничтожено огнем, и на его месте зияла черная обугленная яма. Внутри салона все обгорело до самого металлического каркаса, лишь несколько оплавившихся серых кнопок еще виднелись на приборной доске. Проводка, обычно скрытая приборной доской, сгорела дотла, и теперь в глубине можно было разглядеть заднюю стенку двигателя. Крышу над пассажирским сиденьем покрывали хлопья сажи, словно туда ударила молния или там был сложен погребальный костер.
И все же взгляд Сорвина неизбежно вернулся к фигуре за рулем, которую ему предстояло осмотреть на предмет имевшихся повреждений. Тошнотворный сладковатый запах заставил его отпрянуть, и он понял, что не в силах справиться с головокружением. Это казалось жутковатой пародией на подгоревшее барбекю, и Сорвин ощутил приступ тошноты. Он поспешно вылез из машины и поднял голову к чистому ясному небу; изо рта его вылетал пар, быстро растворявшийся в вечерних сумерках. Постояв так несколько секунд и сделав несколько глубоких вдохов, Сорвин вновь нырнул в машину.
Пострадавший отдаленно напоминал человеческое существо, как будто какой-то второсортный художник вознамерился убедить мир, что этот конгломерат останков некогда мог ходить, дышать и говорить. Под воздействием огня колени, локти и бедра жертвы были согнуты, поэтому у Сорвина сложилось впечатление, что погибший до последнего момента стремился защитить себя от открытого пламени. Даже голова трупа была запрокинута назад, словно человек пытался уклониться от огня, полыхавшего на пассажирском сиденье.
Сорвин был настолько погружен в свои размышления, что не услышал, как сзади к нему подошел пожарный, и чуть было не подскочил от неожиданности, когда за его спиной раздался голос:
– Вот странная штука.
– Черт! – Он резко вынырнул из машины и обернулся. – Больше никогда так не делай!
– Извините. – Однако тон, которым это было сказано, свидетельствовал о том, что пожарный отнюдь не испытывает раскаяния.
Сорвин вновь бросил взгляд на машину и находившееся в ней тело.
– Что тут странного?
Пожарный склонился и указал на внутреннюю поверхность дверцы.
– Ручки нет. Это должно было сильно усложнить задачу в случае пожара.
В конечном счете Айзенменгер был вынужден признаться себе в том, что нервничает, что в свою очередь вызвало у него раздражение и недоумение. Что это с ним творилось? Его не ожидала встреча с президентом Соединенных Штатов или боссами мафии, а знакомство с новыми людьми никогда не вызывало у него повышенной нервозности. Более того, обычно он воспринимал такие ситуации как возможность понаблюдать за незнакомыми ритуалами человеческих взаимоотношений, а порой и посмеяться над ними. Конечно же, это не делало его самым желанным гостем – многим почему-то не нравилось быть объектами наблюдения, – однако эта манера поведения никогда не превращала его в изгоя.
Почему же этот обед так его настораживал? Тереза была типичной представительницей состоятельного среднего класса, которой хватало такта, чтобы не хвалиться этим, а Айзенменгер за время своей медицинской карьеры встречал сотни подобных особ. Нельзя было и утверждать, что это чувство тревоги вызвано их несколько нескладным чаепитием. Может, оно было связано с рассказом Елены о других членах семейства? Несомненно, все вместе они представляли собой довольно странную компанию. Отец семейства, являвшийся одним из ведущих хирургов страны и только что занявший пост президента Королевской коллегии хирургов; его мать Элеонора, которая, по словам Елены, могла повергнуть в трепет саму леди Брэкнелл; сын, который очевидно был даром небес отечественной медицине; и дочь, обладавшая редкостной красотой и не менее редкими психическими нарушениями.
Несомненно, это была устрашающая компания, но Айзенменгер не мог поверить в то, что его опасения вызваны именно этим. Ему уже доводилось встречаться с такими светилами, как Тристан Хикман, и они на поверку оказывались либо вполне приятными и компанейскими людьми, либо ничтожествами, достойными презрения; никакого трепета Айзенменгер перед ними не испытывал. Равным образом и властные пожилые дамы были либо вполне разумными и общительными, либо выжившими из ума и не заслуживающими серьезного к себе отношения.
Нет, причина коренилась в чем-то другом.
– Ты готов? – Вопрос Елены отвлек его от размышлений.
Она вышла из ванной в одних трусиках и лифчике и теперь стояла посредине спальни, уперев руки в бока.
– Более или менее, – ответил он. – А ты?
Ее губы скривились в ухмылке.
– Только никаких сексистских заявлений о женщинах, которые слишком долго приводят себя в порядок. – Она подошла к шкафу и достала темно-зеленое платье с глубоким вырезом.
– Мне показалось, ты говорила, что одеваться к обеду необязательно.
Елена оглянулась.
– Чистенько, но без излишеств, – окидывая взглядом Айзенменгера, добавила она. – Ты выглядишь весьма неплохо.
– Спасибо. – В его голосе промелькнули саркастические нотки, но Елена не обратила на это внимания. Затем она принялась изгибаться и поворачиваться, натягивая на себя платье, и Айзенменгер погрузился в созерцание этого эротического действа.
– На обеде будут все? – осведомился он.
– Кроме Хьюго.
Затем она с невероятной гибкостью закинула руку за плечо, и эта поза еще выразительнее подчеркнула контуры ее тела, вызвав у Айзенменгера новый прилив возбуждения. Она успешно застегнула молнию и села за туалетный столик, так что теперь они могли видеть друг друга в зеркале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54