Внимательно вгляделся в лица проснувшихся, надеясь приметить среди них то, которое было мне так знакомо, и утешая себя тем, что, возможно, из-за обморожения, ожогов или истощения не сумею отыскать его сразу. Я глядел во все глаза, но уже отдавал себе отчет: никого из этих людей мне раньше видеть не приходилось.
Я нагнулся над одним из спящих и поднял прикрывающее лицо одеяло.
Снова незнакомец. Я опустил одеяло. Джолли удивленно спросил:
— Что случилось? Чего вы хотите?
Я не ответил. Осторожно пробравшись среди лежащих, которые все еще тупо следили за мной, поднял одеяло с лица второго из спящих. И снова опустил одеяло, чувствуя, как сохнет во рту и свинцовой тяжестью наливается сердце.
Я подошел к третьему спящему и в нерешительности остановился над ним, зная, что надо доводить дело до конца, и страшась того, что сейчас обнаружу. Потом резко нагнулся и поднял одеяло. Передо мной лежал человек, чье лицо почти полностью закрывала повязка. Человек со сломанным носом и густой светлой бородой. Человек, которого я никогда в своей жизни не видел. Я осторожно прикрыл ему лицо одеялом и выпрямился.
Ролингс тем временем уже успел раскочегарить печку.
— Это поднимет температуру почти до точки таяния льда, — сообщил я доктору Джолли. — Горючего у нас полно. Мы принесли с собой также пищу, алкоголь и полный комплект медикаментов и материалов. Если вы с Киннердом готовы этим заняться, то я присоединюсь к вам через минуту... Лейтенант, это была полынья? Тот гладкий участок, который попался нам как раз перед станцией?
— Скорее всего, да, — Хансен как-то странно взглянул на меня. Похоже, эти парни не в состоянии пройти не то что пять миль, а пару сотен ярдов. Кроме того, шкипер сказал, что ему придется вскоре нырнуть... Значит, что свистнем «Дельфину», пусть подплывает прямо к черному ходу?
— Они смогут найти эту полынью? Без ледовой машины?
— Проще простого. Я беру у Забринского рацию, отмеряю точно двести ярдов на север, даю им пеленг, потом отмеряю двести ярдов на юг и снова даю пеленг. Они засекают нас с точностью до одного ярда. Потом отмеряют пару сотен ярдов отсюда и оказываются точно посреди полыньи.
— Но подо льдом. Мы не знаем, какой толщины там лед. К западу еще недавно была чистая вода. Доктор Джолли, как давно это было? — С месяц назад. Может, пять недель, точнее сказать не могу.
— Ну, и какая толщина? — спросил я у Хансена.
— Пять футов. Ну, шесть... Вряд ли они сумеют пробиться. Но у капитана всегда чесались руки пустить торпеды... — Он повернулся к Забринскому. Ваша рация еще работает?
Я не стал вмешиваться в их разговор. Тем более, что и так плохо соображал, что говорю и делаю. Я чувствовал себя старым, больным, разочарованным и опустошенным. И смертельно усталым к тому же. Теперь я получил ответ на свой вопрос. Я преодолел 12000 миль, чтобы найти этот ответ, но я одолел бы еще миллион — только бы уйти от него подальше. Однако правде надо было смотреть в глаза, изменить ее я был не в состоянии. Мэри, моя невестка, никогда не увидит своего мужа, трое моих чудесных племянников никогда не увидят отца. Мой брат был мертв, и больше никто и никогда не сумеет его увидеть. Кроме меня. Я собирался увидеть его сейчас.
Выйдя из домика, я плотно прикрыл дверь, завернул за угол и низко пригнул голову, преодолевая сопротивление ветра. Через десять секунд я уже стоял перед дверью последнего домика в этом ряду. Зажег фонарь, нашел ручку, повернул ее, толкнул дверь и зашел в помещение.
Раньше здесь размещалась лаборатория, теперь это был склеп, прибежище мертвых. Лабораторное оборудование было кое-как сдвинуто к одной стене, а все очищенное пространство занимали мертвые тела. Я знал, что это мертвецы, но только потому, что об этом мне сообщил Киннерд: эти бесформенные, обгорелые, изуродованные .тела легче всего было принять за кучи мусора, в лучшем случае — за неизвестные на земле формы жизни, но никак не за человеческие останки. Страшно воняло паленым мясом и выхлопными газами. Меня удивило, что у кого-то из уцелевших нашлось достаточно мужества и железной выдержки, чтобы перенести сюда, в этот домик, леденящие душу, омерзительные останки товарищей по станции. Крепкие же у них желудки!
Они, все до единого, должно быть, умерли быстро, очень быстро. Пламя не окружало их, не подбиралось к ним — они сразу вспыхнули и мигом сгорели дотла. Штормовой ветер обрушил на них море огня, пропитанные пылающим топливом, они превратились в ослепительно-жаркие факелы и умерли, крича и корчась в дикой, непредставимой умом агонии. Страшнее смерти и не придумаешь...
Одно из лежащих передо мною тел привлекло мое внимание. Я нагнулся и направил луч фонаря на то, что когда-то было правой рукой, а сейчас представляло собой почерневшую клешню с выпирающей наружу костью. Жар был так силен, что оно искривилось, но все же не расплавилось, это странной формы золотое кольцо на безымянном пальце. Я сразу же узнал это кольцо, его при мне покупала моя невестка.
Я не ощущал ни горя, ни боли, ни дурноты. Возможно, тупо подумал я, все это придет потом, когда первоначальный шок отхлынет. Да нет, вряд ли. Это был уже не тот человек, которого я так хорошо помнил, это был не мой брат, которому я был обязан и чьим должником останусь теперь навсегда. Передо мною грудой золы и пепла лежал чужой, совершенно незнакомый мне человек, и отупевший мозг в моем измученном теле отказывался признать в нем того, кто так отчетливо сохранился в моей памяти.
Так я стоял какое-то время, опустив голову, потом что-то необычное в положении тела привлекло мое профессиональное внимание. Я нагнулся пониже, совсем низко и замер в таком положении. Потом медленно, очень медленно выпрямился — и тут услышал, как позади отворилась дверь. Вздрогнув, я обернулся: это был лейтенант Хансен. Он опустил защитную маску, поднял очки и поглядел сперва на меня, а потом на лежащего у моих ног человека. Лицо у него помертвело. Он снова поднял глаза на меня.
— Значит, все было напрасно, док? — Сквозь рев шторма до меня едва долетел его хриплый голос. — О Господи, мне так жаль...
— Что вы хотите сказать?
— Это же ваш брат? — он повел головой в сторону трупа.
— Коммандер Свенсон все-таки рассказал вам?
— Да. Перед самым нашим уходом. Потому-то мы с вами сюда и отправились... — Посерев от ужаса и отвращения, он обвел взглядом все, что лежало на полу. -Извините, док, я на минутку...
Он повернулся и выскочил наружу.
Когда он возвратился, то выглядел чуть получше, но ненамного.
Он сказал:
— Коммандер Свенсон сообщил мне, что именно поэтому разрешил вам идти сюда.
— Кто еще знает об этом?
— Шкипер и я. Больше никто.
— Пусть так и останется, ладно? Сделайте мне такое одолжение.
— Как скажете, док... — В его исполненном ужаса взгляде проступили удивление и любопытство. -О Господи, вы когда-нибудь видели хоть что-то похожее?
— Давайте возвращаться к остальным, — произнес я. — Здесь нам делать больше нечего.
Он молча кивнул. Мы вместе прошли в соседний домик. Кроме доктора Джолли и Киннерда, еще трое оказались теперь на ногах: заместитель начальника станции капитан Фолсом, необыкновенно длинный и тощий, с сильно обгоревшими лицом и руками, затем молчаливый темноглазый Хьюсон, водитель трактора и механик, отвечавший за работу дизельных генераторов, и наконец энергичный йоркширец Нейсби, исполнявший на станции обязанности кока.
Джолли, который уже открыл мою медицинскую сумку и теперь менял повязки тем, кто еще лежал, познакомил меня с ними и снова взялся за дело. В моей помощи, по крайней мере пока, он, по-видимому, не нуждался. Я слышал, как Хансен спрашивает у Забринского:
— С «Дельфином» связь есть?
— Что-то нету, — Забринский перестал посылать свой позывной и зашевелился, поудобнее пристраивая больную ногу. — Точно не знаю, в чем закавыка, лейтенант, но похоже, что сгорела какая-то схема.
— Ну и что дальше? — тяжело произнес Хансен. — Умнее ничего не придумаете? Хотите сказать, что не можете с ними связаться?
— Я их слышу, а они меня нет, — Забринский смущенно пожал плечами. Моя вина, ничего не скажешь. Выходит, когда я свалился, сломалась не только моя нога.
— Ну, ладно, а починить эту штуковину сможете?
— Вряд ли это получится, лейтенант.
— Черт побери, вы, кажется, числитесь у нас радиоспециалистом.
— Все верно, — рассудительно проговорил Забринский.
— Но не волшебником же. Рация устаревшего типа, схемы нет, а все обозначения на японском языке, никаких инструментов и приборов, да еще и пальцы задубели от холода — тут и сам Маркони поднял бы руки кверху.
— А вообще ее можно отремонтировать? — напористо спросил Хансен.
— Это транзистор. Значит, лампы не могли разбиться. Думаю, что отремонтировать можно. Но это займет очень много времени. К тому же, лейтенант, мне придется поискать сперва какие-нибудь инструменты.
— Так ищите! Делайте все что угодно, только наладьте мне эту штуку! Забринский ничего не сказал, только протянул Хансену наушники.
Тот взглянул на Забринского, потом на наушники, молча взял их и приложил к уху.
Пожал плечами, вернул наушники радисту и сказал:
— Да, пожалуй ремонтировать рацию пока ни к чему.
— Да-а, — протянул Забринский. — Сели мы в лужу, лейтенант.
— Что значит — сели в лужу? — спросил я.
— Похоже, нас самих скоро придется спасать, угрюмо ответил Хансен. -С «Дельфина» почти без перерывов передают: «Лед быстро смыкается, немедленно возвращайтесь».
— Я с самого начала был против этого безумства, — вмешался в разговор лежащий на полу Ролингс. Он грустно помешивал вилкой начинающие таять куски консервированного супа. — Предприятие, конечно, отважное, но, скажу я вам, ребята, с самого начала обреченное на неудачу.
— Будьте так добры, не суйте свои грязные пальцы прямо в суп и помалкивайте в тряпочку, — ледяным тоном отозвался Хансен. Потом вдруг повернулся к Киннерду. — А что с вашей рацией? Ну, конечно же! У нас тут мается без дела крепкий парень, который охотно, просто с удовольствием покрутит ваш генератор...
— Прошу прощения. — Киннерд улыбнулся. Наверно, именно так улыбаются привидения. — Дело не в ручном генераторе, он сгорел. Наша рация работала на батареях. Батареи кончились. Весь запас кончился.
— Вы говорите, на батареях? — удивленно посмотрел на него Забринский. Тогда отчего затухал сигнал во время передачи?
— Нам приходилось время от времени менять никель-кадмиевые элементы, чтобы выжать из них весь ток до последней капли. У нас их осталось всего пятнадцать штук, остальные сгорели при пожаре. Вот поэтому и случались затухания. Но даже элементы «Найф» не могут служить вечно. Вот они и кончились. Того тока, что в них осталось, не хватит на самый маленький фонарик.
Забринский не сказал ничего. Никто не сказал ничего. Шторм продолжал обстреливать восточную стену домика ледяной картечью, лампа Колмана шипела под потолком, печка, негромко урча, пожирала брикет за брикетом, но все эти звуки только усиливали ощущение мертвой, непрошибаемой тишины, воцарившейся в помещении. Никто не смотрел на соседа, все уставились в пол тем застывшим, пристальным взглядом, который присущ разве что фанатику-энтомологу, выслеживающему дождевого червя. Если бы какая-нибудь газета поместила на своих страницах сделанную именно в этот момент фотографию, ей с трудом удалось бы убедить читателей, что полярники со станции «Зебра» всего десять минут назад встретили спасательную экспедицию, которая избавила их от верной смерти. Читатели обязательно придрались бы, что картина неправдоподобна: должно же быть на лицах, если не ликование, то хотя бы заметное облегчение.
И они были бы правы: атмосфера действительно установилась не очень-то радостная.
Наконец, прерывая затянувшееся молчание, я обратился к Хансену:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45