– Шесть, может, семь лет назад. У него постоянно были неприятности. Никого не слушался. Меня, во всяком случае. Ты отдаешь ребенку лучшие годы своей жизни, а он всегда остается неблагодарным. – Короткие, рваные фразы. – И что же он сделал на этот раз?
– Его обвиняют в нанесении телесных повреждений. Он избил женщину до потери сознания.
– Свою подружку?
– Нет, незнакомку.
Ее черты смягчаются.
– Вы с ним говорили. Как он?
– Он озлоблен.
Бриджет вздыхает.
– Когда-то я думала, что в роддоме мне подсунули чужого ребенка. Он не выглядел моим. Он был похож на отца, к сожалению. Я ничего своего в нем не видела, кроме глаз. У него были две левые ноги и булка вместо лица. Он ничего не мог держать в порядке. Так и норовил взять вещь в руки, разобрать, посмотреть, как она работает. Однажды он сломал прекрасное радио и разлил кислоту из батареи по моему лучшему ковру. Совсем как отец…
Не закончив фразы, она начинает новую:
– Я никогда не чувствовала того, что положено чувствовать матери. Думаю, во мне мало материнского, но ведь это не делает меня холодной, верно? Я не хотела забеременеть, не хотела усыновлять чужого ребенка. Господи Иисусе, мне был только двадцать один год!
Она выгибает тонкую бровь.
– Вам ведь не терпится залезть ко мне в мозги? Не так уж много людей интересует то, что думают другие или что они могут сказать. Иногда люди притворяются, что слушают, а на самом деле лишь дожидаются своей очереди рассказывать или же просто перебивают тебя. А что вы жаждете рассказать, мистер Фрейд?
– Я пытаюсь понять.
– Ленни был таким же: все время задавал вопросы, хотел знать, куда я иду и когда вернусь. – Она передразнивает его умоляющий голос: – «С кем ты, цветочек? Пожалуйста, возвращайся домой. Я буду тебя ждать». Он был таким жалким! Неудивительно, что я стала думать: неужели это все, что я могу делать? Я не собиралась всю оставшуюся жизнь пролежать рядом с его потной спиной.
– Он покончил с собой.
– Не думала, что он на это способен.
– Вы знаете почему?
Кажется, она меня не слышит. Вместо этого она смотрит на закрытые занавески. Наверное, окно выходит прямо на океан.
– Вам не нравится вид?
Бриджет пожимает плечами.
– Ходят слухи, что нас не хоронят, а просто сбрасывают с этого холма.
– Так как насчет вашего мужа?
Она не смотрит на меня.
– Он называл себя изобретателем. Что за чушь! Знаете, если бы он заработал хоть сколько-нибудь денег – много же на это было шансов! – он бы отдал их. «Чтобы обогатить мир», – так он говорил. Вот таким он и был: все время болтал о власти рабочих и пролетарской революции, толкал речи и разглагольствовал. Коммунисты не верят в рай и ад. Где он, по-вашему?
– Я не религиозен.
– Но как, по-вашему, куда он мог бы попасть?
– Понятия не имею.
Ее маска безразличия дает трещину.
– Может, мы все в аду, просто не понимаем этого. – Она делает паузу и прикрывает глаза. – Я хотела развода. Он отказался. Я велела ему найти себе подружку. Он не отпускал меня. Люди говорят, что я холодная, но я чувствую побольше многих. Я знаю, как получить удовольствие. Знаю, как обращаться с тем, что мне дано. И поэтому меня можно назвать потаскухой? Некоторые проводят всю свою жизнь, ограничивая себя, или делают других счастливыми – набирают очки, которые, как они полагают, зачтутся им в следующей жизни. Я не из таких.
– Вы обвинили мужа в том, что он сексуально домогался Бобби.
Она пожимает плечами.
– Я только зарядила ружье. Стреляла не я. Это сделали такие, как вы. Врачи, социальные работники, учителя, адвокаты, благожелатели…
– И мы все неправильно поняли?
– Судья так не думал.
– А как думаете вы?
– Я считаю, что иногда можно забыть о том, что есть правда, если довольно часто слышишь ложь. – Она протягивает руку и нажимает на кнопку звонка над головой.
Но я еще не готов уйти.
– Почему ваш сын ненавидит вас?
– Мы все в конце концов начинаем ненавидеть своих родителей.
– Вы чувствуете себя виноватой.
Женщина сжимает кулаки и смеется низким смехом. Хромированная штанга, удерживающая пакет с морфием, качается из стороны в сторону.
– Мне сорок три года, и я умираю. Я плачу за все, что сделала. А вы можете сказать то же о себе?
Приходит медсестра, раздраженная тем, что ее потревожили. Один из проводов монитора выпал. Бриджет поднимает руку, чтобы его подсоединили. Тем же жестом она велит мне уйти. Разговор окончен.
Снаружи стемнело. Я иду к парковке по освещенной дорожке между деревьев. Вытащив из сумки термос, я жадно отхлебываю из него. Виски теплый и обжигает горло. Я хочу продолжать пить, пока не перестану чувствовать холод и видеть, как дрожит моя рука.
4
Мелинда Коссимо открывает дверь неохотно. Такие поздние посетители редко сулят что-то хорошее социальному работнику, особенно в воскресенье. Выходные – время, когда семейные конфликты обостряются, а злость закипает. Жен избивают, дети убегают из дома. Социальные работники с нетерпением ждут понедельника.
Я не даю ей заговорить первой.
– Меня ищет полиция. Мне нужна твоя помощь.
Ее широко раскрытые глаза моргают, но в общем она реагирует спокойно. Ее прическа небрежна: несмотря на большую черепаховую заколку, отдельные пряди выбились и ластятся к ее щекам и шее. Закрыв дверь, она отправляет меня наверх, в ванную. Ждет за дверью, пока я передаю ей одежду.
Я протестую, ссылаясь на спешку, но она не обращает внимания на мое нетерпение. Стирка нескольких вещей много времени не займет, утверждает она.
Я смотрю на обнаженного незнакомца в зеркале. Он похудел. Это случается, если не есть. Я знаю, что скажет Джулиана: «Почему я не могу похудеть так легко?» Незнакомец в зеркале улыбается мне.
Я спускаюсь вниз в халате и слышу, как Мел вешает трубку. Когда я подхожу к кухне, она уже открыла бутылку вина и наливает два бокала.
– Кому ты звонила?
– Так, никому.
Она устраивается с бокалом в большом кресле. Вторая рука покоится на книге, лежащей обложкой вверх на подлокотнике. Торшер над головой освещает ее лицо, оставляя в тени глаза и придавая губам резкий изгиб.
Этот дом всегда ассоциировался у меня со смехом и весельем, но теперь он слишком тих. Над каминной полкой висит одна из картин Бойда, другая – на стене напротив. Стоит фотография: он на своем мотоцикле на трассе ТТ на острове Мэн.
– И что же ты натворил?
– Полицейские думают, что я убил Кэтрин Макбрайд, наряду с другими.
– С другими? – Ее брови изгибаются, как тетива лука.
– Ну, с одной «другой». Бывшей пациенткой.
– И сейчас ты скажешь мне, что ничего плохого не делал.
– Нет, если глупость не считается преступлением.
– А почему ты в бегах?
– Потому что меня хотят подставить.
– Бобби Морган.
– Да.
Она поднимает руку.
– Больше ничего не хочу знать. У меня и так неприятности из-за того, что я показала тебе документы.
– Мы ошиблись.
– Что ты имеешь в виду?
– Я недавно говорил с Бриджет Морган. Не думаю, что отец Бобби домогался его.
– Она тебе это сказала?!
– Она хотела развестись с ним. Он не соглашался.
– Он оставил предсмертную записку.
– Всего одно слово.
– «Прости».
– Да, но за что?
Голос Мел звучит холодно:
– Это старая история, Джо. Оставь ее в покое. Ты ведь знаешь неписаный закон – никогда не возвращаться назад, никогда не открывать дело вновь. Вокруг меня и так полно адвокатов, заглядывающих через плечо, и без еще одного чертова судебного разбирательства…
– А что стало с записками Эрскина? Их не было в деле.
Она колеблется.
– Возможно, он попросил, чтобы их изъяли.
– Зачем?
– Возможно, Бобби захотел посмотреть дело. Он имеет на это право. Опекаемый может прочитать записи ведущего социального работника и некоторые подробности заседаний. Заключения третьих лиц, вроде записок врача и отчетов психолога, – дело другое. Чтобы предоставить к ним доступ, нам нужно разрешение специалиста.
– Ты хочешь сказать, что Бобби видел эти документы?
– Может быть. – И, не успев перевести дух, она отвергает эту мысль: – Это старое дело. Бумажки теряются.
– А мог ли Бобби забрать эти записки?
Она сердито цедит:
– Ты несерьезен, Джо! Подумай лучше о себе.
– А он мог видеть видеозапись?
Она качает головой, отказываясь говорить дальше. Я не могу этого допустить. Без ее помощи моя невероятная теория рушится. Торопливо, словно опасаясь, что она может остановить меня, я рассказываю ей о хлороформе, китах и ветряных мельницах, о том, как Бобби месяцами водил меня за нос, проникая в жизни всех близких мне людей.
Спустя какое-то время она кладет мою постиранную одежду в сушилку и подливает мне вина. Я иду за ней на кухню и перекрикиваю визг блендера, измельчающего орехи. Она посыпает ими кусочки тостов, сдобренных молотым черным перцем.
– Вот поэтому мне и надо найти Руперта Эрскина. Мне нужны его заметки или воспоминания.
– Я ничем не могу тебе помочь. Я уже сделала достаточно. – Она смотрит на часы, висящие над плитой.
– Ты кого-то ждешь?
– Нет.
– А кому ты тогда звонила?
– Другу.
– Ты звонила в полицию?
Она колеблется.
– Нет. Оставила указания секретарше. Если не перезвоню ей через час, она должна сообщить в полицию.
Я смотрю на те же часы, отсчитывая время назад.
– Боже мой, Мел!
– Прости. Мне надо думать о карьере.
– Спасибо за все. – Моя одежда еще не до конца высохла, но я натягиваю брюки и рубашку. Она хватает меня за рукав.
– Сдайся.
Я отталкиваю ее руку.
– Ты не понимаешь.
Моя левая нога подгибается, потому что я тороплюсь. Уже взявшись за ручку входной двери, я слышу:
– Эрскин. Ты хотел его найти, – кричит Мел. – Он вышел в отставку десять лет назад. Последнее, что я о нем слышала, – он живет около Честера. Кто-то из отдела звонил ему. Мы поболтали – немного.
Она помнит адрес: деревня под названием Хетчмир. Домик викария. Я записываю сведения на клочке бумаги, примостившись за столиком в холле. Левая рука отказывается шевелиться. Ее работу приходится делать правой.
Было бы каждое утро таким ярким и свежим! Солнце, отразившись в треснувшем заднем стекле «лендровера», рассыпается лучами, как на дискотеке. Взявшись за ручку обеими руками, я с трудом открываю окно и высовываюсь наружу. Кто-то сделал мир белым, заменив цвета монохромом.
Проклиная тугую дверь, я распахиваю ее и спускаю ноги. В воздухе пахнет мокрой землей и дымом. Набрав пригоршню снега, я тру лицо, пытаясь проснуться. Потом расстегиваю ширинку и мочусь на ствол дерева, окрашивая его в более яркий цвет. Как далеко я уехал прошлой ночью? Нужно было продолжать путь, но огни «лендровера» постоянно гасли, оставляя меня в темноте. Дважды я едва не оказался в канаве.
Как провел эту ночь Бобби? Интересно, он следит за мной или за Джулианой с Чарли? Он не будет ждать, пока я пойму его. Надо торопиться.
Озеро Хетчмир окаймлено камышом, в воде отражается голубое небо. Я останавливаюсь у красно-белого дома, чтобы спросить дорогу. Старая дама в халате открывает дверь и принимает меня за туриста. Она начинает рассказывать мне историю Хетчмира, которая плавно переходит в историю ее собственной жизни: сын, работающий в Лондоне, внуки, которых она видит только раз в год.
Я ретируюсь, не переставая благодарить ее. Она стоит на крыльце, пока я борюсь с мотором «лендровера». Это то, что мне надо. Наверняка она специалист по криббиджу, кроссвордам и запоминанию автомобильных номеров. «Я никогда не забываю цифры», – скажет она полиции.
Мотор милостиво заводится, дымясь от усталости. Я машу рукой и улыбаюсь. На ее лице написано беспокойство за меня.
На дверях и окнах дома викария развешены рождественские огни. В начале подъезда стоит несколько игрушечных машинок, окруживших упаковку молока. Над дорожкой наискось висит старое покрывало с пятнами ржавчины, привязанное за два конца к деревьям. Под ним прячется мальчик в пластиковом ведерке от мороженого на голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53