– Я слышал, что Бэкхему их выщипывают.
– Кто, Пош?
– Ну да.
Это почти вызывает улыбку. В наступившей тишине я слышу, как стучат зубы Малкольма.
– Если химия не сработает, родители хотят попросить врачей назначить новый курс. Они не оставят меня в покое.
– Ты уже достаточно взрослый, чтобы решать самому.
– Скажите это им.
– Скажу, если хочешь.
Он качает головой, и я вижу, как на его глаза наворачиваются слезы. Он пытается сдержать их, но они просачиваются сквозь густые длинные ресницы, и он вытирает их рукой.
– У тебя есть с кем поговорить?
– Мне нравится одна медсестра. Она хорошо ко мне относится.
– Она твоя подружка?
Он краснеет. Из-за бледности кажется, что лицо его наливается кровью.
– Почему бы тебе не войти – мы бы еще поговорили? Если я не попью чего-нибудь, я больше не смогу плюнуть.
Он не отвечает, и я вижу, как опускаются его плечи. Он снова прислушивается к своему внутреннему диалогу.
– У меня есть дочь, ее зовут Чарли, ей восемь лет, – говорю я, пытаясь его удержать. – Помню, когда ей было четыре, мы гуляли в парке и я катал ее на качелях. Тогда она мне сказала: «Папа, знаешь, если закрыть глаза крепко-крепко, так что появятся белые звездочки, то, когда откроешь их, увидишь совсем новый мир». Хорошая мысль, а?
– Но это неправда.
– Почему нет?
– Только если притворишься.
– А почему бы не притвориться? Что тебе мешает? Люди думают, что легко быть циничным пессимистом, но это ужасно тяжелый труд. Надеяться гораздо легче.
– У меня неоперируемая опухоль в мозгу, – говорит он с недоверием.
– Да, я знаю.
Интересно, кажутся ли Малкольму мои слова такими же пустыми, как мне. Когда-то я во все это верил. Многое может измениться за десять дней.
Малкольм прерывает мои мысли:
– Вы врач?
– Психолог.
– Тогда скажите, почему я должен уйти отсюда?
– Потому что здесь холодно и опасно и я видел, на что похожи люди, упавшие с крыши. Пойдем внутрь. Давай согреемся.
Он смотрит вниз, на процессию машин «скорой помощи», пожарных, полицейских и телевизионных автобусов.
– Я выиграл соревнование по плевкам.
– Да, выиграл.
– Вы поговорите с мамой и папой?
– Конечно.
Он пытается встать, но его ноги замерзли и затекли. Из-за паралича левая рука почти бессильна. Чтобы подняться, ему нужны две руки.
– Оставайся там. Я попрошу, чтобы они подняли лестницу.
– Нет! – резко говорит мальчик. Я вижу выражение его лица. Он не хочет спускаться вниз – к свету телепроекторов и вопросам репортеров.
– Хорошо. Я подойду к тебе. – Я удивлен тому, как храбро это звучит. Начинаю скользить вниз на заду, потому что боюсь встать. Я не забыл о ремне безопасности, просто уверен, что никто не озаботился тем, чтобы его закрепить.
Пока я продвигаюсь вдоль желоба, голова моя наполняется картинками того, что может произойти. Если бы это был голливудский фильм, Малкольм соскользнул бы в последний момент, а я прыгнул бы и поймал его в воздухе. Или я упал бы, а он бы меня спас.
С другой стороны, поскольку это реальная жизнь – мы можем оба погибнуть или же Малкольм останется жив, а я окажусь бравым спасателем, нырнувшим навстречу своей смерти.
Хотя Малкольм не двигается, я вижу новое выражение в его глазах. Несколько минут назад он был готов шагнуть с крыши без малейшего колебания. Теперь он хочет жить, и пространство под его ногами превратилось в бездну.
Американский философ Уильям Джеймс (страдавший клаустрофобией) в 1884 году опубликовал статью, посвященную природе страха, где, в частности, задавался вопросом: человек, неожиданно столкнувшийся с медведем, пустится наутек, потому что испугается, или же почувствует страх уже после того, как побежит? Другими словами, есть ли у человека время понять, что его что-то пугает, или реакция предшествует мысли?
С того времени ученые и психологи имеют дело с проблемой курицы и яйца. Что наступает раньше: осознание опасности или учащенное сердцебиение и выброс адреналина, которые побуждают нас сражаться или спасаться бегством?
Теперь я знаю ответ, но так напуган, что забыл вопрос.
Всего несколько футов отделяют меня от Малкольма. Его щеки посинели, и он даже перестал дрожать. Прижавшись спиной к стене, я выставляю вперед ногу и с трудом поднимаюсь.
Мгновение Малкольм смотрит на мою протянутую руку, а затем медленно подается ко мне. Я ловлю его запястье и тяну кверху, пока не обхватываю тонкую талию. Его кожа холодна, как лед.
Расстегнув переднюю часть пояса безопасности, я удлиняю постромки, обматываю их вокруг живота Малкольма, продеваю обратно в пряжку, и вот мы связаны вместе. Его шерстяная шапочка трется о мою щеку.
– Что мне теперь делать? – спрашивает он треснувшим голосом.
– Можешь помолиться, чтобы другой конец оказался к чему-нибудь примотан.
2
Возможно, я подвергался меньшей опасности на крыше с Малкольмом, чем дома с Джулианой. Я не запомнил точно, как именно она меня назвала, но, кажется, припоминаю, что были произнесены такие слова, как «безответственный», «неосмотрительный», «безрассудный», «незрелый» и «негодный отец». Это уже после того, как она ударила меня номером «Мери Клер» и потребовала обещания никогда больше не делать подобных глупостей.
Чарли в свою очередь не оставляет меня в покое. Она все прыгает на постели в своей пижаме, засыпая меня вопросами о том, на какой высоте все происходило, боялся ли я и была ли у пожарных большая сеть, чтобы меня поймать.
– По крайней мере, будет что порассказать, – говорит она, ущипнув меня за руку. Я рад, что Джулиана ее не слышит.
Каждое утро, выбравшись из постели, я выполняю небольшой ритуал. Просто нагнувшись зашнуровать ботинки, я отлично понимаю, какой день меня ожидает. Если это начало недели и я отдохнул, мне потребуются небольшие усилия, чтобы призвать к сотрудничеству пальцы левой руки. Пуговицы влезут в петли, ремень – в пряжку, и я даже смогу завязать галстук. Но в неудачные дни, такие как сегодня, совсем другая история. Человеку, которого я вижу в зеркале, понадобятся обе руки, чтобы побриться, и он спустится к завтраку с кусочками туалетной бумаги, приклеенными к щекам и подбородку. В такие дни Джулиана говорит мне:
– У тебя же в ванной лежит новехонькая электробритва.
– Я не люблю электробритвы.
– Почему?
– Потому что люблю пену.
– И что же может так нравиться в пене?
– Это слово чудесно звучит, ты не находишь? Очень сексуально – пена. Очень декадентски.
Она уже хихикает, но пытается сохранить недовольный вид.
– Люди покрывают свои тела пеной, используя мыло и гели для душа. Я думаю, следовало бы мазать наши тосты пеной из джема и сливок. И, словно пену, мы наносим на себя лосьон для загара летом… если оно наступает.
– Ты сумасшедший, папочка, – говорит Чарли, отрывая взгляд от своих хлопьев.
– Спасибо, голубка.
– Гениальный комик, – говорит Джулиана, отклеивая бумагу от моего лица.
Садясь за стол, я кладу ложку сахара в кофе и начинаю его размешивать. Джулиана наблюдает за мной. Ложка застревает у меня в чашке. Я сосредоточиваюсь и приказываю левой руке шевелиться, но никакой силы воли недостаточно, чтобы сдвинуть ее с места. Я плавно перекладываю ложку в правую руку.
– Когда ты встречаешься с Джоком? – спрашивает она.
– В пятницу.
Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем!
– Он уже получит результаты анализов?
– Он скажет мне то, что мы уже знаем.
– Но я думала…
– Он не сказал! – Мне неприятна резкость моего голоса.
Джулиана даже не моргнула глазом:
– Ну вот, теперь ты злишься из-за меня. Лучше бы оставался сумасшедшим.
– Я и есть сумасшедший. Все это знают.
Я вижу ее насквозь. Она думает, что я изображаю из себя мачо, пытаясь скрыть свои чувства или напустить на себя оптимистический вид, хотя на самом деле разваливаюсь на части. Моя мама точно такая же – настоящий психолог-самоучка. Почему они не предоставят право ошибаться профессионалам?
Джулиана повернулась спиной. Она крошит зачерствевший хлеб, чтобы высыпать его за окно птицам. Сострадание – ее хобби.
В своем сером спортивном костюме, кроссовках и бейсболке на стриженых темных волосах, она выглядит на двадцать семь, а не на тридцать семь. Вместо того, чтобы почтенно стареть вместе со мной, она открыла секрет вечной юности, в то время как я уже встаю с дивана со второй попытки. Йога по понедельникам, по вторникам – пилатес, по четвергам и субботам пробежки. В перерывах она ведет хозяйство, воспитывает ребенка, дает уроки испанского и все еще находит время на попытки спасти мир. Ей даже роды дались легко, хотя я, конечно, ей об этом не скажу, если только не решу погибнуть.
Мы женаты шестнадцать лет, и, когда люди спрашивают меня, почему я стал психологом, я говорю: «Из-за Джулианы. Я хотел узнать, о чем она думает на самом деле».
Не сработало. Я до сих пор понятия об этом не имею.
Субботнее утро. Это время обычно принадлежит мне. Я зарываюсь в четыре газеты и пью кофе, пока на языке не появляется налет. После того, что случилось вчера, я стараюсь не обращать внимания на заголовки, хотя Чарли настаивает на том, чтобы мы вырезали их и наклеили в альбом. Все-таки круто разок побыть крутым. До вчерашнего дня она считала, что моя работа скучнее крикета.
Чарли облачилась в теплое белье, джинсы и лыжную куртку, потому что я пообещал сегодня взять ее с собой. В один присест проглотив завтрак, она с нетерпением смотрит на меня, полагая, что я пью кофе слишком медленно.
Когда наступает время собираться, мы выносим картонные коробки из сарая в саду и ставим их рядом с моим старым «метро». Джулиана сидит на крыльце с чашкой кофе на коленях.
– Вы оба сумасшедшие, вы это знаете?
– Возможно.
– Вас арестуют.
– И ты будешь виновата.
– Почему я?
– Потому что не едешь с нами. Нам нужен водитель, чтобы скрыться.
В разговор вступает Чарли:
– Поехали, мам. Папа сказал, что раньше ты ездила.
– Тогда я была молодой, глупой и не входила еще в родительский комитет твоей школы.
– Можешь вообразить, Чарли, что на моем втором свидании с твоей мамой ее арестовали за то, что она взобралась на флагшток и сорвала флаг Южной Африки?
Джулиана хмурится:
– Не говори ей этого.
– Тебя правда арестовали?
– Меня задержали. Это совсем другое.
Четыре коробки стоят на крыше машины, две в багажнике и две на заднем сиденье. Мелкие капельки пота, словно бисер, украшают верхнюю губу Чарли. Она стягивает лыжную куртку и засовывает ее между сиденьями.
Я снова поворачиваюсь к Джулиане:
– Ты точно не поедешь? Я знаю, тебе хочется.
– А кто внесет за нас залог?
– Твоя мама.
Ее глаза сужаются, но она ставит чашку за порог.
– Я делаю это по принуждению.
– Ваше заявление будет учтено.
Она протягивает руку за ключами от машины:
– И я поведу сама.
Джулиана хватает куртку с вешалки в прихожей и захлопывает дверь. Чарли втискивается на заднее сиденье рядом с коробками и в возбуждении подается вперед.
– Расскажи мне еще раз, – просит она, когда мы выезжаем на не очень оживленную Принс-Альберт-роуд, идущую вдоль Риджентс-парка. – И ничего не пропускай, хоть здесь и мама.
Я не могу рассказать ей всю историю. Я и сам не уверен в деталях. В центре ее моя двоюродная бабушка Грейси – истинная причина, по которой я стал психологом. Она была младшей сестрой моей бабушки со стороны матери и умерла в возрасте восьмидесяти лет, из которых последние шестьдесят не выходила за порог своего дома.
Она жила примерно в миле от того места, где я рос, в Западном Лондоне, в огромном викторианском особняке с башенками на крыше, металлическими балконами и угольным подвалом. Во входной двери были проделаны два прямоугольных окошечка. Прижимаясь носом к зеркальному стеклу, я видел с десяток дробящихся образов тети Грейси, спешившей по холлу на мой стук. Она приоткрывала дверь ровно настолько, чтобы я мог в нее протиснуться, и затем быстро захлопывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53