— В чем дело? — насторожился я. — Интригуешь, начальник?
— Кто-то хотел в стольный град Париж?
— Хотел и хочу.
— Там, брат, смажа.
— И кто кого?
— Хлопнули Кулешова, тебе известного. А вот кто? Я бы на тебя, Алекс, погрешил, да у тебя алиби, — хохотнул довольно мой боевой товарищ.
— А у вас алиби?
— Ты что? Нам-то зачем? Упаси Боже!
— А какие детали?
— Официальная версия: неосторожное обращение с электроприборами. Не в ту, значит, розетку дипломат тиснул свой прибор.
— А не работа ли это нашей общей знакомой? — спросил я.
— Кого это?
— Хакера, мать его так!
— Ты что, Александр? — укоризненно посмотрел на меня генерал в ефрейторском звании. — Аня? Ей-то зачем?
— Ну, разлюбила своего бывшего мужа, — солгал я. — До полного отвращения к нему.
— Иди ты к черту! — гаркнул Орешко. — Я её знаю.
— Женщин никто не знает, — отвечал я с философской невозмутимостью. И подвел итог: — Как я понимаю, Париж опять в мираже. Для меня.
— Пожалуйста! — нервно вскричал генерал. — Можно и в Париж. И в Рио. И на Канарские острова. Куда хочешь?
— Нет, лучше в свою родную деревеньку. В глушь, — успокоил я товарища.
— И то верно, — облегченно вздохнул государственный чин. — На хрена нам Эйфелевый штырек? У нас свой есть… Это я про Останкинскую иголочку…
— Существенное замечание, — буркнул я.
Между тем мы подъезжали к аэропорту. Напряженный самолетный гул снова манил в небесную глубину. Нет, на сей раз вылет для меня откладывался. Меня ждала автостарушка, заржавевшая вконец на стоянке. И полет на ней к родным стожкам.
Обсудив ещё некоторые несущественные вопросы, мы стали прощаться. Я напомнил о Резо. Дня через три его можно будет эвакуировать из любвеобильных объятий железнодорожной девы. Мне пообещали, что операция пройдет тактично и аккуратно. Женщины — наше богатство, как лес, газ, нефть, золото и алмазы. Их надо беречь, женщин.
Тут Никитин вспомнил, что про меня спрашивала девочка Полина (через Нику), я её интересую как объект журналистского расследования.
— И все? Только как объект? — опечалился я.
— И как самец. Быть может, — ухмыльнулся мой товарищ.
— Подлец, — тукнул я его по шее. И предупредил ещё раз, что Ника для меня как сестренка. Младшенькая. И если он будет её обижать…
— Ага, — вздохнул Никитин. — Их, пожалуй, обидишь. Языки у них как ножи…
— Но без них тоже нельзя, — заметил генерал Орешко, муж и любовник. В смысле, без дам нельзя. Как, впрочем, и без ножей.
С этими философскими утверждениями трудно было спорить; никто и не спорил. Мы обнялись — и разъехались. Кто в центр все распадающейся империи, а кто на её окраину, в дорогой, прошу прощения за высокий слог, сердцу уголок. В смородинскую глухомань, где тишь, да гладь, да Божья благодать.
Я ошибся. Божья благодать не оставила мою малую родину, а вот что касается тишины… Бодрый перестук топора и яростно-радостный лай Тузика встретили меня.
Ба! Про баньку-то я совсем позабыл. А она, крепенькая и ладненькая, уже мостилась на огороде, точно стояла здесь испокон века. Вокруг неё суетилась бригада молодцов из четырех человек, возглавляемая бригадиром Евсеичем. Молодцы были мне знакомы по конфликту в местном ГУМе, когда они летали по прилавку, полкам и бочкам с сельдью. Тихоокеанской. Заметив меня, дед Евсей несказанно обрадовался:
— Во! Хозяин возвернулся! Владимирыч, принимай работу во всем объеме! — искренне радовался старик. — Красоту-лепоту наводим последнюю, ей-ей! С легким паром да молодым жаром! Ваш пот — наши старанья!
— А что за хлопцы? — с трудом прервал я медоточивого дедка.
— Так это… Родя мой… Внучек, из старших. И его други. А чего, Александр?
— Добре работают?
— Как кони.
— Как кони, — задумчиво повторил я.
— Не-не, ты глядь, какая красуля. Цаца!
Я признался: да, красуля, мне нравится. Молодая бригада обстукивала цацу, не обращая внимания на меня, мол, видимся, господин хороший, в первый, случайный раз.
Я, решив, что честный труд покрывает все остальные грехи, тоже сделал вид, что встреча наша самая первая.
Потом я отвлекся — Тузик от радости озверел и требовал себе внимания. Я накормил его тушенкой — и он утих в сарае, как сельдь в бочке.
Затем прекратился тук топора и наступила долгожданная и вечная тишина. Вместе с Божьей благодатью. Родя был призван ко мне и получил на всю бригаду обещанные попугайчики. За благородный труд. И честный, повторюсь.
Когда мы с Евсеичем остались одни, то принялись неспешно готовиться к первому, пробному запуску на полки. Это была целая наука. Космические челноки запускаются куда проще.
Банька пыхтела, прогорая березовыми поленцами. Дедок вязал березовые венички, бубнил:
А мы дым гоним,
Жарку печку топим,
Молодого поздравляем,
Счастливо жить желаем!..
— Ты чего, дед Евсей?
— Так надо, сынок. Это присказка, а сказка впереди. — Проверил боеготовность веничков. — Ну-с, такого богатыря помыть — что гору с места сдвинуть, ей-ей! Готов, солдат!
— Готов!
— А портки? Сымай-сымай! Тут девок нема. Хотя с девками оно заковыристее, е' в Бога-душу-мать!
— Готов, Евсеич!
— И я увсегда готов! Ну-с! Поздравляю вас с горячим полком, с березовым веничком, с добрым здоровьицем! — И с этими благословляющими словами мы нырнули в парилку.
Мать моя жизнь! Душа моя, взвизгнув от пара-дара и удовольствия, воспарила вверх, бросив на время бренное тело, которое пласталось на горячей полке. И тело мое, нещадно стегаемое душистым, ядреным, березовым веничком, было счастливо и бессмертно.
ПЯТАЯ КОЛОННА
День Победы я встречал ударным трудом. В поле. А точнее, на грядках. Была майская жара — и мой частнособственнический огородик требовал воды. Много воды. Наверное, в другой жизни я трудился мелиоратором. Или водовозной клячей.
Когда я утолил жажду всей, кажется, планеты и плюхнулся на крыльцо, чтобы совершить то же самое для своего обезвоженного организма, с танковым гулом появился джип. Хорошо мне знакомый. Коробкой передач. И теми, кто находился в его пыльном салоне. Видимо, желая, чтобы сие механизированное недоразумение исчезло из прекрасной природы, я уронил лицо в ведро. С шампанским. Из родного колодца.
Признаюсь, ещё утром смутные предчувствия… И то верно, как может существовать мир без моего вмешательства? Порой грубого — вплоть до летального исхода. Для некоторых членов общества РФ, уверовавших, что они цапнули Боженьку за бороду. Нехорошо и опасно отрываться от земной тверди. И народа. Народ знает каждого форшмака, то есть негодяя, и терпит его до поры, до времени. Чтобы потом спустить его в бурные сточные воды истории. В качестве либо политического трупа, либо дерьма. Что одно и то же, по-моему.
Вынырнув из прохладных глубин ведра, я обнаружил, что двое, генерал Орешко и рядовой по жизни Никитин, уже идут по дорожке. И по мою душу.
Кобельсдох Тузик вместо того, чтобы мужественно, как пограничный пес Алый, охранять рубежи родины от шпионов, щенячил под ногами гостей.
Я вздохнул полной грудью — не иначе, новые безобразия в нашей многострадальной отчизне?
Повторим за классиком: запрягаем мы кобылку истории долго, но уж ежели запряжем каурую — поберегись! Понесет она нас, родная, по бездорожью с таким треском и ускорением, что все нации мира обмирают от страха и ужаса: ба! Что за дикий и чумовой народец ухлебается на телеге, гремя костями и вставными фиксами? А в ответ — ор, гогот да добрый мат, мол, запендюхи вы все, от Алеут до Ямайки; в сторону, мать вашу так, а то, не дай Бог, шершавым, азиатским колесом…
— Здорово, пахарь земли русской!.. Как всходы? — громко поприветствовали меня друзья-бездельники. — Когда жрать картошку? В мундире?
— А пошли вы, — огрызнулся я и заметил им, что к честному огороднику приходят не тогда, когда он хрустит своим хребетным тростником на грядках, а уже после завершения битвы за урожай. Нехорошо.
Приятели развели руками: дела, хозяин, дела. На грядках общественного правопорядка.
Оказывается, по случаю Победы все охранительные службы столицы были подняты по тревоге. Власть, видимо, решила, что ветераны, звенящие орденами и медалями, пойдут на штурм Кремля. Под алыми стягами.
Однако штурм не состоялся. Противоборствующие стороны сдержали свои чувства и разошлись мирно: монархический Кремль остался гореть золотыми куполами, а старики разбрелись по скверам и паркам пить горькую и вспоминать великие дни национальной виктории.
Когда взрывоопасная ситуация у кремлевских стен, таким образом, разрядилась и боевым службам был дан отбой, мои товарищи вспомнили о сельском единоличнике. И Тузике, любителе ливерной колбасы. (Колбаса тут же была брошена псу как награда за преданность.)
На такую бессовестную лесть я отвечал, что приехали они, подхалимы, не случайно. Случайно только галоши рвутся. От большой любви.
— Да-да, Алекс! — завопили гости, размахивая привезенными бутылками водки. — Ты же ничего не знаешь!
— А что я должен знать? — насторожился я.
— Резо вырвали из лап любимой! — смеялась веселая парочка с водочными гранатами. — Сашка, Хулио на тебя зол как черт! Берегись его! Зверь!
— В чем дело, сукины вы дети? Где таежный Ромео?
— В госпитале. Приходит в себя.
— После чего?
— После битв на койке.
Я чертыхнулся и потребовал подробностей операции по спасению неудачника. Выяснилось, что в течение трех суток он был многократно любим железной Фросей. Отдыхал лишь тогда, когда девушка уходила отмахивать сигнальными флажками скорым и грузовым поездам. Словом, на далеком сибирском тракте происходила любовная драма. Группа спасения появилась вовремя. Резо-Хулио отбивался из последних сил:
— Ой, не могу я более! Помогите, люди добрые! Погибаю, как крейсер «Варяг»!
Берданка оказалась слабым оружием супротив пистолетов-автоматов «Клин» и КЕДР, а также ручных гранатометов 40GL для ведения боевых действий в таежно-гористой местности.
Впрочем, стволы не испугали Фросю, простую русскую красавицу. Наоборот — распалили. Визжа, как тормозные колодки при экстренном торможении, она бросилась на спецгруппу. Врукопашную. Пришлось связать железнодорожную фурию и самим регулировать движение на стальной магистрали. Пока Фро и Резо не пришли к полюбовному согласию. Какому? После поправки здоровья жених ведет невесту под венец.
— Полный трататец! — не поверил я, разумеется, выразившись более народным словцом, более емким, но тоже в рифму. — Шутка?
— Какие могут быть шутки, Александр? Ты диву видел?
— Имел честь. — И уточнил: — Лицезреть.
— И какие шутки? — удивились друзья. — Откобелил свое Хулио. И поделом.
Я понял, что истины не добьюсь, и, не обращая больше внимания на балаган приятелей, отправился в кладовку. За огурцами. Маринованными. К водочке. Без нее, светлой, праздник — не праздник.
Втроем, не считая счастливого пса, мы устроились на солнечном, воздушном, как дирижабль, крыльце. Было тихо и вечно. Малая родина благословляла своих грешных сыновей. На новые подвиги. И казалось, что плывут они под небесным куполом…
Малиновый перезвон нарушил тишину. В чем дело? Я обратил взор на грешную землю и обнаружил у забора… деда Евсея. Кого еще? Во всенародный праздник.
Старичок был в пиджачке, на лацкане которого и тренькали медали. Мы ему обрадовались. И больше всех я. Есть кому быть третьим. (Как известно, я пил только родниковую воду. Согласно канонам Шаолиня.)
— Евсеич, — крикнул я, — уважь компанию!
— Так это… вот… Мимо брехал…
— С Победой поздравляем! Герои у нас в почете.
— Да какой там герой, — отмахнулся дед. — Пехота, сынки… Голова в окопе, жопа на ветру.
— Значит, пуляли родным минометом?
— Всяко бывало. Кишки на ходу лудили и вперед — за Родину, за Сталина!
— За Сталина-отца, чай, от души кричали? — поинтересовался Орешко.
— А то! — радостно улыбнулся старичок. — Заградотряд на загривке, как та вошь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92