А если все же это происходит, то всячески пытаюсь скрыть свои чувства. Зачем показывать миру свою слабость? Но когда меня, как бандероль, доставили к месту назначения, то я потерял дар речи. Навсегда.
По знакомым мне коридорам наша скромная группа протопала в район генеральских кабинетов. В этом не было ничего удивительного. Любой генерал — отец родной, и он первым должен обнять нерадивого, заблудшего сына. Если, конечно, не считать рьяных служак — встречающих. Те без лишних слов запустили меня в кабинет, а сами остались дежурить в предбаннике. Вместе с секретарем-молокососом, юным бесхребетником. Таких я чувствую своей нежной шкурой. Однако не будем отвлекаться. Итак, кого я увидел в генеральских апартаментах? Я ущипнул себя за щеку — навстречу мне поднимался упитанно-солидной горкой… Фроликов. Боже мой, это не был мой день. Я без приглашения плюхнулся в кресло и раскрыл рот, забыв его закрыть. Полковник Фроликов с щедрой улыбкой приближался ко мне…
— Жду-жду, дорогой друг!
Я оглянулся на всякий случай: дорогой друг — это кто? Кажется, в кабинете больше никого. Кроме меня.
— Вижу-вижу, удивлен, — хохотнул Фроликов. — Да, брат, у нас большие перемены. За время твоего отсутствия…
— Да уж, — нашел я в себе силы вымолвить односложное утверждение. И что тут сказать: потрясен до основания. Вот они, перемены, наяву, хотя и как во сне.
— Вот, на генеральской должности, — развел руками полковник. Звездочка скоро прилетит, — похлопал себя по плечу. — Ну, а ты, дружище, как сам?
— Тоже генерал. По отсидке, — ответил я. И пожаловался: — Встретили, однако, без должного уважения.
— Да? — удивился Фроликов. — Я же просил своих головорезов, так сказать, доставить в целости…
— А зачем? — поинтересовался я. Отвык от кабинетных игр, это правда.
— Вопрос, Александр, деликатный, — шумно вздохнул хозяин кабинета. Щепетильный, я бы сказал…
— Иди в полную, Боря, — не выдержал я.
— Как? — не понял Фроликов.
— Это значит, говори, как оно есть…
— Как на духу?
— Вот именно.
И, страдая противоречивыми чувствами, мой собеседник изложил свою беду. Как я понял, его волновала единственная проблема, чтобы никто не узнал о той встрече, когда у наших ног франтились два забавных пса — Моисей и Давид.
— Кстати, как собачки? — поинтересовался я.
— Сдохли, — развел руками полковник. — Уж давно как…
— А язва?
— Вырезали. Недавно. Теперь даже пью… — И хозяин кабинета засуетился у холодильника: вытаскивал бутылку янтарного коньяка, яблочные мячики. Сейчас, дружище, врежем…
Я покачал головой: действительно, перемены существенные. И поднялся с кресла.
— Спасибо, Боря, но вот я не пью… Да и коньяк нынче не коньяк, коли клопами не пахнет…
— Вроде пахнет, — понюхал бутылку полковник. — Надеюсь, наш разговор, Саша?..
— Могила, — пообещал я.
У двери мы расстались. Фроликов успел мне сообщить, что его подпись на ходатайстве о моем досрочном освобождении тоже имеется. Я его поблагодарил — теперь понятна мелкая суета чиновника в генеральском кабинете. Зачем так волноваться: что было, то прошло. Хотя, признаться, была в этой встрече какая-то недоговоренность. Слишком театрально её срежиссировали. Кто тогда режиссер постановки? И зачем? Я понял, что все эти сомнения и вопросы не для моего обленившегося на лагерной диете ума, и отправился дальше. В гости. К старым приятелям. Шел по знакомым, обновленным ремонтом коридорам. Всюду и везде перестройка фасада. Даже в таком учреждении, где коридоры напоминают тюремные коридоры, если, разумеется, не обращать внимания на дорогое дерево стен и паркетные половицы.
Я без труда нашел нужный мне кабинет. Секретарь-майор поинтересовался с любезностью крокодила: кто я такой и к кому, собственно?
Я на доступном ему жаргоне ответил, кто я и к кому следую. За девять лет меня научили играть по пятому номеру, то есть симулировать психическое заболевание. Так проще обращаться с исполнительными дураками. Пока майор приходил в себя от услышанной, малопонятной для его ушей фразы, типа: «Мас хиляю — зырю кент, а за ним петляет мент. Сбоку два, — кричу. — Кирюха! Бог послал, валит рябуха. Завалились в шарабан и рванулись мы на бан. Ночь фартовая была…», ну и так далее; словом, пока секретарь пережевывал словесный кашкар, я открыл дверь в кабинет. Кабинет этот был генеральский. С видом на площадь. За длинным столом сидел мой приятель Орешко. К моей радости, был он в гражданском костюме. Если и он полковник на генеральской должности, застрелюсь. Облысевше-постаревший Орешко поднял голову.
— О, Иван с Волги! — радостно закричал. Проходи-проходи.
— Музыку знаешь, барин?
— А как же. Работа такая… Вернулся, значит. Дай-ка я тебя помну. Мы обнялись по-солдатски. — С тела вы лебедь-с, а с души, наверное, сухарек?..
— Жунг я!
— Жунг, жунг — это как?
— Злой одногорбый верблюд.
— Ну, брат, жаловаться грех: мы тут тебя выцарапали… коллективом… Под шумок демократических примочек… Пока Председатель у нас деляга-доходяга…
— Вижу, — подошел к окну. — Что ж вы Феликса сдали?
— Эдмундович сгорел в революционном порыве масс, это правда, хохотнул Орешко, подошел к холодильнику. — Но лучше он, чем мы? — Вытащил из холодильного агрегата бутылку янтарного коньяка и яблочные мячики. Махнем по маленькой? Для душевного уюта?
Я искренне удивился по поводу постоянных мне предложений врезать или махнуть по маленькой. Веяние времени? Орешко меня не понял. Я ему в деталях рассказал о встрече с бывшим секретарем Николая Григорьевича. Пришло время удивляться моему приятелю:
— Что за чертовщина? Что так Кроликов засуетился?
— Кроликов?
— Это боевая кличка Фроликова, — отмахнулся Орешко, разливая коньяк по стопочкам. — Ничего не понимаю…
Я поинтересовался, в каком Управлении трудится наш общий знакомый. Оказывается, трудился полковник Фроликов в следственном, заместителем начальника. Я присвистнул: ба, растут же люди, как баобабы в Африке.
— В корень зришь, товарищ, — хохотнул Орешко. — С сильными мира сего на дружеской ноге…
— Сильные меняются, как перчатки, — заметил я, — а Фроликовы…
— Вот именно, Саша, все изменилось. И ничего не изменилось, — сказал мой приятель. — Все завязалось в такой узелочек… Советую не развязывать… — Поднял стопочку. — Ну, за возвращение?
— Давай лучше помянем, кто лег под кресты. Из наших, — предложил я.
И мы выпили. У коньяка был запах крепкого, палеозойского клопа. Я сказал об этом. Орешко усмехнулся: старые запасы, до консенсуса, мать его, меченого, так!
Мы ещё поговорили о текущем политическом моменте, о сложном международном положении на евроазиатском континенте, о женщинах; пропустили ещё стопочку за мое возвращение; и пока мы вели светскую беседу, мой приятель Орешко сочинил записку такого интересного содержания:
«Все слушают! Завтра на Тишинке в 10. Если будет хвост, оторви. Будь здоров, бродяга!»
Я прочитал содержательную записку. Она мне понравилась конкретикой и высокохудожественным смыслом. К сожалению, Орешко сжег клочок бумаги, конспиратор хренов. Лучше бы отдал мне, я бы его слопал за милую душу.
Потом хозяин кабинета поинтересовался, куда это я направляюсь. Без ключей. Оказывается, благодаря усилиям товарищей моя квартира уцелела для меня, превратившись, правда, в конспиративно-любовное гнездышко. Чекисты тоже люди и тоже хотят любви и ласки, сказал Орехов-Кокосов. Я с ним и не спорил, хотя за девять лет, кажется, превратился в евнуха. Но не будем нервничать по поводу дам, а то все закончится статьей 117 УК (изнасилование).
Я звякнул ключами, как колокольчиками, и гаркнул, чтобы все службы Лубянки слышали:
— Ну, жду в гости, дорогой мой. Значит, завтра, вечерком… Чайком с коньяком-с…
— Да-да, — отвечал внятно Орешко, показывая мне увесистый кулак, чтобы я не переигрывал, народный артист зоны № 9. (Если за отсчет брать Кремль как зону № 1.)
Словом, мы тепло попрощались, и я отправился своим тернистым путем, а мой приятель Орешко — полковник, кстати, на генеральской должности — сел управлять дальше оперативными службами во благо новой, нашинкованной криминальными элементами России.
* * *
Я шел по незнакомому-знакомому городу. Те же улицы, площади, переулки, то же механизированное стадо, те же дома, но вот публика… Публика изменилась: в лицах появилась какая-то демократическая, скажем так, нагловатость, граничащая с хамством. Чувствовалось, что народец, получив относительную свободу, не знает, как её с умом приложить. Все свободы сконцентрировались, на мой взгляд, в свободе торговли. Народонаселение поделилось на тех, кто продает, и на тех, кто покупает. Такого количества залежало-фальшивого товара я никогда не встречал; как и все пустое, тряпки цвели всеми цветами радуги, горела на солнце самоварная медь перстней, со смрадным душком парилась колбасная продукция, а водка была из ржавых опят. Кошмар! Если это демократия, то с таким угаром… Вдохнуть этого базарного смрада и безропотно лечь под пресс шлакоблочной плиты, чтобы не видеть распада великой нации. Замалинить девять лет, чтобы, вернувшись, увидеть инфекционное мурло крикливо-базарной лахудры. Надеюсь, я понятно выражаюсь?
Однако, как говорят новые государственные деятели, надо жить дальше. И это верно, товарищи. Новые и удивительные свершения ждут нас на трудном, но светлом пути построения капиталистического общества. С социалистическими атавизмами. Впрочем, не будем о печальном. Печаль — удел любовных импотентов и импотентных политиков. Будем жить радостно, господа, мать вашу демос!..
Дом, в котором я когда-то жил, тоже постарел. Печать разрухи желудочными потеками и рваными ранами швов на фасаде утверждала, что молодость прошла, наступила эра зрелости.
В подъезде привычно пахло дохлыми кошками, домашними пирожками с котятами и кошкодерными сплетнями. От таких запахов хотелось сразу безвозвратно застрелиться.
Подобно ангелу, я взлетел к небесам. Правда, в лифте.
Дверь в квартиру я не узнал. Она была пуленепробиваемой. Из такой стали делают бронь для танков и космических кораблей. Кое-как открыв преграду для фугасных снарядов и космических частиц, я проник в родное гнездо. К моему удивлению, оно выглядело вполне уютно и комфортабельно. Особенно впечатлял диван, кривобоко распластавшийся по всей комнате. Чувствовалось, что конспиративно-оперативная работа на нем по защите государственных интересов проходила успешно: спирали пружин, угадываясь под гобеленом, рвались на свободу. В кухне вяли революционные гвоздики. Холодильник манил свой белизной — там я обнаружил… Конечно же, бутылку коньяка и яблоки. Наверное, весь Комитет в течение нескольких лет получал пайки исключительно этими витаминизированными продуктами. На балконе я обнаружил прямое подтверждение своим догадкам: гвардейские шеренги бутылок теснились побатальонно. Так же можно спиться, товарищи разведчики и контр…
Здесь я хочу обратить внимание на то, что профессия сотрудников ГБ в глазах общественности окутана неким лакировочно-героическим ореолом. Благодаря титаническим усилиям всевозможных писак, кропающих на благодатной ниве детектива. Господа писарчуки! Обращаюсь к вам непосредственно, как президент к народу. Что вы, пустобрехи, делаете из нас романтических монстров и малотребовательных кейах, то есть убийц! Мы такие, как вы все. Мы добросовестны, как бухгалтеры. Нам трудно, как сталеварам. Мы беспечны, как проктологи. Душевны, как космонавты. Хитры, как политики. Среди нас встречаются — умницы и дураки, чудаки и мудаки, мужики и фараоны. И так далее. Наша профессия — профессия обыкновенных людей. Постарайтесь, кукольщики, это понять. А если не поймете, то поймаю в темном углу вашей светлой от постоянных гонораров жизни и заставлю слопать всю ту маникальную дрянь, которую вы испражняете на головы читателей из своего же заднего прохода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
По знакомым мне коридорам наша скромная группа протопала в район генеральских кабинетов. В этом не было ничего удивительного. Любой генерал — отец родной, и он первым должен обнять нерадивого, заблудшего сына. Если, конечно, не считать рьяных служак — встречающих. Те без лишних слов запустили меня в кабинет, а сами остались дежурить в предбаннике. Вместе с секретарем-молокососом, юным бесхребетником. Таких я чувствую своей нежной шкурой. Однако не будем отвлекаться. Итак, кого я увидел в генеральских апартаментах? Я ущипнул себя за щеку — навстречу мне поднимался упитанно-солидной горкой… Фроликов. Боже мой, это не был мой день. Я без приглашения плюхнулся в кресло и раскрыл рот, забыв его закрыть. Полковник Фроликов с щедрой улыбкой приближался ко мне…
— Жду-жду, дорогой друг!
Я оглянулся на всякий случай: дорогой друг — это кто? Кажется, в кабинете больше никого. Кроме меня.
— Вижу-вижу, удивлен, — хохотнул Фроликов. — Да, брат, у нас большие перемены. За время твоего отсутствия…
— Да уж, — нашел я в себе силы вымолвить односложное утверждение. И что тут сказать: потрясен до основания. Вот они, перемены, наяву, хотя и как во сне.
— Вот, на генеральской должности, — развел руками полковник. Звездочка скоро прилетит, — похлопал себя по плечу. — Ну, а ты, дружище, как сам?
— Тоже генерал. По отсидке, — ответил я. И пожаловался: — Встретили, однако, без должного уважения.
— Да? — удивился Фроликов. — Я же просил своих головорезов, так сказать, доставить в целости…
— А зачем? — поинтересовался я. Отвык от кабинетных игр, это правда.
— Вопрос, Александр, деликатный, — шумно вздохнул хозяин кабинета. Щепетильный, я бы сказал…
— Иди в полную, Боря, — не выдержал я.
— Как? — не понял Фроликов.
— Это значит, говори, как оно есть…
— Как на духу?
— Вот именно.
И, страдая противоречивыми чувствами, мой собеседник изложил свою беду. Как я понял, его волновала единственная проблема, чтобы никто не узнал о той встрече, когда у наших ног франтились два забавных пса — Моисей и Давид.
— Кстати, как собачки? — поинтересовался я.
— Сдохли, — развел руками полковник. — Уж давно как…
— А язва?
— Вырезали. Недавно. Теперь даже пью… — И хозяин кабинета засуетился у холодильника: вытаскивал бутылку янтарного коньяка, яблочные мячики. Сейчас, дружище, врежем…
Я покачал головой: действительно, перемены существенные. И поднялся с кресла.
— Спасибо, Боря, но вот я не пью… Да и коньяк нынче не коньяк, коли клопами не пахнет…
— Вроде пахнет, — понюхал бутылку полковник. — Надеюсь, наш разговор, Саша?..
— Могила, — пообещал я.
У двери мы расстались. Фроликов успел мне сообщить, что его подпись на ходатайстве о моем досрочном освобождении тоже имеется. Я его поблагодарил — теперь понятна мелкая суета чиновника в генеральском кабинете. Зачем так волноваться: что было, то прошло. Хотя, признаться, была в этой встрече какая-то недоговоренность. Слишком театрально её срежиссировали. Кто тогда режиссер постановки? И зачем? Я понял, что все эти сомнения и вопросы не для моего обленившегося на лагерной диете ума, и отправился дальше. В гости. К старым приятелям. Шел по знакомым, обновленным ремонтом коридорам. Всюду и везде перестройка фасада. Даже в таком учреждении, где коридоры напоминают тюремные коридоры, если, разумеется, не обращать внимания на дорогое дерево стен и паркетные половицы.
Я без труда нашел нужный мне кабинет. Секретарь-майор поинтересовался с любезностью крокодила: кто я такой и к кому, собственно?
Я на доступном ему жаргоне ответил, кто я и к кому следую. За девять лет меня научили играть по пятому номеру, то есть симулировать психическое заболевание. Так проще обращаться с исполнительными дураками. Пока майор приходил в себя от услышанной, малопонятной для его ушей фразы, типа: «Мас хиляю — зырю кент, а за ним петляет мент. Сбоку два, — кричу. — Кирюха! Бог послал, валит рябуха. Завалились в шарабан и рванулись мы на бан. Ночь фартовая была…», ну и так далее; словом, пока секретарь пережевывал словесный кашкар, я открыл дверь в кабинет. Кабинет этот был генеральский. С видом на площадь. За длинным столом сидел мой приятель Орешко. К моей радости, был он в гражданском костюме. Если и он полковник на генеральской должности, застрелюсь. Облысевше-постаревший Орешко поднял голову.
— О, Иван с Волги! — радостно закричал. Проходи-проходи.
— Музыку знаешь, барин?
— А как же. Работа такая… Вернулся, значит. Дай-ка я тебя помну. Мы обнялись по-солдатски. — С тела вы лебедь-с, а с души, наверное, сухарек?..
— Жунг я!
— Жунг, жунг — это как?
— Злой одногорбый верблюд.
— Ну, брат, жаловаться грех: мы тут тебя выцарапали… коллективом… Под шумок демократических примочек… Пока Председатель у нас деляга-доходяга…
— Вижу, — подошел к окну. — Что ж вы Феликса сдали?
— Эдмундович сгорел в революционном порыве масс, это правда, хохотнул Орешко, подошел к холодильнику. — Но лучше он, чем мы? — Вытащил из холодильного агрегата бутылку янтарного коньяка и яблочные мячики. Махнем по маленькой? Для душевного уюта?
Я искренне удивился по поводу постоянных мне предложений врезать или махнуть по маленькой. Веяние времени? Орешко меня не понял. Я ему в деталях рассказал о встрече с бывшим секретарем Николая Григорьевича. Пришло время удивляться моему приятелю:
— Что за чертовщина? Что так Кроликов засуетился?
— Кроликов?
— Это боевая кличка Фроликова, — отмахнулся Орешко, разливая коньяк по стопочкам. — Ничего не понимаю…
Я поинтересовался, в каком Управлении трудится наш общий знакомый. Оказывается, трудился полковник Фроликов в следственном, заместителем начальника. Я присвистнул: ба, растут же люди, как баобабы в Африке.
— В корень зришь, товарищ, — хохотнул Орешко. — С сильными мира сего на дружеской ноге…
— Сильные меняются, как перчатки, — заметил я, — а Фроликовы…
— Вот именно, Саша, все изменилось. И ничего не изменилось, — сказал мой приятель. — Все завязалось в такой узелочек… Советую не развязывать… — Поднял стопочку. — Ну, за возвращение?
— Давай лучше помянем, кто лег под кресты. Из наших, — предложил я.
И мы выпили. У коньяка был запах крепкого, палеозойского клопа. Я сказал об этом. Орешко усмехнулся: старые запасы, до консенсуса, мать его, меченого, так!
Мы ещё поговорили о текущем политическом моменте, о сложном международном положении на евроазиатском континенте, о женщинах; пропустили ещё стопочку за мое возвращение; и пока мы вели светскую беседу, мой приятель Орешко сочинил записку такого интересного содержания:
«Все слушают! Завтра на Тишинке в 10. Если будет хвост, оторви. Будь здоров, бродяга!»
Я прочитал содержательную записку. Она мне понравилась конкретикой и высокохудожественным смыслом. К сожалению, Орешко сжег клочок бумаги, конспиратор хренов. Лучше бы отдал мне, я бы его слопал за милую душу.
Потом хозяин кабинета поинтересовался, куда это я направляюсь. Без ключей. Оказывается, благодаря усилиям товарищей моя квартира уцелела для меня, превратившись, правда, в конспиративно-любовное гнездышко. Чекисты тоже люди и тоже хотят любви и ласки, сказал Орехов-Кокосов. Я с ним и не спорил, хотя за девять лет, кажется, превратился в евнуха. Но не будем нервничать по поводу дам, а то все закончится статьей 117 УК (изнасилование).
Я звякнул ключами, как колокольчиками, и гаркнул, чтобы все службы Лубянки слышали:
— Ну, жду в гости, дорогой мой. Значит, завтра, вечерком… Чайком с коньяком-с…
— Да-да, — отвечал внятно Орешко, показывая мне увесистый кулак, чтобы я не переигрывал, народный артист зоны № 9. (Если за отсчет брать Кремль как зону № 1.)
Словом, мы тепло попрощались, и я отправился своим тернистым путем, а мой приятель Орешко — полковник, кстати, на генеральской должности — сел управлять дальше оперативными службами во благо новой, нашинкованной криминальными элементами России.
* * *
Я шел по незнакомому-знакомому городу. Те же улицы, площади, переулки, то же механизированное стадо, те же дома, но вот публика… Публика изменилась: в лицах появилась какая-то демократическая, скажем так, нагловатость, граничащая с хамством. Чувствовалось, что народец, получив относительную свободу, не знает, как её с умом приложить. Все свободы сконцентрировались, на мой взгляд, в свободе торговли. Народонаселение поделилось на тех, кто продает, и на тех, кто покупает. Такого количества залежало-фальшивого товара я никогда не встречал; как и все пустое, тряпки цвели всеми цветами радуги, горела на солнце самоварная медь перстней, со смрадным душком парилась колбасная продукция, а водка была из ржавых опят. Кошмар! Если это демократия, то с таким угаром… Вдохнуть этого базарного смрада и безропотно лечь под пресс шлакоблочной плиты, чтобы не видеть распада великой нации. Замалинить девять лет, чтобы, вернувшись, увидеть инфекционное мурло крикливо-базарной лахудры. Надеюсь, я понятно выражаюсь?
Однако, как говорят новые государственные деятели, надо жить дальше. И это верно, товарищи. Новые и удивительные свершения ждут нас на трудном, но светлом пути построения капиталистического общества. С социалистическими атавизмами. Впрочем, не будем о печальном. Печаль — удел любовных импотентов и импотентных политиков. Будем жить радостно, господа, мать вашу демос!..
Дом, в котором я когда-то жил, тоже постарел. Печать разрухи желудочными потеками и рваными ранами швов на фасаде утверждала, что молодость прошла, наступила эра зрелости.
В подъезде привычно пахло дохлыми кошками, домашними пирожками с котятами и кошкодерными сплетнями. От таких запахов хотелось сразу безвозвратно застрелиться.
Подобно ангелу, я взлетел к небесам. Правда, в лифте.
Дверь в квартиру я не узнал. Она была пуленепробиваемой. Из такой стали делают бронь для танков и космических кораблей. Кое-как открыв преграду для фугасных снарядов и космических частиц, я проник в родное гнездо. К моему удивлению, оно выглядело вполне уютно и комфортабельно. Особенно впечатлял диван, кривобоко распластавшийся по всей комнате. Чувствовалось, что конспиративно-оперативная работа на нем по защите государственных интересов проходила успешно: спирали пружин, угадываясь под гобеленом, рвались на свободу. В кухне вяли революционные гвоздики. Холодильник манил свой белизной — там я обнаружил… Конечно же, бутылку коньяка и яблоки. Наверное, весь Комитет в течение нескольких лет получал пайки исключительно этими витаминизированными продуктами. На балконе я обнаружил прямое подтверждение своим догадкам: гвардейские шеренги бутылок теснились побатальонно. Так же можно спиться, товарищи разведчики и контр…
Здесь я хочу обратить внимание на то, что профессия сотрудников ГБ в глазах общественности окутана неким лакировочно-героическим ореолом. Благодаря титаническим усилиям всевозможных писак, кропающих на благодатной ниве детектива. Господа писарчуки! Обращаюсь к вам непосредственно, как президент к народу. Что вы, пустобрехи, делаете из нас романтических монстров и малотребовательных кейах, то есть убийц! Мы такие, как вы все. Мы добросовестны, как бухгалтеры. Нам трудно, как сталеварам. Мы беспечны, как проктологи. Душевны, как космонавты. Хитры, как политики. Среди нас встречаются — умницы и дураки, чудаки и мудаки, мужики и фараоны. И так далее. Наша профессия — профессия обыкновенных людей. Постарайтесь, кукольщики, это понять. А если не поймете, то поймаю в темном углу вашей светлой от постоянных гонораров жизни и заставлю слопать всю ту маникальную дрянь, которую вы испражняете на головы читателей из своего же заднего прохода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92