Я говорю:
– Соня, давай сделаем так. Мы картину «Рецитал» вообще закроем. И даже творческую группу временно распустим, они к нам потом опять вернутся, это золотые люди. А с тобой мы снимем совершенно другой фильм, по другому сценарию и под другим названием, никаких сцен твоего детства там не будет. Со мной приехал замечательный сценарист, давайте обсудим новый сюжет. Например, знаменитая актриса теряет голос, уходит со сцены, и, как благородный человек, она помогает найти место на эстраде талантливым молодым ребятам вроде «Машины времени». Это вообще хороший ход. Тем более, что Андрюша Макаревич очень талантливый парень, надо дать ему дорогу в кино, и ансамбль у него замечательный.
Соня говорит:
– Хорошо. Только у меня есть несколько предложений. Например, композитором должен быть Зацепин, я хочу с ним работать. А поэтом пусть будет Роберт Рождественский, у меня с ним уже были удачные песни.
Мы с Бородянским составили список ее пожеланий, обсудили будущий сюжет фильма и вернулись в Москву. Я домой, конечно, не поехал, поселился в Матвеевском, в Доме творчества Союза кинематографистов, стал с Сашей Бородянским сочинять новый сценарий. Спустя какое-то время звонит Валентина Максимовна и говорит: «Звонила Лугачева, спрашивала, когда следующая съемка». Я говорю: «Как вы ей ответили?» «Она сказала, что ждет на телефоне, когда вы ей позвоните». Я говорю:
– Нет, я ей звонить не буду. А вы ей, пожалуйста, позвоните и скажите от меня такую фразу: «Вы просили узнать, когда съемка, так вам просили передать – ни-ко-гда!»
После этого она, конечно, покатила к Сизову. Сизов ей подтвердил, что в связи с ее вызывающим поведением она отстранена от съемок и это такой уникальный случай, что лучше ей этого не раздувать. Может, сказал ей Сизов по-отечески, ты еще когда-нибудь в кино снимешься, но если дойдет до Госкино, что из-за твоего поведения вся группа отказалась с тобой работать, то тебе никакое кино не светит никогда. Лугачева поняла, что перегнула палку, побежала извиняться перед Ковалевой, обещала купить ей новое пальто. Но было уже поздно – фильм «Рецитал» закрыли. А я, скажу тебе, пошел на разрыв с ней уже без особой грусти. Единственное, что, как ни странно, вызывало у меня душевную боль, – это расставание с ее дочкой, к которой я в общем-то прикипел. Эта девочка действительно стала на эти четыре года моей дочкой. И поэтому наше расставание с Аллой требовало каких-то объяснений с ребенком. Конечно, я мог бы просто уйти, мама бы ей сама все объяснила, к этому моменту девочке было десять лет. Но после скандала на съемке, когда я понял, что это конец наших с Лугачевой отношений, я поехал в дом отдыха, где девочка в этот момент отдыхала с бабушкой. Это было в конце лета, я взял ее за руку, мы пошли с ней в лес, и я ей сказал:
– Знаешь, Кристаллик, мы, наверное, с тобой больше не увидимся, потому что мы с мамой твоей расстаемся. Такие вот дела.
Она меня обняла, мы с ней оба немножко поплакали в лесу, никто этого не видел.
И я стал снимать другую картину, она называлась «Душа». А с Лугачевой мы через какое-то время развелись. Я предложил ей мировое соглашение о разделе имущества, но она сказала:
– Нет, я хочу, чтобы был суд, потому что ты должен оставить мне все.
– В каком смысле все?
– Ну все это все. Антиквариат, который ты из Ленинграда привез, картины, мебель. Все должно быть моим.
Я говорю:
– Послушай, у меня и так к тебе предложение самое благородное: я оставляю тебе квартиру, которая получена под мои документы и в которой сделан огромный ремонт. Но существуют законы, по которым все, что до брака принадлежало каждому из супругов, к ним же и возвращается.
– Нет, ты должен отдать мне все.
– Но почему все?
– Ты должен платить за то, что спал с самой великой женщиной двадцатого века!
Я расхохотался.
То есть она сама поверила в то, что я, развлекаясь, выдумал и с помощью Гущина, Плотникова и других своих друзей внушил всей стране.
А ведь, откровенно говоря, на старте гонки она была не самой сильной певицей своего поколения. Конечно, ее выигрышной стороной были артистичность и напор, но Долина и Отиева обладали значительно лучшими вокальными данными. А Ирина Понаровская – вот кто мог стать звездой международного класса – и красавица, и умница, и голос дай Бог какой! Но ее муж, мой коллега и режиссер Леня Квинихидзе, оказался мудрее меня, занимаясь собственной карьерой, а не карьерой жены.
Прошло много лет. Я Лугачеву давно не вижу, живу во Франции. И приезжаю как-то на побывку в Москву. Захожу к приятелю, разговариваем о делах, вполглаза смотрим телевизор. А там: «Ба-а! знакомые лица!» Лугачева представляет Россию на конкурсе Интервидения, кажется, в Ирландии. Решила тряхнуть стариной и показать всему миру, как надо петь. Все участники конкурса пели лирические песни, а она вышла с жутко пафосной и, естественно, заняла…дцать какое-то место из тридцати возможных. Это ведь настоящий международный конкурс. Там нет прикормленных журналистов, там нет прикупленных членов жюри и никто не знает, что она самая великая певица XX века. Здесь все по-честному.
– Да-а, – говорит мой приятель. – Умылась. Кто ее только туда пустил?
А тут как раз бегут наши телевизионщики брать у «победительницы» интервью.
– Куда они лезут? – возмущается приятель. – Не нужно ее сейчас трогать после такого позора. Она же может руки на себя наложить.
– Как бы не так, – отвечаю я, – сейчас ты услышишь, что это был подвиг. Что все в дерьме, а она в белой жилетке.
И в этот момент Лугачева начинает вещать с экрана:
– Я приехала на этот конкурс, чтобы пробить сюда дорогу нашим молодым певцам!
– Что она несет? – кричит приятель. – Русские певцы там уже не раз были! – А потом оборачивается ко мне и в упор спрашивает: – Но откуда ты знал, что она именно так скажет?
– Да так, – отвечаю, – воспоминания молодости…
* * *
– Н-да, круто… – произнес Тополь.
– Да ничего крутого. Так – отдельные эпизоды. Я же не мемуары пишу. Я бы мог и больше рассказать, но, думаю, тебе уже и без этого ясно, что эта история не для нашего сериала. Лугачева – это чисто русский бум для внутреннего потребления. Знаешь, недавно в Москве мне понадобились какие-то материалы для ремонта дачи. И вот на строительном рынке, в скобяном ряду, среди каких-то ржавых гвоздей и шурупов, я увидел грязную картонку с оторванным краем, на которой карандашом было нацарапано: «Марихуана лечебная». Ты всерьез хочешь предложить этот товар продюсеру? Это кто-нибудь купит на Западе?
– Саша, – перебил Тополь, – но ведь я помню ее взлет. Это было феноменально. Да, это был текст Дербенева, музыка Зацепина и, может быть, постановка Стефановича, но пела-то она! И я тебе откровенно скажу: многое из того, что ты рассказал, для меня не имеет никакого значения. Это все отпадает, как шелуха с зерна. Потому что по сухому остатку от нас останутся наши фильмы, книги и песни.
– Применительно к эстраде это дилетантские рассуждения. Во-первых, нужно понимать, что «проект Алла Лугачева» и гражданка Алла Лугачева – это, как говорят в Одессе, две большие разницы, а во-вторых, вот здесь, дорогой писатель, и кроется разница в нашем с тобой отношении к жизни и ее ценностям. Для тебя главное постулат: художник должен оставить после себя нечто нетленное. А для меня важна не только «нетленка», но и цена, которая за нее заплачена. А если шедевр создан ценой обмана или предательства? Впрочем, это повод для долгого разговора, а у нас другие задачи. Поэтому оставим эту тему. Тем более, что говорить о «нетленке» применительно к эстраде – просто смешно. И вообще, я жалею, что рассказал тебе эту историю.
Тополь не успел ответить, к ним подошел метрдотель, спросил по-английски:
– Мсье, а вы знаете мсье Лужкова?
Они усмехнулись оба:
– В общем, да…
– Он был здесь недавно. Ну и «энерджайзер»! Как молния – туда, сюда! Сможете передать ему привет из Жюан-Ле-Пэна?
– Постараемся, – ответил Стефанович.
– Если выберемся отсюда живыми, – заметил Тополь по-русски.
– Как видишь, погода налаживается, – говорил Стефанович, ведя машину по набережной в Каннах. – И вообще, здесь, на Лазурном, всего семнадцать пасмурных дней в году…
– И один циклон в столетие, – язвительно вставил Тополь.
– Совершенно верно, – подтвердил Стефанович; он умел отключаться от негативных эмоций и откровенно наслаждался своим возвращением в «родные» места. – Поэтому продолжим наш тур по Ривьере. Сейчас мы с тобой проезжаем по набережной Круазетт. Что происходит тут во время кинофестивалей? Набережная заполнена десятками тысяч курортников – поклонниками мировых звезд и любителями кино. Сами звезды живут либо на виллах на Антибе, либо в местных отелях «Мартинез», «Хилтон», «Карлтон», «Софитель» или в отеле «Мажестик». Во время фестиваля здесь собираются все авантюристы, а также все проститутки Европы и люди, которые хотят показать свою принадлежность к кино. И все вмеcте сидят в открытом кафе перед «Карлтоном», куда может зайти любой посетитель и увидеть за столиком Аль Пачино или Клода Лелюша, Джулию Робертс или Настасью Кински. А сейчас мы подъезжаем к знаменитому Дворцу фестивалей на набережной. Как видишь, это довольно убогое бетонное здание с простенками из голубого стекла. И вот та знаменитая лестница, по которой восходят звезды. Для фанатов это безумное зрелище, они тут стоят толпой. На большой площадке между Дворцом фестивалей и морем разбивают шатры, которые кинофирмы абонируют для офисов, а дальше, у пирса, стоят роскошные яхты. Именно здесь, в шатрах и вокруг них, и происходит главная фестивальная тусовка, именно тут я снял как-то вашу голливудскую звезду, расскажу об этом как-нибудь после.
А справа от этой киношной Мекки – огромная площадь с утрамбованным песком, на которой местные жители играют в шары. Причем играют всегда, им наплевать – фестиваль, не фестиваль, они здесь живут.
Сейчас я покажу тебе Старый Канн, который напомнит тебе твой родной Баку, в районе Девичьей башни в Старом городе. На крутом спуске вьются старинные узенькие улочки, на них расположены маленькие очаровательные ресторанчики. Во время фестиваля тут все забито толпами киноманов, они заполняют все рестораны и кафе, попасть никуда нельзя. Но сегодня тут, конечно, пусто, можно поставить машину даже возле кафе и попить пивка… Идем. Garson, deux bear, s'il vous plait.
– «Light» for me, – уточнил Тополь, садясь за столик. – Саша, мне нужно какое-то знакомство…
– Наконец-то! Покажи, кого ты выбрал, мы сейчас…
– Да я не в этом смысле! Нужно какое-то клевое знакомство героев любовной истории. Представь себе, фильм начинается так. Волга, летняя ночь, речной дебаркадер, два вгиковца-студента снимают курсовую работу – речные туманы, проходы ночных барж и лесосплав, пустой и дремлющий у причала паром. И вдруг на дебаркадер спускается ватага местной шпаны. Под хмельком, с бутылками, с сигаретами. Они начинают задирать столичных пижонов с кинокамерой. «Дай закурить!», «Дай камеру подержать…» Вгиковцы камеру не дают, ситуация накаляется, драка кажется неизбежной. Но тут появляется местная девчонка с фибровым чемоданом в руках. Шпана переключается на нее, начинают приставать к ней, главарь компании лапает ее за коленки. Она бьет его по морде, вскакивает на перила дебаркадера и начинает петь. Да так, что даже у шпаны варежки отпадают. Потом приходит паромщик, все садятся на паром, и она продолжает петь под восход солнца. Вгиковцы, обалдевшие от ее голоса, спохватываются, включают камеру, снимают этот восходящий над водой туман, паром и эту волжскую русалку, чей голос заполняет всю Волгу от берега до берега. А когда паром пристает к другому берегу, она, волоча свой чемодан, садится в автобус «Пристань-Вокзал», а вгиковцы садятся на пароход, чтобы продолжить съемки своего студенческого фильма «Течет Волга».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43