Что это за сооружение, Обнорский не знал… Про себя он окрестил его крематорием. Позже узнает: один мудрый зэк-хозяйственник предложил так бороться со снегом. В крематории снег растапливали и сливали воду в систему канализации. Зимой печь дымила почти круглосуточно, сжигая кубометры дров.
Карантинщики вошли в столовую. После морозной улицы здесь было почти уютно: пахло горячей пищей, на стенах висели горшки с зеленью. Поднялись на второй этаж, взяли у мойки мокрые шлемки и весла. Кружек почему-то не полагалось, и шлемок брали по две. Одна под пищу, другую под чай.
Обнорский и капитан из Тулы Лешка Захаров взяли по бачку и пошли к раздаче — сегодня их очередь. Со жратвой в тринадцатой было очень не худо: не «Астория», конечно, но голодным точно не останешься. Больные и работяги с тяжелого производства получали белый хлеб, яйца и даже молоко. В разоренной России даже на воле не все пили молоко… Прав был банкир Наумов, пристраивая заложника Обнорского в ментовскую зону. И бытовые условия, и питание здесь не шли ни в какое сравнение с обычными ИТУ — санаторий… Столовая была наполнена звуками, которыми наполнены все общепитовские заведения — негромким гулом голосов и позвякиванием ложек Все как в обычной рабочей столовой. Вот только чай здесь пили по-другому — из шлемок, через край. Да положенную четвертинку хлеба ломали руками — ножи в столовой не водились. В карманах осужденных тоже.
Очередь к раздаче продвигалась довольно быстро. Андрей рассеянно поглядывал по сторонам. Маленький замкнутый мир зоны представлял собой как бы модель большого вольного мира, разделенного условностями на касты. За отдельными двумя столами сидели опущенные — низшая и однозначно презираемая часть лагерного общества. За их столами было тихо — печать отверженности лежала на угрюмых лицах. Говорили, что среди петухов бывали и полковники, и прокуроры. Падение с постаментов власти они переносили особенно тяжело. Два петушиных стола ели молча.
Значительную массу лагерного населения составляли работяги литейки. Их тоже можно было узнать сразу — литейщики ходили покрытые сажей и напоминали выходцев из преисподней. С утра у них хоть лица были белыми. А к обеду белыми оставались только зубы, лица покрывались слоем сажи. Литейщики получали ежедневно по литру молока. На них, в принципе, держалось все производство…
Но были на зоне и свои аристократы: немалая рать нарядчиков, бригадиров, столовская обслуга, вахтеры, кладовщики и — над всеми ними — завхозы отрядов. О, завхозы! Для человека вольного слово завхоз звучит несолидно. Ну что — завхоз? Швабры, гвозди, скрепки, тряпки, плюс три уборщицы и вечно пьяный плотник дядя Коля в подчинении… На воле, ребята, это, может, и правильно. А на зоне завхоз отряда — царь, бог и воинский начальник. Для рядового осужденного отрядный главнее и хозяина, и кума. Живешь с ним в ладах — беды не знаешь. Поссорился… ну, скоро сам все поймешь.
По манере держаться, одеваться, разговаривать с лагерным начальством завхозы отличаются от рядовых осужденных так же, как те отличаются от опущенных.
Обнорский и Захаров со своими бачками подошли к окну раздачи, когда в столовую стремительно вошел завхоз 16-го отряда Зверев. Времени у Зверева было в обрез… Он кивнул кому-то на ходу, схватил шлемку и без очереди подошел к окну. На зоне это давно было неписаным правилом — завхозы, бригадиры в очередях не стоят… Обнорский этого еще не знал.
— Привет, Костя, — бросил Зверев мордатому мужику на раздаче и сунул свою шлемку.
— А может, в очередь станешь? — спросил кто-то сбоку. Зверев посмотрел направо, встретился глазами с крепким бородатым мужиком. Черные глаза смотрели с явным вызовом. Новенький, сразу определил завхоз, порядка не знает. Да и по одежке видно: ватник со склада, не обношенный еще. Штаны тоже новые… топорщатся, не ушиты. Да и кирзачи — новье.
— Спешу я, — сказал завхоз. Он вообще-то борзоту не любил, умел жестко поставить на место любого. До посадки был Александр Зверев опером в ленинградском уголовном розыске. Так что обламывать людей он умел. На Обнорского он посмотрел мельком: что, мол, с молодого возьмешь? — Спешу я.
— Они тоже спешат, — кивнул головой на очередь Обнорский. — Да и у меня восемь человек за столом этот бачок ждут.
Мордатый раздатчик протянул Звереву шлемку. Обнорский перехватил и опрокинул ее в свой бачок.
— Еще восемь порций добавь, — сказал он остолбеневшему раздатчику.
Пустая шлемка стукнулась о широкую доску прибитую под окном раздачи, противно забренчала… Очередь замерла, мордатый с недоумением посмотрел на Обнорского, потом вопросительно на Зверева.
— Я подожду, — негромко сказал завхоз. — Спешит человек. Обслужи, Костя, человека…
Раздатчик хмыкнул, навалил в бачок каши с тушенкой. Обнорский отошел.
— Приятного аппетита, — сказал ему вслед Зверев.
— Спасибо, — буркнул Андрей. Он шел, слегка прихрамывая, и ощущал затылком внимательный взгляд Зверева. Как и большинство впервые попавших на зону людей, Обнорский был настроен на борьбу. Он ежесекундно и от любого ожидал проявления агрессии… На обычной зоне Андрей со своим характером был бы обречен. Стояли звери около двери. В них стреляли, они умирали.
Бывший ленинградский опер Александр Зверев отсидел в тринадцатой уже больше двух лет. И три было еще впереди, статья у завхоза 16-го отряда была нехорошая — вымогательство. Терпеть борзоту от какого-то фраера Сашке было не в струю, но стерпел.
«Ладно», — подумал Зверев. — «Ладно. Ты у меня, хромой, еще поплачешь».
Он снова сунул шлемку в окно.
— Может, еще кто спешит? — спросил он очередь.
Очередь промолчала. Костя-раздатчик оскалил пасть с железными зубами.
В литейке все было черным — стены, потолки, пол и даже люди. В горячем воздухе висела чугунная пыль, дым. Тяжело пахло горящим металлом, выгорающей серой. Свет ртутных ламп едва пробивался сквозь копоть из-под пролетов крыши. В темени светились формы с остывающим чугуном. Цвет металла менялся по мере остывания; от почти белого к желтому, потом к красному, потом к красному, припорошенному пеплом… оттенков великое множество… Красиво. И напоминает ад.
Андрей подкатил тележку с кокилем под жерло печи, нажал на рычаг — жидкий чугун хлынул в кокиль. Разлетелись в стороны брызги. При попадании на асбестовые рукавицы расплавленный чугун, как правило, не причинял вреда. Рукавиц не хватало… Разной степени ожоги были в литейке нормальным явлением.
Прогрохотал над головой тельфер. Рядом с Обнорским проехала, покачиваясь на цепях, огромная, пышущая жаром болванка. Даже в холодном тамбуре она будет остывать больше часа… Андрей передвинул телегу так, чтобы подвести под жерло второй кокиль. Нажал на рычаг. Он работал в литейке уже две недели. Сюда он попал по протекции Сашки Зверева. Сам Обнорский об этом, разумеется, не знал. Работа была адски тяжелая, изматывающая. За смену легкие прогоняли через себя столько испарений расплавленного чугуна и легирующих присадок, что к вечеру уже не хотелось курить. Дым сигареты казался сладким. Сочетание воздействия ядовито-угарного воздуха, жары и тяжелого труда навряд ли можно было компенсировать литром молока в день… Андрей работал в литейке уже две недели. Приближался новый, девяносто шестой год. Новый год — он и в зоне Новый год. Всем хотелось встретить его по-человечески: устроить какой-то стол, попить хорошего чаю… если удастся — организовать спиртное. В литейках перед праздниками резко возрастал расход чимергеса — спиртового лака для фиксации земляных форм. Пить эту гадость было нельзя, но зэки разрабатывали свои способы очистки. Самый простой заключался в том, что лак лили на морозе тонкой струйкой на стальной лом — все неспиртовые компоненты замерзали, а спирт стекал в подставленную емкость. Оперчасть активно выявляла нарушителей, но чимергес все равно перегоняли. Даже после очистки холодом спирт вонял, как химический завод по производству гуталина. В больших количествах он разрушал почки и зрение… Все равно пили. Иногда оперчасть обнаруживала емкости с брагой изымала запрещенный сахар и дрожжи. Зона готовилась к Новому году. Размечтавшись, осужденные даже поговаривали об амнистии. Понимали, что для многих из них никакой амнистии не будет, но-а вдруг? Все-таки девяносто шестой год — год выборов президента.
Андрей откатил тележку в сторону и взялся за другую. Норма за смену составляла девяносто отливок. Он подвез тележку к печи.
В столовой Зверев встретил Адама — бригадира-чеченца из черной литейки. Сел рядом, достал из специального чехольчика на поясе стальную ложку. Не торопясь начал есть.
— Как там мой крестник, Адам? — спросил Сашка.
— Обнорский-то?
— Он самый.
— Вкалывает, как сто китайцев. Выносливый черт, хоть и хромой.
— Да ну? Он же из интеллигентов… журналист! Адам отломил кусок белого хлеба, ответил:
— Вот тебе и журналист. Пашет, как заведенный. Я его, как договаривались, на самую тяжелую работу ставлю… перевоспитываю трудом.
Адам хохотнул, но Зверев не поддержал.
— Ну, а вообще-то, что он за человек?
— Вроде нормальный. С юмором, в шиш-беш играет не худо. Твой, кстати, земляк.
— Да ну? Питерский?
— Питерский. Ты что, не знал?
— Не знал, — удивленно протянул Зверев. На зоне земляки все друг друга знают, поддерживают.
А Сашка Зверев, как и все завхозы отрядов, закрутился в последнее время — конец года. В это время начинается привычная производственно-административная суматоха.
— Не знал, — сказал Зверев. — Ладно, я как-нибудь к вам заскочу, потолкую с земляком.
— Заходи, — сказал Адам. Они потолковали еще минут пять на новогодне-производственные темы и разбежались по своим делам. Об этом разговоре Зверев сразу же и забыл, а вспомнил только на другой день, когда шел мимо черной литейки.
Андрей подвез тележку к печи. Над головой снова проехал визжащий тельфер. В прошлом году, говорили ребята, оборвался трос и зазевавшегося зэка раздавило отливкой…
— Эй, журналист, — похлопал его по плечу кто-то, — выйди в тамбур.
— Зачем? — спросил Андрей.
— Тебя там ждут.
Обнорский снял рукавицы, положил на край тележки и пошел к воротам тамбура. Ворота были обшиты рифленым железом. Копоть висела на них струпьями. Он распахнул дверь в левой створке и шагнул в тамбур. После жаркой и душной литейки здесь было прохладно, как в раю. Выходит, возможен на Земле рай… В дальнем углу стоял высокий крепкий мужик. На зэка он был похож очень мало: меховая шапка, аккуратно подогнанный ватник с косяком на левом рукаве, джинсы и ботинки на толстой подошве. Из-под расстегнутого ватника выглядывала неуставная куртка с целой батареей шариковых ручек в нагрудном кармане.
Обнорский, похожий на негра (только белки глаз да зубы выделялись), являл собой полный контраст — грязная брезентовая роба, стоящая колом от специальной огнеупорной пропитки, прожженные, разбитые кирзачи, разводы пота на лице… Зверев едва узнал в нем борзого зэка из столовой… Два мира — две судьбы, — писали раньше в Правде.
— Здорово, земляк, — сказал Зверев. — Я тоже питерский, Саша меня зовут.
— Андрей, — ответил Андрей. Блеснули белые шведские зубы.
— Потолкуем? — спросил Зверев, протягивая открытую пачку «Мальборо».
— О чем? — сказал Обнорский и, игнорируя «Мальборо», вытащил из кармана грязную, захватанную пачку «Примы».
— Ну как работается-то? Что льешь?
— Форму 12, — ответил Андрей, усмехаясь. — Слыхал?
— Поросят, значит? Та еще работенка. Обнорский посмотрел удивленно: жаргонное название отливки N 12 — поросенок — было специфически узким, бытовало только среди работяг. Зверев щелкнул зажигалкой, усмехнулся:
— Ну что смотришь? Я на поросятах сам немало отпахал. Так что знаю.
Он протянул зажигалку, дал прикурить Андрею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Карантинщики вошли в столовую. После морозной улицы здесь было почти уютно: пахло горячей пищей, на стенах висели горшки с зеленью. Поднялись на второй этаж, взяли у мойки мокрые шлемки и весла. Кружек почему-то не полагалось, и шлемок брали по две. Одна под пищу, другую под чай.
Обнорский и капитан из Тулы Лешка Захаров взяли по бачку и пошли к раздаче — сегодня их очередь. Со жратвой в тринадцатой было очень не худо: не «Астория», конечно, но голодным точно не останешься. Больные и работяги с тяжелого производства получали белый хлеб, яйца и даже молоко. В разоренной России даже на воле не все пили молоко… Прав был банкир Наумов, пристраивая заложника Обнорского в ментовскую зону. И бытовые условия, и питание здесь не шли ни в какое сравнение с обычными ИТУ — санаторий… Столовая была наполнена звуками, которыми наполнены все общепитовские заведения — негромким гулом голосов и позвякиванием ложек Все как в обычной рабочей столовой. Вот только чай здесь пили по-другому — из шлемок, через край. Да положенную четвертинку хлеба ломали руками — ножи в столовой не водились. В карманах осужденных тоже.
Очередь к раздаче продвигалась довольно быстро. Андрей рассеянно поглядывал по сторонам. Маленький замкнутый мир зоны представлял собой как бы модель большого вольного мира, разделенного условностями на касты. За отдельными двумя столами сидели опущенные — низшая и однозначно презираемая часть лагерного общества. За их столами было тихо — печать отверженности лежала на угрюмых лицах. Говорили, что среди петухов бывали и полковники, и прокуроры. Падение с постаментов власти они переносили особенно тяжело. Два петушиных стола ели молча.
Значительную массу лагерного населения составляли работяги литейки. Их тоже можно было узнать сразу — литейщики ходили покрытые сажей и напоминали выходцев из преисподней. С утра у них хоть лица были белыми. А к обеду белыми оставались только зубы, лица покрывались слоем сажи. Литейщики получали ежедневно по литру молока. На них, в принципе, держалось все производство…
Но были на зоне и свои аристократы: немалая рать нарядчиков, бригадиров, столовская обслуга, вахтеры, кладовщики и — над всеми ними — завхозы отрядов. О, завхозы! Для человека вольного слово завхоз звучит несолидно. Ну что — завхоз? Швабры, гвозди, скрепки, тряпки, плюс три уборщицы и вечно пьяный плотник дядя Коля в подчинении… На воле, ребята, это, может, и правильно. А на зоне завхоз отряда — царь, бог и воинский начальник. Для рядового осужденного отрядный главнее и хозяина, и кума. Живешь с ним в ладах — беды не знаешь. Поссорился… ну, скоро сам все поймешь.
По манере держаться, одеваться, разговаривать с лагерным начальством завхозы отличаются от рядовых осужденных так же, как те отличаются от опущенных.
Обнорский и Захаров со своими бачками подошли к окну раздачи, когда в столовую стремительно вошел завхоз 16-го отряда Зверев. Времени у Зверева было в обрез… Он кивнул кому-то на ходу, схватил шлемку и без очереди подошел к окну. На зоне это давно было неписаным правилом — завхозы, бригадиры в очередях не стоят… Обнорский этого еще не знал.
— Привет, Костя, — бросил Зверев мордатому мужику на раздаче и сунул свою шлемку.
— А может, в очередь станешь? — спросил кто-то сбоку. Зверев посмотрел направо, встретился глазами с крепким бородатым мужиком. Черные глаза смотрели с явным вызовом. Новенький, сразу определил завхоз, порядка не знает. Да и по одежке видно: ватник со склада, не обношенный еще. Штаны тоже новые… топорщатся, не ушиты. Да и кирзачи — новье.
— Спешу я, — сказал завхоз. Он вообще-то борзоту не любил, умел жестко поставить на место любого. До посадки был Александр Зверев опером в ленинградском уголовном розыске. Так что обламывать людей он умел. На Обнорского он посмотрел мельком: что, мол, с молодого возьмешь? — Спешу я.
— Они тоже спешат, — кивнул головой на очередь Обнорский. — Да и у меня восемь человек за столом этот бачок ждут.
Мордатый раздатчик протянул Звереву шлемку. Обнорский перехватил и опрокинул ее в свой бачок.
— Еще восемь порций добавь, — сказал он остолбеневшему раздатчику.
Пустая шлемка стукнулась о широкую доску прибитую под окном раздачи, противно забренчала… Очередь замерла, мордатый с недоумением посмотрел на Обнорского, потом вопросительно на Зверева.
— Я подожду, — негромко сказал завхоз. — Спешит человек. Обслужи, Костя, человека…
Раздатчик хмыкнул, навалил в бачок каши с тушенкой. Обнорский отошел.
— Приятного аппетита, — сказал ему вслед Зверев.
— Спасибо, — буркнул Андрей. Он шел, слегка прихрамывая, и ощущал затылком внимательный взгляд Зверева. Как и большинство впервые попавших на зону людей, Обнорский был настроен на борьбу. Он ежесекундно и от любого ожидал проявления агрессии… На обычной зоне Андрей со своим характером был бы обречен. Стояли звери около двери. В них стреляли, они умирали.
Бывший ленинградский опер Александр Зверев отсидел в тринадцатой уже больше двух лет. И три было еще впереди, статья у завхоза 16-го отряда была нехорошая — вымогательство. Терпеть борзоту от какого-то фраера Сашке было не в струю, но стерпел.
«Ладно», — подумал Зверев. — «Ладно. Ты у меня, хромой, еще поплачешь».
Он снова сунул шлемку в окно.
— Может, еще кто спешит? — спросил он очередь.
Очередь промолчала. Костя-раздатчик оскалил пасть с железными зубами.
В литейке все было черным — стены, потолки, пол и даже люди. В горячем воздухе висела чугунная пыль, дым. Тяжело пахло горящим металлом, выгорающей серой. Свет ртутных ламп едва пробивался сквозь копоть из-под пролетов крыши. В темени светились формы с остывающим чугуном. Цвет металла менялся по мере остывания; от почти белого к желтому, потом к красному, потом к красному, припорошенному пеплом… оттенков великое множество… Красиво. И напоминает ад.
Андрей подкатил тележку с кокилем под жерло печи, нажал на рычаг — жидкий чугун хлынул в кокиль. Разлетелись в стороны брызги. При попадании на асбестовые рукавицы расплавленный чугун, как правило, не причинял вреда. Рукавиц не хватало… Разной степени ожоги были в литейке нормальным явлением.
Прогрохотал над головой тельфер. Рядом с Обнорским проехала, покачиваясь на цепях, огромная, пышущая жаром болванка. Даже в холодном тамбуре она будет остывать больше часа… Андрей передвинул телегу так, чтобы подвести под жерло второй кокиль. Нажал на рычаг. Он работал в литейке уже две недели. Сюда он попал по протекции Сашки Зверева. Сам Обнорский об этом, разумеется, не знал. Работа была адски тяжелая, изматывающая. За смену легкие прогоняли через себя столько испарений расплавленного чугуна и легирующих присадок, что к вечеру уже не хотелось курить. Дым сигареты казался сладким. Сочетание воздействия ядовито-угарного воздуха, жары и тяжелого труда навряд ли можно было компенсировать литром молока в день… Андрей работал в литейке уже две недели. Приближался новый, девяносто шестой год. Новый год — он и в зоне Новый год. Всем хотелось встретить его по-человечески: устроить какой-то стол, попить хорошего чаю… если удастся — организовать спиртное. В литейках перед праздниками резко возрастал расход чимергеса — спиртового лака для фиксации земляных форм. Пить эту гадость было нельзя, но зэки разрабатывали свои способы очистки. Самый простой заключался в том, что лак лили на морозе тонкой струйкой на стальной лом — все неспиртовые компоненты замерзали, а спирт стекал в подставленную емкость. Оперчасть активно выявляла нарушителей, но чимергес все равно перегоняли. Даже после очистки холодом спирт вонял, как химический завод по производству гуталина. В больших количествах он разрушал почки и зрение… Все равно пили. Иногда оперчасть обнаруживала емкости с брагой изымала запрещенный сахар и дрожжи. Зона готовилась к Новому году. Размечтавшись, осужденные даже поговаривали об амнистии. Понимали, что для многих из них никакой амнистии не будет, но-а вдруг? Все-таки девяносто шестой год — год выборов президента.
Андрей откатил тележку в сторону и взялся за другую. Норма за смену составляла девяносто отливок. Он подвез тележку к печи.
В столовой Зверев встретил Адама — бригадира-чеченца из черной литейки. Сел рядом, достал из специального чехольчика на поясе стальную ложку. Не торопясь начал есть.
— Как там мой крестник, Адам? — спросил Сашка.
— Обнорский-то?
— Он самый.
— Вкалывает, как сто китайцев. Выносливый черт, хоть и хромой.
— Да ну? Он же из интеллигентов… журналист! Адам отломил кусок белого хлеба, ответил:
— Вот тебе и журналист. Пашет, как заведенный. Я его, как договаривались, на самую тяжелую работу ставлю… перевоспитываю трудом.
Адам хохотнул, но Зверев не поддержал.
— Ну, а вообще-то, что он за человек?
— Вроде нормальный. С юмором, в шиш-беш играет не худо. Твой, кстати, земляк.
— Да ну? Питерский?
— Питерский. Ты что, не знал?
— Не знал, — удивленно протянул Зверев. На зоне земляки все друг друга знают, поддерживают.
А Сашка Зверев, как и все завхозы отрядов, закрутился в последнее время — конец года. В это время начинается привычная производственно-административная суматоха.
— Не знал, — сказал Зверев. — Ладно, я как-нибудь к вам заскочу, потолкую с земляком.
— Заходи, — сказал Адам. Они потолковали еще минут пять на новогодне-производственные темы и разбежались по своим делам. Об этом разговоре Зверев сразу же и забыл, а вспомнил только на другой день, когда шел мимо черной литейки.
Андрей подвез тележку к печи. Над головой снова проехал визжащий тельфер. В прошлом году, говорили ребята, оборвался трос и зазевавшегося зэка раздавило отливкой…
— Эй, журналист, — похлопал его по плечу кто-то, — выйди в тамбур.
— Зачем? — спросил Андрей.
— Тебя там ждут.
Обнорский снял рукавицы, положил на край тележки и пошел к воротам тамбура. Ворота были обшиты рифленым железом. Копоть висела на них струпьями. Он распахнул дверь в левой створке и шагнул в тамбур. После жаркой и душной литейки здесь было прохладно, как в раю. Выходит, возможен на Земле рай… В дальнем углу стоял высокий крепкий мужик. На зэка он был похож очень мало: меховая шапка, аккуратно подогнанный ватник с косяком на левом рукаве, джинсы и ботинки на толстой подошве. Из-под расстегнутого ватника выглядывала неуставная куртка с целой батареей шариковых ручек в нагрудном кармане.
Обнорский, похожий на негра (только белки глаз да зубы выделялись), являл собой полный контраст — грязная брезентовая роба, стоящая колом от специальной огнеупорной пропитки, прожженные, разбитые кирзачи, разводы пота на лице… Зверев едва узнал в нем борзого зэка из столовой… Два мира — две судьбы, — писали раньше в Правде.
— Здорово, земляк, — сказал Зверев. — Я тоже питерский, Саша меня зовут.
— Андрей, — ответил Андрей. Блеснули белые шведские зубы.
— Потолкуем? — спросил Зверев, протягивая открытую пачку «Мальборо».
— О чем? — сказал Обнорский и, игнорируя «Мальборо», вытащил из кармана грязную, захватанную пачку «Примы».
— Ну как работается-то? Что льешь?
— Форму 12, — ответил Андрей, усмехаясь. — Слыхал?
— Поросят, значит? Та еще работенка. Обнорский посмотрел удивленно: жаргонное название отливки N 12 — поросенок — было специфически узким, бытовало только среди работяг. Зверев щелкнул зажигалкой, усмехнулся:
— Ну что смотришь? Я на поросятах сам немало отпахал. Так что знаю.
Он протянул зажигалку, дал прикурить Андрею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59