«Нинка из квартиры 17 всем дает». Чайковский набрал номер квартиры полковника Тихорецкого. Домофон мигнул желтым глазом, запиликал. Через несколько секунд слегка искаженный динамиком голос Тихорецкого спросил: Кто там? Чайковский назвался. Замок на двери щелкнул, вспыхнул зеленый огонек.
В подъезде нового дома было чисто и даже висели на стене цветочки в ярких пластиковых горшках. В чистом, неиспохабленном надписями лифте висело целое, без отбитых краев и царапин, зеркало. В этом подъезде жили чиновники и новые русские. Во всяком случае так предположил Чайковский. Еще он предположил, что менты (кроме первого зама ГУВД) здесь не живут — в противном случае Тихорецкий назначил бы встречу в другом месте. Навряд ли полковник хочет афишировать их внеслужебные контакты. Лифт фирмы «Отис» поднял майора на шестой этаж. Стальная дверь квартиры Тихорецкого располагалась как раз напротив квартиры N 17, где жила Нинка. Везет же полковнику, — усмехнулся Чайковский.
Негромко лязгнул стальной засов, и дверь распахнулась.
— Заходи, Виктор, заходи, — сказал Тихорецкий. Первый заместитель начальника ГУВД был одет в спортивный костюм «Адидас». Он пропустил старшего оперуполномоченного в прихожую, повернул рычаг паука — четыре стальных стержня зафиксировали дверь в четырех точках. Такую хрен выломаешь. Полковник протянул гостю крепкую руку.
— Раздевайся, разувайся. Тапочки слева — выбирай.
Прихожая была просторной, отделанной под красное дерево. Вообще квартирка первого зама производила впечатление. На жилье бедного и честного милиционера не очень похоже. Чайковский вспомнил супругу полковника — очень симпатичную сероглазую шатенку — и крайне неприятное происшествие с ней. Года два назад Анастасию Михайловну пытались убить. Напал на нее, кстати, офицер милиции, капитан Сашка Зверев… Чайковский его неплохо знал. Сейчас Зверев кантуется в Нижнем Тагиле.
История, впрочем, темная… о ней в ментовской среде разные слухи ходят.
— Проходи, Виктор, в кухню. Супруга, понимаешь ли, в гости к подруге ускакала. Так что мы с тобой без помех посидим. Жрать будешь?
Полковник врал — он давно уже развелся с женой, но не любил это афишировать.
— Спасибо, перекусил, — ответил Чайковский, тяжело опускаясь на табуретку. С того момента, как он ел последний раз, прошло более восьми часов. Вечером тоже поесть не удалось — проводили рейд на правобережном рынке. Короче, Чайковский уже ощущал голод.
— Ну, тады под легкую закусочку, — сказал полковник, открывая дверь огромного, литров на пятьсот, холодильника. Он поставил на стол красиво нарезанную твердокопченую колбасу, сыр, баночку красной икры, банку с маринованными грибочками. Потом литровую бутылку «Посольской», несколько баночек пива «Синебрюхов», стопки и высокие бокалы.
— Вот так, — удовлетворенно произнес полковник и почесал голую волосатую грудь в распахе шикарного адидасовского костюма. От вида и запаха пищи есть захотелось еще сильнее. Чайковский подумал, что зря отказался от чего-то более основательного, чем грибочки…
— Вот так, — повторил полковник и налил водку в пузатенькие стопки. — Ну давай, Виктор. Чтоб, как говорится, мы были толстенькие, а наши враги пусть сдохнут.
Звякнуло стекло. Выпили. Чайковский подцепил вилкой грибок, а Тихорецкий стал намазывать икру на булку. Татьяна Миткова рассказывала с экрана маленькой «соньки» о нарастании напряженности в Чечне.
— Ну, как успехи по службе, Витя? — спросил полковник почти отеческим тоном. Вопрос был формальным, явно никак не относящимся к тому делу, ради которого он пригласил к себе майора.
— Нормально, Пал Сергеевич, — пожал плечами Чайковский.
— Петренко не зажимает?
— А чего меня зажимать?
— Ну-ну… а то ведь я всегда могу Александра Николаевича поправить. Ежели щемить начнет… По второй?
— Можно.
Снова выпили. Теперь на экране разглагольствовал бывший советский генерал Джохар Дудаев. Он что-то говорил о готовности независимой Ичкерии дать отпор имперским устремлениям России.
— Прольется скоро кровушка, — сказал майор.
— Что? — спросил полковник невнятно. Он жевал бутерброд с салями, слегка чавкал и причмокивал блестящими губами.
— Да вот, — мотнул Чайковский головой в сторону экрана, на котором что-то скандировали седобородые аксакалы в папахах.
— А-а; это… Ерунда! Мы этих черножопых мигом раком поставим.
— Конечно, — согласился опер. Иронии в его голосе полковник не уловил — он открывал банку с пивом. Пиво потекло в бокал, поднимая белоснежную шапку пены.
— Это все херня, Витек… Ты мне лучше скажи: тебе фамилия Серегин знакома?
— Вы имеете в виду руоповского опера, которого во Всеволожске цыгане порезали?
— Нет, Виктор. Я имею в виду писарчука одного из нашей городской «молодежки». Есть там некто Андрей Серегин. Он же — Обнорский.
— А-а, читал пару раз его материалы.
— И что думаешь? — спросил полковник и отхлебнул пива. На верхней губе осела полоска белой пены. Тихорецкий стер ее ладонью левой руки.
— Вроде ничего. Толково.
— Толково, значит? Обсирает он нас всех толково.
«Вот и обозначилась фигура», — подумал майор. — «Только от меня-то что надобно?» Он промолчал, ожидая продолжения.
— Говнище на нас льет твой Серегин. Бочками. Цистернами. Таким писарчукам яйца рвать надо! Распустились, бляди, от полной вседозволенности. А мы с ними цацкаемся, боимся, понимаешь, им хвост прижать… Верно, Виктор?
— С безответственных клеветников нужно, разумеется, спрашивать.
«Сажать нужно подонков. Однозначно», — сказал с экрана самый большой либерал-демократ с мокрыми губами.
— Во! Слыхал? — сказал полковник и коротко хохотнул. — Даже этот пидор отмороженный тему правильно понимает.
«Интересная темочка», — подумал опер. Вслух спросил:
— Ну а я-то какое отношение к этому имею?
— Прямое, Витя, прямое, — отозвался Тихорецкий и взялся за бутылку «Посольской». — Давай-ка продолжим…
— Я, Пал Сергеич, вообще-то за рулем.
— Э-э, брат… Ты что, ГАИ боишься?
Павел Сергеевич налил водку в стопки-бочоночки.
— Поехали! Чтоб болт стоял и деньги были, как говорят халдеи.
Чокнулись, выпили, закусили.
— Так вот, вернемся к Серегину… Есть мнение, товарищ майор, — полковник ткнул пальцем в потолок, — что этого говнюка надо закрыть для перевоспитания, так сказать… Чтобы он тут воду не мутил, а изучил материал изнутри. Глубоко, понимаешь ли, проник в тему. Журналист, так сказать, меняет профессию…
Полковник засмеялся. Водка уже начала действовать, щеки у Тихорецкого порозовели, в глазах появился блеск.
— Ну а я-то все же при чем, Пал Сергеич?
— Ты опытный опер, Виктор Федыч. Есть мнение, что справишься.
Чайковский промолчал. Тихорецкий продолжил:
— Надоели эти трепачи-наркоманы-пидоры. Хоть бы помалкивал… так нет, сам же по уши в дерьме, а норовит обосрать правоохранительные органы. И вся их среда богемная такая же — каждый третий пидор, каждый второй — наркоша. Каждый первый — урод, так сказать.
— У вас есть информация, что Серегин — наркоман? — осторожно спросил Чайковский. — Или пидор?
— Займись, Витя… Копнешь поглубже — информация будет. Тебя учить не надо.
Теперь оперу все стало ясно: информации, компрометирующей журналиста, у полковника нет, и ему, майору Чайковскому, предлагается ее найти. Скорее всего: организовать искусственно. Ему стало ясно, что ссылки Тихорецкого на чье-то высокое мнение — не более чем дымовая завеса. Если бы решение принималось на неких этажах официальной власти, то полковник действовал бы по-другому. Он вызвал бы начальника 12-го отдела УУР майора Петренко. И уж Петренко, в свою очередь, поставил бы задачу старшему оперуполномоченному майору Чайковскому. Или другому какому-нибудь оперу…
Тихорецкий, решил Виктор Чайковский, разыгрывает свою собственную комбинацию. Или, возможно, чей-то заказ… Но заказ в любом случае неофициальный, если можно так выразиться. Левак.
— Понял вас, Пал Сергеич, — сказал майор. — А каковы сроки?
— Сроки-то? Сроки, Виктор, предельно сжатые. Нет-нет, горячку пороть не нужно. Во избежание, так сказать, осложнений. Журналист все-таки, человек известный. Но и тянуть нет никакого смысла. Понадобится помощь с моей стороны — это всегда пожалуйста.
Первый заместитель начальника ГУВД и старший оперуполномоченный поговорили еще минут семь, выпили по стопке водки. Потом Чайковский стал собираться. Павел Сергеевич даже из приличия не стал делать вид, будто хочет, чтобы тот еще посидел.
— Вот еще что, Виктор, — сказал он, когда одетый опер уже стоял в дверях. — Ты о нашем разговоре никому не говори. Лишнее это.
Стальная дверь за Чайковским закрылась, четыре лапы паука с тихим лязгом зафиксировали ее. Такую хрен выломаешь.
Через полторы минуты Виктор уже сидел в салоне своей восьмерки и слушал гудение движка. Двигатель остыть еще не успел — можно было ехать. Но он сидел и курил сигарету. Когда пятнадцать лет назад он пришел в милицию, то попал в группу старшего опера, капитана Тихорецкого. Тогда Пашка был очень заводной и рисковый. И многие старались быть похожими на него. Меняться он начал после свадьбы на очаровательной Насте. Кто бы мог подумать?! Кто бы мог подумать, что нормальный, толковый оперюга превратится в сволочишку? В заурядного карьериста? А возможно, и в предателя…
Если уж говорить начистоту, то Чайковский нисколько не сомневался в том, что мундир Павла Сергеевича имеет криминальную подкладку. Не в том дело, что кого-то Паша крышует — крышуют многие. И сам Чайковский не без греха. Поддавши, он сам о себе, бывало, говорил: Я подл, но в меру. Но у полковника Тихорецкого другой окрас, впору уже и УСБ заинтересоваться. Только что-то не торопится УСБ — то ли положение первого зама надежно ограждает полковника от неприятностей, то ли есть оч-чень высокие покровители.
«Ладно», — сказал сам себе Чайковский. — «Ты-то намного ли лучше? Тихорецкий приказывает — ты исполняешь. А мог бы отказаться? Да, мог бы. Но ведь не отказался»…
Майор вышвырнул сигарету в окно и медленно выехал из двора.
После того, как Наумов дал Палычу карт-бланш на физическое устранение Никиты Кудасова, прошло почти двое суток. Не лучших для Палыча. То, чего он так страстно хотел, вдруг оказалось возможным. И даже как бы одобренным сверху… негромко, иносказательно, но одобрено: переводи, дескать своего мента на другую работу, Палыч…
Ах, как хотелось Антибиотику перевести подполковника на другую работу. За три месяца, проведенных в Крестах, Палыч не раз об этом задумывался. Никитка-Директор мешал делу. Глупо было нести огромные финансовые потери из-за какого-то строптивого мента. И человеческие потери тоже — то одного, то другого бригадира пятнадцатый отдел РУОПа закрывал. Кого — на трое суток, кого — на несколько месяцев, кого — на годы. В конце концов Кудасов оборзел настолько, что упаковал в Кресты Палыча. А когда не смог пришить дело — задумал отравить.
Убрать отмороженного мента Антибиотик хотел еще год назад. Тогда покойный Череп отсоветовал, сказал: возможно все. Вплоть до ответной аналогичной акции со стороны РУОПа в отношении Палыча и криминальной верхушки Питера. Сказал, что последствия могут быть самые неожиданные… А где теперь Череп?
Переводи на другую работу… Двое суток Палыч не мог принять никакого решения. Он стал зол и раздражителен. Окружение принимало это как реакцию на несостоявшееся отравление. В этом, разумеется, была доля истины. Но основная причина лежала в дилемме: убивать или не убивать подполковника РУОПа Никиту Никитовича Кудасова?
Завалить лютого мента — и сразу отпадут некоторые щекотливые вопросы. Но появятся другие, среди которых гнев уже и так достаточно озлобленного РУОПа. Оставить все как есть? И потерять остатки авторитета в глазах Наумова… А ведь Антибиотик сам к нему пришел с просьбой по Кудасову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59