(Если б смел я надеяться, что искренние советы критика принимаются к размышлению, то посоветовал бы: пусть телевизор окажется сломанным – это и правда жизни, и сохранение темпа актерской игры. И еще: если уж не соблюдаете правил, то играйте не в преф, а в наперстки. Публика будет хохотать до колик. Клянусь! Вообразите: Евстигнеев, Калягин, Невинный – в наперстки! Да они полчаса без текста продержат зал своими штуками под вой и стон изнемогающих зрителей.)
Игроки до ужаса современны реалиями. В «Игроках» едут смотреть на одиннадцатилетнего шулера, поражающего взрослым мастерством. И нам по ТВ на днях показывали одиннадцатилетнего миллионера (уж не помню: брокера? биржевика?).
Всю жизнь фраза в «Игроках» о том, что в городской кассе нету денег, казалась мне абсурдом, нелепой натяжкой. А сегодня со сцены МХАТа Хазанов, улыбающийся взяточник, говорит:
– Деньги к нам придут не раньше как через полторы недели, а теперь во всем приказе ни копейки. На прошлой неделе получили полтораста тысяч, все роздали.
Зал млеет и не верит ушам: неужто Гоголь?![53]
Гоголь, Гоголь.
Мы так обучены, что и где ничего нету – найдем свое. Десять лет назад многие всерьез ожидали, что из «Мертвых душ» последует цензорская вымарка. Изъятию должен был подвергнуться следующий фрагмент ХI главы: «…за гробом шли, снявши шляпы, все чиновники… И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества… и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови».[54]
Демонстрация этого фрагмента автоматически вызывала у гостей вопль дикого восторга. Лучше всего было читать вслух, не показывая обложку. Тогда гости гадали: Солженицын? Авторханов? Оруэлл?
Гоголь, господа.
Русскому народу (как и всякому иному) свойственно избегать слова «черт». Говорим: «нечистый», «лукавый». Но русскому народу (как, вероятно, никакому другому) глубоко свойственно было избегать именовать владык. Говорили: усы, лысый, брови, кучер…[55] Что ж, такая, видно, доля наша.
Но довольно об этом – играют-то замечательно! А Калягин-шулер еще убедительнее и смешнее, чем Калягин-Ленин.
И вот финал. И злыми слезами плачет обманутый жулик-Филатов. И не замечает, что рядом с ним (вплотную!) стоит шикарная чмара – роскошно преобразившаяся горничная-Тенякова. Изумительный грим, завораживающий взгляд, длинное черное пальто, под которым, кажется, нет и бикини. Это Ялта. Жизнь продолжается, даже если нас ограбили. И сладко звучит итальянское робертино:
О соле! О соле мио!
Это о солнце. Но у нас ночь. В окнах черно. И в ялтинском небе ни одной звезды.
Браво! Звездный спектакль!
...1992
P.S. В день выхода газеты, вернувшись домой, включил автоответчик. Голос Юрского: «Никогда не читал рецензии столь разгромной и столь блистательной». Я ахнул. Такого благородства не встречал. Дал себе зарок: о Юрском никогда ни одного худого слова. А он простил и в 1996-м пришел в Домжур на мое пятидесятилетие и даже со сцены читал собравшимся Бродского.

Если бы знать!

ОФЕЛИЯ. Какого обаянья ум погиб!
Соединенье знанья, красноречья
И доблести. Наш праздник, цвет надежд
Их зеркало… всё вдребезги. Всё, всё…
Шекспир. Гамлет
Это Офелия прощается с Гамлетом. Это надгробное слово. Гамлет жив. Но Офелия узнала, что он сошел с ума, и – хоронит.
Она ошиблась – он притворялся.
Таганка, увы, не притворяется.
Обаяние, ум, доблесть, наш праздник, цвет надежд – всё это было. Было! И всё вдребезги. Всё, всё.
Это прощальная статья.
В последнем прощании всегда просьба о прощении. Неизбежное чувство, что недостаточно любил, обижал, остался должен.
Враждующие стороны[56] звонят мне, рассказывают ужасы, просят «написать правду». Вот она.
Таганка дала городу и миру – нескольким поколениям советских людей (и тем, что успели пожить при коммунизме, и тем, кому это твердо обещали) то, чего никто другой не давал. Ни радио с других берегов, ни пачки фотоотпечатков с текстом «ГУЛАГа». Радио, самиздат – все это интимно, на кухне.
Таганка ошеломляла публичной доблестью.
Это была свобода.
А больше ее в таком чистом виде не было нигде. Потому и билетов на Таганку не было никогда.
Начинаешь вспоминать – оказывается, чуть ли не вся жизнь связана с Таганкой.
В 1964 году я первый раз голосовал. За единый и нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Музыка, цветы, школа, превращенная в избирательный участок. К десяти утра – 70 процентов! К десяти вечера – 99,99! Победа!
Детский ум не осилил загадки: над кем победа? В родной стране не было никого, кроме коммунистов и беспартийных. Даже грудные дети народов Севера были беспартийные, то есть входили в нерушимый блок прямо из материнского лона (или как теперь называют это место). Избиратели побеждали, очевидно, самих себя.
Больше я не голосовал ни разу в жизни.
Той же весной 1964-го я впервые в жизни получил контрамарку. На бланке МХАТа несколько торопливых слов. Администратор академического театра – администратору заштатного: «Уважаемый… Пожалуйста, содействуйте подателю сего посмотреть спектакль…»
Податель сего был я. Вечером я увидел то, о чем говорила вся Москва: знаменитого «Доброго человека из Сезуана». Народу – битком. Похоже, в театре собрались как раз те 0,01, которых не хватало нерушимому блоку для полного счастья.
И я остался в этом театре навсегда.
Спустя годы прочел в «Театральном романе» Булгакова точные слова: «Этот мир мой».
Очень скоро стало ясно, что смотреть спектакль один раз невозможно. Премьеры – редки. Две—три в год. А остальные 362 дня – что, жить без кислорода? Значит, надо смотреть каждый спектакль по нескольку раз.
Я был на Таганке 116 раз. И без счету на репетициях.
Зачем в детстве, зная наизусть, десятый раз перечитываешь «Трех мушкетеров»? Зачем теперь десятый раз ходил на «Галилея», на «Гамлета»? В книжке восторг уменьшается, в театре почти всегда увеличивается.
Таганку бранили: мол, хулиганы, антисоветчики.
Мушкетеры тоже пили без просыпу, гуляли налево. Помогая шашням англичанина Бэкингема, прямо изменяли Родине. Но по их понятиям доблесть и честь были выше, чем всесильный Ришелье, чем гнев короля, чем собственная жизнь.
В СССР, куда ни приедешь, обязательно спрашивали:
– А правда, что Высоцкий – алкоголик?
Все равно как виконт де Бражелон приезжает в захолустье, а Лаура-дура пристает:
– Скажите, Рауль, правда ли, что Атос – запойный?
Смотрите на сцену, черт возьми! Не суйте нос за кулисы. Какое вам дело, кто что пьет, кто с кем спит!
Сегодня тяга народа к знаниям о личной жизни известных людей удовлетворяется исправно. Пошлятина в большой цене. Расхватывается как пирожки с ливером.
Таганка и сама готова первому встречному выложить всю подноготную.
Вы хотели свободы? Она ваша! Ешьте ее, о волки! (Это «Маугли».) Таганку не сумели закрыть четыре генсека (Сусловы и Фурцевы просто не в счет). Теперь закрылась сама.
Это грустно. Но это правильно.
То, что Таганке не удалось воспользоваться нашей теперешней свободой, означает, что она не спекулянт, не комсомольский приватизатор. Эти делят быстро, бесшумно. А Таганка – аристократка. Опыта никакого. Нет чтоб взятку дать, – вопит об идеалах.
Бедные! Как не научили вас Чехов и Эфрос, что не барское это дело – делить на участки вишневый сад.
Гаев и Раневская предпочли все потерять, всю недвижимость, но не пускаться в аферы, торги, дележку.
Когда Эфрос поставил на Таганке «Вишневый сад», публика обалдела. Ходячее мнение было такое: Таганка – театр режиссерский, актеры плохие, марионетки.
Невозможно было втолковать: ежели, глядя на сцену, вы плачете и смеетесь, значит, это замечательные актеры. Невозможно было втолковать: плохой актер не может быть талантливой марионеткой; что бы ни придумал режиссер, плохая марионетка все испортит.
Хоть тресни! Спали в Малом, зевали во МХАТе и упрямо повторяли: на Таганке нет актеров.
Бог послал случай. Эфрос попал в опалу. Любимов зловредный – в пику властям – дал ему постановку. И Эфрос одним спектаклем показал всем экстра-класс таганских артистов. Это было как волшебная палочка. Как Фея и Золушка.
Получился шедевр. Марионетки показали блистательную, тончайшую игру. Даже банальные куплеты превратились в печальный романс. Несколько недель бродил по улицам под звучащее в мозгу:
Что мне до шумного света,
Что мне друзья и враги,
Было бы сердце согрето
Жаром взаимной любви!
Хор таганских артистов поднял куплеты до пушкинского:
На свете счастья нет,
Но есть покой и воля…
Усталый раб… побег…
Куда?! (Пушкин бы сказал: куды?!)
Соединение двух театральных божеств – Эфроса и Таганки – произвело действие самое невероятное. Неожиданно для самого себя я написал рецензию. Первую в жизни. Никем не заказанную. Очень слабую. Но ни театроведом, ни журналистом я тогда не был (был рабочим во вредном цеху). Позор остался никому не известен. Потом через десять лет лень было писать курсовую, и я сдал профессору ГИТИСа свой старый «Вишневый сад». Чтоб добро не пропадало.
В предисловии честно написал, что в качестве курсовой предлагается «рецензия, написанная давно и для себя, когда автор и не помышлял идти в театроведы». Профессорский отзыв храню: «Работа А.Минкина о «Вишневом саде» Чехова на Таганке в постановке Ан. Эфроса необычна, оригинальна. Но вместе с тем в работе ощутима и определенная рисовка, она написана явно не для себя». Не поверил.
Русский театр – не симфонический оркестр, не балетная прима. Русскому драматическому актеру нет места на планете. Только в Москву! В Москву!
Таганка уже тогда все знала про Свободу. Любимов поставил «Что делать?» Чернышевского. Предрекали провал неминуемый. Получился шедевр. Ближе к финалу на фонарный столб взбиралось какое-то чучело, визжало женским голосом, махало флагом. Этакое либерте с крыльями. До идиотизма наивный девичий голосок спрашивал из толпы:
– Это был четвертый сон Веры Павловны?
– Да, девочка! – с интонацией безнадежной усталости отвечал Леонид Филатов. Звучало как «да, дурочка, да! Только ради Бога, оставь в покое!».
Зал взрывался от смеха. Ибо это было мгновенное и наповал уничтожение утопии и всего марксизма-ленинизма.
Отвратительная свобода вертелась и визжала, а следовало считать ее «светлым будущим». Да, девочка.
Где еще, кроме Таганки, так могли уделать школьную пластилиновую премудрость! Негодяи! Ничего святого!
– А правда, что Солженицер – литературный власовец?
– Да, девочка.
Другое поношение (сохранившееся до сего дня) – политический театр. У нас, мол, святое искусство, а Таганка – политический театр. Понимай: плакатный, вульгарный…
Да, политический театр. А «Герника» – не политическая картина? А «Борис Годунов» – не политическая пьеса? Если нет, чего ж запрещали? Религия не обижена, порнографии нет… «Бориса Годунова» запрещали исключительно и только за политику. Николай – откровенно, КПСС – лицемерно. Мол, костюмы не те; мол, у сына Годунова «нерусское лицо» (аргумент зам. начальника Главного управления культуры).
Не было никаких сомнений в том, что «Бориса Годунова» запретят до премьеры.
6 декабря 1982-го я вылетел из Еревана (покинув театральный фестиваль) самым ранним рейсом. Из аэропорта – прямо в театр. На дневной прогон. Следующий прогон состоялся 18 мая 1988-го. Через пять с лишним лет…
Тогда же, в 1988-м, режиссер Александр Михайловский и автор сценария Александр Минкин сняли документальный фильм «Маленькие трагедии Юрия Любимова».
Мастер репетировал Пушкина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49