Она скорее недоиграла, чем переиграла. И томности в голосе можно было добавить, и прозрачной легкости намеков. Хотя ее мучителю вполне хватило одного согласия выпить шампанского. После этого он немедленно притиснул жертву к подоконнику, принялся рыться в ее декольте, приговаривая:
— Мариночка! Ну, Мариночка, дорогая! Ну никто же не видит! Чего ты упираешься? Мужа, что ли, своего гребаного боишься? Я же тебе говорю: он идиот!
Ему и в голову не придет…
И тут раздался ужасный грохот падающих швабр и ведер. Разъяренный Маринин супруг рвался из своей каморки. Мне пришлось поторопиться, но я все же успела и мирным, прогуливающимся ангелом возникла в холле как раз в тот момент, когда обманутый муж наконец справился с нагромождениями хозяйственного инвентаря.
— Ах ты, гад! Ах ты, сволота позорная! — Грозный, как Кинг-Конг, он возник из-за колонны. — Значит, это правда? Значит, ты с моей женой?..
Марина предусмотрительно отошла в сторону, Карпенко побледнел. А «ангел-спаситель», как бы вдруг сориентировавшись в ситуации, приступил к исполнению своих обязанностей.
— Мужчина! — проверещала я на редкость противным голосом. — Оставьте его в покое! При чем тут ваша жена? Мы с молодым человеком выясняли свои отношения.
Сначала девушка эта появилась и помешала, потом вы выскакиваете…
На всем протяжении своей гневной тирады я многозначительно и неуклюже подмигивала несчастному Карпенко. Подмигивание должно было означать:
«Я все понимаю. Я вам помогу. Только подыграйте мне».
Марина в сторонке давилась от смеха. А Карпенко кривился, бледнел, зеленел, но все же пытался Улыбнуться.
— Да, — выдавил он наконец с непринужденностью Сизифа, закатывающего камень в гору, — чего ты, собственно, раскричался? Твоя жена только что вошла, а эта… эта женщина — моя знакомая. Мы разговаривали…
Все, конечно, было шито белыми нитками. Причем крупными, нарочитыми стежками. Но у Карпенко просто не оставалось другого выхода, а у мужа Марины, к счастью, было здоровое чувство юмора. Поэтому когда Марина предложила:
— Саш, правда, успокойся! Пойдем лучше обратно в зал. И этот пусть идет… со своей подружкой, — он только плотоядно усмехнулся:
— Конечно, пойдем! Давай, Макс, представь свою. Дульсинею гостям!
— Да-да, представьте меня гостям! — встряла я. Карпенко попытался выкрутиться, пробормотав, что все это ни к чему и совершенно излишне. Но улизнуть ему не позволили. В результате в банкетный зал, где сидели немецкие гости и их русские партнеры по бизнесу, мы вернулись чинными парами: Марина с мужем и я с Карпенко.
Бедный, бедный Макс! Как жалобно и просяще смотрел он на Марининого мужа — человека, на деньги которого он работал, как пристыженно на немцев, с которыми собирался заключать миллионный контракт. А фрицы по-рыбьи ловили ртами воздух, пытаясь продышаться сквозь плотное облако моего дешевого одеколона, и в крайнем недоумении разглядывали спутницу своего будущего партнера — неуклюжую, толстозадую бабенку в китайском «адидасовском» костюме, с обрюзгшими щеками, пористым носом и здоровенным фингалом под глазом. Причем пока они еще не знали, что я стану жеманно улыбаться, кушать форель руками и, лихо дирижируя, призывать всех присутствующих хором спеть:
«Вчера в Берлине под мостом поймали Гитлера с хвостом».
Через четверть часа бледно-зеленый Карпенко вывел меня в коридор, нервно сунул сто долларов и попросил немедленно сгинуть. Пришлось гордо удалиться. Но я почему-то была уверена, что пятнадцати минут моего «звездного» присутствия оказалось более чем достаточно. Ох, не зря все-таки и по актерскому мастерству, и по гриму мне в свое время выставили твердые, без всяких натяжек, пятерки!..
* * *
В общем, все это было, конечно, довольно весело. Я неплохо зарабатывала, параллельно проигрывая интересные с актерской точки зрения ситуации. Но счастливее от этого почему-то не становилась. Работа для денег оставалась работой для денег, театр — театром, Пашков — Пашковым, а я — несчастной влюбленной дурой. Дурой, умудрившейся сегодняшним разговором с Витькой Сударевым отрезать себе все пути к отступлению.
Я ехала домой и думала о том, что будущее мое — уныло и беспросветно, как осеннее небо, о том, что встреча с очередной клиенткой нужна мне сегодня как рыбке зонтик, и о том, что работать все-таки необходимо. Поэтому когда в 19.00 черноволосая женщина вошла в кафе «Лилия», села за столик напротив меня и сказала, что надо как следует наказать одного театрального режиссера, я только привычно кивнула и ответила::
— Раз надо — накажем.
Возможно, тогда мне следовало просто прислушаться, чтобы услышать за спиной близкое и загнанное дыхание Смерти…
Он выглядел именно так, как я себе его представляла, и чуть похуже, чем на фотографии, которую показала мне новая заказчица Ольга. Широкое лицо, небольшие темные глазки и небрежно обмотанный вокруг шеи синий шарф — шарф пожилого мальчика-хулигана с соседнего двора. На столе перед Вадимом Петровичем Бирюковым стояла кастрюля с вареной картошкой и пустая водочная стопка.
Впрочем, водочные стопки были пустыми у половины присутствующих, поэтому народ пребывал в состоянии радостного возбуждения. На единственном свободном кресле валялся всеми позабытый букетик гвоздик и оранжевый воздушный шарик, густо исписанный фломастером.
«Ну, елки-палки!» — досадливо подумала я, поняв, что вместо нормальной репетиции меня угораздило попасть на чей-то день рождения. Видимо, что-то в этом духе с редким единодушием подумали и актеры, сидящие в комнате: взгляды, устремленные на меня, были лишены даже тени энтузиазма. Посторонних на таких сборищах не жаловали — мне-то это было отлично известно. Но отступать не имело смысла. Я улыбнулась осторожно и заискивающе, как интеллигент, по ошибке попавший в женскую баню, деликатно прокашлялась и пискнула:
— Вадим Петрович, мне бы с вами побеседовать…
Женская часть труппы немедленно принялась переглядываться иронично и многозначительно.
— Побесе-е-довать! — тихо, но насмешливо протянул кто-то в углу. И я поняла, что Ольга ничего не сочинила…
— Бирюков — стопроцентный, неисправимый кобель, — говорила она, докуривая одну сигарету и тут же доставая из пачки следующую. — Ни одной, вы понимаете, ни одной в труппе нет симпатичной женщины, с которой бы он в свое время не переспал! И главное, как говорится, — ни кожи, ни рожи, а ведь умудряется же! Приходит новенькая девочка — и уже через месяц, рыдая, вылавливает его по коридорам и туалетам, руки ему целовать готова!
— Ну, в общем, известный типаж! — усмехалась я. Типаж действительно был известным. По-моему, в каждом уважающем себя театре имелся такой вот Казанова местного розлива, сильно осложняющий жизнь женскому полу.
— Да нет, наоборот, феномен какой-то. — Сигарета в Ольгиных пальцах сухо хрустела. В чашечке остывал кофе. — Все попадаются! Вы понимаете, все! И я вот тоже… Верите, и представить не могла, что будет так плохо…
Это было не столько плохо, сколько обидно. Даже я, при моем скудном девичьем умишке и посредственной внешности, умудрилась избежать сей банальной участи, проигнорировав в свое время знаки внимания со стороны нашего «премьера». А она — типичная «героиня», с низким, красивым голосом, сочными губами и великолепной дикцией — и надо же!.. В сапогах на высоких, тонких каблуках Ольга была выше меня почти на голову. Наш старенький главреж от женщин такого типа сходил с ума. «Вот они созданы для сцены, они! — вопил он, воздевая руки к потолку. — А не вы, мыши писклявые. И посмотреть зрителю есть на что, и слуховой аппарат брать с собой в зал не надо». Радовало то, что Ольга была не только красивой, но и умной — пришла со своим готовым планом. А еще она была мстительной. Честное слово, в последнее время мне нравились женщины, склонные к вендетте!..
— Так о чем же вы хотели со мной побеседовать? — игриво вопросил Вадим Петрович Бирюков, и я поняла, что наживка проглочена.
После сказочки про безработную актрису, жаждущую играть именно в этом театре, мне немедленно выдали маленький граненый стакан из тех, которыми бабушки обычно отмеряют семечки. Вместо семечек в стакане плескалась водка. Я выпила спокойно и с достоинством. Но женщины отчего-то не стали смотреть на меня более дружелюбно. Я даже пожалела, что среди них сегодня нет Ольги. (Она сказала, что слишком волнуется и боится «проколоться», поэтому присутствовать будет только на финальной части представления.) Мужские же взгляды несколько потеплели. И хотя я в своем выпендрежном розовом костюме от Тома Клайма смотрелась на общем фоне как вражеский лазутчик, мне тем не менее выделили четвертинку яблока и соленый огурец — закуску, по театральным меркам, просто царскую.
Выпили по второй. Особых флюидов мужской неотразимости, источаемых Бирюковым, я пока не замечала. Да и он сам, как ни странно, никакой активности пока не проявлял: как будто бы перед ним сидела не актриса, недвусмысленно заявившая о своем бурном желании творить под его руководством, а бомжиха, забредшая на рюмочку водки. Впрочем, хитрым карим глазом все-таки косил.
«Дозреешь!» — равнодушно подумала я и согласилась выпить по третьей.
Народ потихоньку расслаблялся, растекался со своими стаканами по комнате, начинал кучковаться небольшими группками. Где-то активно обсуждали вчерашний «кошмарный зрительный зал», где-то — провальную премьеру у соседей.
Естественно, не обходилось без традиционных на актерских пьянках горестных выкриков: «Я — актер (актриса)! Настоящий актер (актриса)! А играть не дают! А я могу так, как никто не может!» Тощая белесая девица неопределенных лет, похожая на хворую лабораторную крысу, пыталась сфокусировать взгляд на альбоме репродукций старинных икон и донимала соседа нудным вопросом: «Почему на картинке „Сошествие во ад“ столько святых с нимбами? И почему, вообще, они (святые) идут в ад?» Успокоилась она только тогда, когда сосед, значительно более трезвый, чем она сама, авторитетно пояснил, что у святых, вероятно, экскурсия. Я подавила смешок. И вот тут-то Бирюков, улучив момент, коварно поинтересовался:
— Женя, а вот можете вы прямо сейчас спеть? Только что-нибудь очень-очень печальное, Я немедленно поднялась и дурнинушкой завыла «Зачем вы, девушки, красивых любите?». При этом, выразительно косясь на Вадима Петровича, я вкладывала в песню философский подтекст: «И в самом деле, зачем красивых? С такими-то вот страхолюдинами, наверное, проблем поменьше». Бирюков, однако, приятно краснел, и во взгляде его постепенно проявлялся интерес коллекционера, обнаружившего прелюбопытный экземпляр.
Не давая ему остыть, я оборвала куплет на самом жалостном месте и радостно сообщила:
— А я еще и почитать могу!
Расшвыряла ногами соседние стулья и принялась с громкими завываниями исполнять хрестоматийный монолог истерзанной Лауренсии из «Овечьего источника».
На сакраментальных строчках «каких злодей ни измышлял угроз, насилий, слов жестоких, пытаясь чистотой моей насытить низменную похоть!» лицо мое приняло несколько мечтательное выражение. А в кульминационном моменте, где наш старенький главреж обычно предлагал немного приподнять подол, я и вовсе проявила такое рвение, что Вадим Петрович, потрясенно выдохнув: «Какой интересный образ! С вами обязательно надо поработать!» — подхватил меня под руку и вытащил из «банкетного зала». Кто-то из женщин выразительно хохотнул.
Без особой, впрочем, радости. Мы же удалились в соседний кабинет, где стоял телевизор, видюшник и электрический чайник.
— Ну, так что же, Женечка, — значительно потеплевшим голосом пропел Бирюков, усаживаясь рядом со мной на диван, — действительно хочешь работать со мной?
— Очень, — не моргнув глазом соврала я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Мариночка! Ну, Мариночка, дорогая! Ну никто же не видит! Чего ты упираешься? Мужа, что ли, своего гребаного боишься? Я же тебе говорю: он идиот!
Ему и в голову не придет…
И тут раздался ужасный грохот падающих швабр и ведер. Разъяренный Маринин супруг рвался из своей каморки. Мне пришлось поторопиться, но я все же успела и мирным, прогуливающимся ангелом возникла в холле как раз в тот момент, когда обманутый муж наконец справился с нагромождениями хозяйственного инвентаря.
— Ах ты, гад! Ах ты, сволота позорная! — Грозный, как Кинг-Конг, он возник из-за колонны. — Значит, это правда? Значит, ты с моей женой?..
Марина предусмотрительно отошла в сторону, Карпенко побледнел. А «ангел-спаситель», как бы вдруг сориентировавшись в ситуации, приступил к исполнению своих обязанностей.
— Мужчина! — проверещала я на редкость противным голосом. — Оставьте его в покое! При чем тут ваша жена? Мы с молодым человеком выясняли свои отношения.
Сначала девушка эта появилась и помешала, потом вы выскакиваете…
На всем протяжении своей гневной тирады я многозначительно и неуклюже подмигивала несчастному Карпенко. Подмигивание должно было означать:
«Я все понимаю. Я вам помогу. Только подыграйте мне».
Марина в сторонке давилась от смеха. А Карпенко кривился, бледнел, зеленел, но все же пытался Улыбнуться.
— Да, — выдавил он наконец с непринужденностью Сизифа, закатывающего камень в гору, — чего ты, собственно, раскричался? Твоя жена только что вошла, а эта… эта женщина — моя знакомая. Мы разговаривали…
Все, конечно, было шито белыми нитками. Причем крупными, нарочитыми стежками. Но у Карпенко просто не оставалось другого выхода, а у мужа Марины, к счастью, было здоровое чувство юмора. Поэтому когда Марина предложила:
— Саш, правда, успокойся! Пойдем лучше обратно в зал. И этот пусть идет… со своей подружкой, — он только плотоядно усмехнулся:
— Конечно, пойдем! Давай, Макс, представь свою. Дульсинею гостям!
— Да-да, представьте меня гостям! — встряла я. Карпенко попытался выкрутиться, пробормотав, что все это ни к чему и совершенно излишне. Но улизнуть ему не позволили. В результате в банкетный зал, где сидели немецкие гости и их русские партнеры по бизнесу, мы вернулись чинными парами: Марина с мужем и я с Карпенко.
Бедный, бедный Макс! Как жалобно и просяще смотрел он на Марининого мужа — человека, на деньги которого он работал, как пристыженно на немцев, с которыми собирался заключать миллионный контракт. А фрицы по-рыбьи ловили ртами воздух, пытаясь продышаться сквозь плотное облако моего дешевого одеколона, и в крайнем недоумении разглядывали спутницу своего будущего партнера — неуклюжую, толстозадую бабенку в китайском «адидасовском» костюме, с обрюзгшими щеками, пористым носом и здоровенным фингалом под глазом. Причем пока они еще не знали, что я стану жеманно улыбаться, кушать форель руками и, лихо дирижируя, призывать всех присутствующих хором спеть:
«Вчера в Берлине под мостом поймали Гитлера с хвостом».
Через четверть часа бледно-зеленый Карпенко вывел меня в коридор, нервно сунул сто долларов и попросил немедленно сгинуть. Пришлось гордо удалиться. Но я почему-то была уверена, что пятнадцати минут моего «звездного» присутствия оказалось более чем достаточно. Ох, не зря все-таки и по актерскому мастерству, и по гриму мне в свое время выставили твердые, без всяких натяжек, пятерки!..
* * *
В общем, все это было, конечно, довольно весело. Я неплохо зарабатывала, параллельно проигрывая интересные с актерской точки зрения ситуации. Но счастливее от этого почему-то не становилась. Работа для денег оставалась работой для денег, театр — театром, Пашков — Пашковым, а я — несчастной влюбленной дурой. Дурой, умудрившейся сегодняшним разговором с Витькой Сударевым отрезать себе все пути к отступлению.
Я ехала домой и думала о том, что будущее мое — уныло и беспросветно, как осеннее небо, о том, что встреча с очередной клиенткой нужна мне сегодня как рыбке зонтик, и о том, что работать все-таки необходимо. Поэтому когда в 19.00 черноволосая женщина вошла в кафе «Лилия», села за столик напротив меня и сказала, что надо как следует наказать одного театрального режиссера, я только привычно кивнула и ответила::
— Раз надо — накажем.
Возможно, тогда мне следовало просто прислушаться, чтобы услышать за спиной близкое и загнанное дыхание Смерти…
Он выглядел именно так, как я себе его представляла, и чуть похуже, чем на фотографии, которую показала мне новая заказчица Ольга. Широкое лицо, небольшие темные глазки и небрежно обмотанный вокруг шеи синий шарф — шарф пожилого мальчика-хулигана с соседнего двора. На столе перед Вадимом Петровичем Бирюковым стояла кастрюля с вареной картошкой и пустая водочная стопка.
Впрочем, водочные стопки были пустыми у половины присутствующих, поэтому народ пребывал в состоянии радостного возбуждения. На единственном свободном кресле валялся всеми позабытый букетик гвоздик и оранжевый воздушный шарик, густо исписанный фломастером.
«Ну, елки-палки!» — досадливо подумала я, поняв, что вместо нормальной репетиции меня угораздило попасть на чей-то день рождения. Видимо, что-то в этом духе с редким единодушием подумали и актеры, сидящие в комнате: взгляды, устремленные на меня, были лишены даже тени энтузиазма. Посторонних на таких сборищах не жаловали — мне-то это было отлично известно. Но отступать не имело смысла. Я улыбнулась осторожно и заискивающе, как интеллигент, по ошибке попавший в женскую баню, деликатно прокашлялась и пискнула:
— Вадим Петрович, мне бы с вами побеседовать…
Женская часть труппы немедленно принялась переглядываться иронично и многозначительно.
— Побесе-е-довать! — тихо, но насмешливо протянул кто-то в углу. И я поняла, что Ольга ничего не сочинила…
— Бирюков — стопроцентный, неисправимый кобель, — говорила она, докуривая одну сигарету и тут же доставая из пачки следующую. — Ни одной, вы понимаете, ни одной в труппе нет симпатичной женщины, с которой бы он в свое время не переспал! И главное, как говорится, — ни кожи, ни рожи, а ведь умудряется же! Приходит новенькая девочка — и уже через месяц, рыдая, вылавливает его по коридорам и туалетам, руки ему целовать готова!
— Ну, в общем, известный типаж! — усмехалась я. Типаж действительно был известным. По-моему, в каждом уважающем себя театре имелся такой вот Казанова местного розлива, сильно осложняющий жизнь женскому полу.
— Да нет, наоборот, феномен какой-то. — Сигарета в Ольгиных пальцах сухо хрустела. В чашечке остывал кофе. — Все попадаются! Вы понимаете, все! И я вот тоже… Верите, и представить не могла, что будет так плохо…
Это было не столько плохо, сколько обидно. Даже я, при моем скудном девичьем умишке и посредственной внешности, умудрилась избежать сей банальной участи, проигнорировав в свое время знаки внимания со стороны нашего «премьера». А она — типичная «героиня», с низким, красивым голосом, сочными губами и великолепной дикцией — и надо же!.. В сапогах на высоких, тонких каблуках Ольга была выше меня почти на голову. Наш старенький главреж от женщин такого типа сходил с ума. «Вот они созданы для сцены, они! — вопил он, воздевая руки к потолку. — А не вы, мыши писклявые. И посмотреть зрителю есть на что, и слуховой аппарат брать с собой в зал не надо». Радовало то, что Ольга была не только красивой, но и умной — пришла со своим готовым планом. А еще она была мстительной. Честное слово, в последнее время мне нравились женщины, склонные к вендетте!..
— Так о чем же вы хотели со мной побеседовать? — игриво вопросил Вадим Петрович Бирюков, и я поняла, что наживка проглочена.
После сказочки про безработную актрису, жаждущую играть именно в этом театре, мне немедленно выдали маленький граненый стакан из тех, которыми бабушки обычно отмеряют семечки. Вместо семечек в стакане плескалась водка. Я выпила спокойно и с достоинством. Но женщины отчего-то не стали смотреть на меня более дружелюбно. Я даже пожалела, что среди них сегодня нет Ольги. (Она сказала, что слишком волнуется и боится «проколоться», поэтому присутствовать будет только на финальной части представления.) Мужские же взгляды несколько потеплели. И хотя я в своем выпендрежном розовом костюме от Тома Клайма смотрелась на общем фоне как вражеский лазутчик, мне тем не менее выделили четвертинку яблока и соленый огурец — закуску, по театральным меркам, просто царскую.
Выпили по второй. Особых флюидов мужской неотразимости, источаемых Бирюковым, я пока не замечала. Да и он сам, как ни странно, никакой активности пока не проявлял: как будто бы перед ним сидела не актриса, недвусмысленно заявившая о своем бурном желании творить под его руководством, а бомжиха, забредшая на рюмочку водки. Впрочем, хитрым карим глазом все-таки косил.
«Дозреешь!» — равнодушно подумала я и согласилась выпить по третьей.
Народ потихоньку расслаблялся, растекался со своими стаканами по комнате, начинал кучковаться небольшими группками. Где-то активно обсуждали вчерашний «кошмарный зрительный зал», где-то — провальную премьеру у соседей.
Естественно, не обходилось без традиционных на актерских пьянках горестных выкриков: «Я — актер (актриса)! Настоящий актер (актриса)! А играть не дают! А я могу так, как никто не может!» Тощая белесая девица неопределенных лет, похожая на хворую лабораторную крысу, пыталась сфокусировать взгляд на альбоме репродукций старинных икон и донимала соседа нудным вопросом: «Почему на картинке „Сошествие во ад“ столько святых с нимбами? И почему, вообще, они (святые) идут в ад?» Успокоилась она только тогда, когда сосед, значительно более трезвый, чем она сама, авторитетно пояснил, что у святых, вероятно, экскурсия. Я подавила смешок. И вот тут-то Бирюков, улучив момент, коварно поинтересовался:
— Женя, а вот можете вы прямо сейчас спеть? Только что-нибудь очень-очень печальное, Я немедленно поднялась и дурнинушкой завыла «Зачем вы, девушки, красивых любите?». При этом, выразительно косясь на Вадима Петровича, я вкладывала в песню философский подтекст: «И в самом деле, зачем красивых? С такими-то вот страхолюдинами, наверное, проблем поменьше». Бирюков, однако, приятно краснел, и во взгляде его постепенно проявлялся интерес коллекционера, обнаружившего прелюбопытный экземпляр.
Не давая ему остыть, я оборвала куплет на самом жалостном месте и радостно сообщила:
— А я еще и почитать могу!
Расшвыряла ногами соседние стулья и принялась с громкими завываниями исполнять хрестоматийный монолог истерзанной Лауренсии из «Овечьего источника».
На сакраментальных строчках «каких злодей ни измышлял угроз, насилий, слов жестоких, пытаясь чистотой моей насытить низменную похоть!» лицо мое приняло несколько мечтательное выражение. А в кульминационном моменте, где наш старенький главреж обычно предлагал немного приподнять подол, я и вовсе проявила такое рвение, что Вадим Петрович, потрясенно выдохнув: «Какой интересный образ! С вами обязательно надо поработать!» — подхватил меня под руку и вытащил из «банкетного зала». Кто-то из женщин выразительно хохотнул.
Без особой, впрочем, радости. Мы же удалились в соседний кабинет, где стоял телевизор, видюшник и электрический чайник.
— Ну, так что же, Женечка, — значительно потеплевшим голосом пропел Бирюков, усаживаясь рядом со мной на диван, — действительно хочешь работать со мной?
— Очень, — не моргнув глазом соврала я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56