– Я видел. Молодец, парень, – проворчал Ослоу, гладя шею Консола.
Тот громко заржал.
В этот день состоялось еще шесть заездов, и скачки, возможно, продолжались бы, но после третьего вновь зарядил сильный ливень, разогнавший всех зрителей.
Джеймс пришел первым в пятом заезде и вторым в шестом. Бонни Блек, на котором скакала Джесси, взял первое место в шестом.
Ослоу с помощью трех конюхов накрыл лошадей попонами и повел их к ферме Марафон, как раз в тот миг, когда Мортимер Хэки загородил Джеймсу дорогу. Тот широко улыбнулся:
– Как ваша нога, Хэки?
– Чертов ублюдок, вы посмели сбросить моего жокея! Нарочно ударили моего коня своим! У жокея сотрясение мозга, и все из-за вас! Хулахен говорит, что пройдет не меньше трех недель, прежде чем он вновь сядет в седло!
Но Джеймс лишь невозмутимо зевнул.
– А вы пытались пристрелить меня, Хэки. Думаете, я подставлю другую щеку? Кроме того, ваш жокей вечно норовит пустить в ход хлыст. Его давно нужно было проучить.
– Еще один шаг, и на сей раз вам не поздоровится, мистер Хэки.
Джеймс поспешно вмешался:
– Джесси, Бога ради! Мортимер не хотел ничего плохого. Просто он немного расстроен, поскольку его жокей упал в третьем заезде.
Мортимер, прорычав что-то, погрозил им кулаком и ринулся прочь, едва не свалившись в глубокую лужу.
– Я все видела. Хорошая работа.
– Спасибо. Консолу тоже понравилось. Иногда, если захочет, он бывает ужасно злобным мерзавцем. Как ты себя чувствуешь, Джесси?
– Я? О, чудесно. А вы?
– Переживу. Уиндемы слишком стойкое племя, чтобы ныть и жаловаться.
Джесси молча кивнула и ушла, не обращая внимания на потоки воды, хлеставшие по лицу. Сегодня она без шляпы. Джеймс хотел было спросить, как родные обращаются с ней, но не решился. Кажется, все обошлось.
Дождь кончился так же внезапно, как начался. Ну и погодка – огненный шар солнца в два счета высушил землю, и стало жарко, как в преисподней. Но скачки на сегодня закончены – зрители и почти все участники разъехались по домам.
Джеймс, насвистывая, обогнул знаменитый фургон Лютера Суонна, покрытый белой парусиной и раскрашенный синими полосами, и, подняв голову, замер от неожиданности. Джесси была прижата к боковой стенке фургона, а Лютер Суонн, коварный и злобный, как змея, целовал ее, стискивая груди девушки и прижимаясь к ней бедрами.
– Оставь ее, негодяй! – проревел опомнившийся Джеймс, устремляясь вперед.
Почему, черт возьми, Джесси не сопротивляется? Почему стоит как статуя, позволяя издеваться над собой?
– А? Что? Это вы, Джеймс? Я просто решил немного позабавиться с этой крошкой. Всегда хотел узнать, какова на ощупь Джесси Уорфилд. Ничего грудки, свеженькие, как две булочки!
– Убирайся прочь, Лютер, и немедленно!
– Никак сам хочешь ее? Ну да, еще бы! Взял девчонку прошлым вечером в саду Бланчардов, чуть не на глазах у всех, а потом бросил, как ненужную ветошь, а ее па это позволил. Так почему и мне нельзя попользоваться?
Джеймс сгреб Лютера за шиворот и, оторвав от Джесси, швырнул на землю, а сам подбежал к молчаливой бледной девушке, по-прежнему жавшейся к фургону.
– Джесси, Бога ради, почему ты позволила ему прикоснуться к себе?
И лишь в этот миг, заметив кровавую струйку, ползущую по ее горлу, осторожно коснулся неглубокой ранки.
– Он грозил тебе ножом?
Джесси побелела еще больше, но не двигалась, притворяясь, что не замечает Джеймса. Девушка продолжала стоять, словно застыв, глядя на Лютера, медленно поднимавшегося на ноги. Она заметила, как тот убрал нож в карман мокрого пальто.
Джеймс круто развернулся, вцепился в его лацканы, дернул на себя, саданул кулаком ему по челюсти и стал бить негодяя, пока тот не рухнул. Затем снова поднял его и еще долго обрабатывал и остановился лишь, когда чьи-то руки оттащили его, а мужчины попросили успокоиться.
Наконец он с трудом понял, что Лютер без сознания валяется у его ног, и тряхнул головой, пытаясь прийти в себя.
– Что здесь происходит? – настойчиво допрашивал Оливер Уорфилд. – Какого дьявола ты так измолотил беднягу Лютера?
– Беднягу? Черт возьми, да ведь ты ее проклятый папаша, Оливер! Пора бы следить за дочерью! Он пытался изнасиловать ее! Приставил нож к горлу и вынудил стоять смирно и не кричать! Спроси ее сам!
– Не могу, Джеймс. Она исчезла.
Лютер уже успел очнуться и сесть.
– Я всего лишь взял то, что она предлагала, Джеймс, – протянул он и завопил от страха, когда Джеймс угрожающе надвинулся на него.
– Хватит, Джеймс! Взгляни на свои руки! Костяшки сбиты в кровь!
– Я правду говорю, мистер Уорфилд, – продолжал Лютер, пытаясь искать помощи у отца Джесси. – Ваша дочь ведет себя как мужчина, вечно расхаживает в тесных штанах, выставляет себя напоказ! Все знают, на что она напрашивается. Так вот, она позволила Уиндему взять себя прошлой ночью. Ты, Сэм, говорил, что тоже хочешь ее попробовать! Не помнишь? Мы бросили монетку, кому первому переспать с ней.
– Боже, – охнул Оливер и, ринувшись на Лютера, начал молотить его кулаками.
Джеймсу с трудом удалось его оттащить.
– Боже, – повторил Оливер и, резко повернувшись, отошел.
Джеймс устремился следом:
– Оливер, погоди! Черт возьми, нужно же делать что-то!
Оливер остановился, долго молча глядел на Джеймса, наконец пожал плечами:
– Вчера ты, не задумываясь, отказался от нее. Чего же ждешь от меня? Хочешь, чтобы я избил еще десяток, или сам этим займешься?
– Не знаю, – медленно протянул Джеймс, чувствуя себя куда более беспомощным, чем в тот день, когда вороной жеребец протащил его по земле пятьдесят ярдов. – Я, как и Джесси, просто посчитал все это вздором. Не могу представить, чтобы кто-то поверил, будто мы с ней предавались любви в саду Бланчардов.
– Люди обожают скандалы и сплетни и даже если это неправда, перебирают и смакуют подробности, пока больно не ранят ни в чем не повинного человека. Сегодня у тебя хороший день, Джеймс. Ты побил Джесси в трех заездах, но, если не возражаешь, я предпочел бы не появляться нынче в Марафоне с бутылкой этого мерзкого шампанского, которое ты так любишь.
И с этими словами он ушел. Джеймс долго смотрел ему вслед, чувствуя, как в душе борются угрызения совести и гнев. В случившемся нет его вины. Будь прокляты Гленда и ее гнусная мамаша! А также эта выскочка Джесси. Если бы она не вмешивалась... Говоря по правде, не сиди она на дереве, он сейчас бы лежал в гробу.
Гленда, не постучав, вошла в комнату Джесси. Сначала она не увидела сестру. Она редко заходила в эту спальню, а точнее, не была здесь уже года три-четыре, с тех пор как поняла, что Джесси не такая, как все. И поскольку Гленда слыла хорошо воспитанной леди, значит, она просто не могла позволить себе обращать внимание на эту странную особу, которая по чистой случайности произошла от тех же родителей, что она сама.
Комната оказалась небольшой, немного меньше спальни Гленды. Но в ней было то, что Гленде не нравилось, – несколько окон в ряд, выходивших на запад. Солнечный свет струился сквозь стекла, такой яркий, что глазам было больно. И ни одной занавеси. Какой ужас! Знает ли мать, что Джессика их сняла?
Здесь стояли всего лишь кровать, большой шкаф и крохотный письменный стол. Туалетного столика не было. Гленда вспомнила, что на внутренней дверце шкафа висело узкое длинное зеркало.
– Что тебе нужно, Гленда?
– А, Джесси, вот ты где! Я и не заметила тебя у окна. Солнце слишком яркое. Я хотела с тобой поговорить.
– Да?
Джесси не дала себе труда пошевелиться. Она слишком устала после пяти заездов, в которых скакала сегодня, синяки и царапины нестерпимо болели, а порез на горле пульсировал, наливаясь жаром. Она сама перевязала его и намотала поверх яркий шарф.
– Мама просила передать, чтобы ты не ходила завтра с нами в церковь. Особенно после того, что случилось сегодня. Она считает, что тебе не стоит некоторое время показываться на людях. Говорит, что если мужчины пытаются использовать тебя, женщины просто разорвут на части.
– Разорвут?
– Да. Мама говорит, что женщины набрасываются на своих же сестер с куда большей злобой и азартом, чем целая армия мужчин. И что тебя они не пощадят.
– Мать тебя не посылала, Гленда. Она, конечно, не хочет, чтобы я пошла с вами завтра, но предпочтет сама сказать мне об этом. Ну а теперь объясни, чего же все-таки ты хочешь.
– Я хочу, чтобы ты уехала в Нью-Йорк, к тете Дороти. Если ты попросишь папу, он отправит тебя туда как можно скорее.
Тетя Дороти, младшая сестра отца, была так же великодушна и добра, как бешеная собака, и куда благочестивее фанатика-реформатора. Вдова священника с огромным состоянием, она терроризировала трех сестер Уорфилд едва ли не с самого рождения. Джесси однажды подслушала, как отец говорил матери, будто ничуть не сомневается, что его зять разбогател на краже денег из церковной кружки после каждой воскресной службы.
– Я скорее умру, чем поеду к тете Дороти. Ты отлично знаешь, что она собой представляет, Гленда.
– Да, но есть ли у тебя выход? Стоит тебе выйти из дома, и мужчины посчитают, что могут делать с тобой все, что угодно. Они верят, что ты потаскуха и что Джеймс уже спал с тобой. Дамы тебя не пощадят. Папа сказал, что не позволит тебе больше участвовать в скачках. Твоя репутация погибла, Джесси. Есть только один выход – ты должна уехать.
– Если я уеду, ты и мама попытаетесь обманом заставить Джеймса жениться.
– Это не твое дело. О, я поняла! Ты была в саду, потому что подслушала нас. Хотела помешать мне получить Джеймса! Но я его получу во что бы то ни стало.
– Он не стоит тебя, Гленда.
– Если он действительно благородный и порядочный человек, значит, когда-нибудь будет достоин меня, и постарается заслужить мою руку. Но Джеймс должен знать, что женитьба на мне принесет большое приданое. Конюшни Уорфилдов.
– А как насчет меня? Разве здесь нет моей доли?
Гленда, улыбнувшись, подплыла к стулу у письменного столика и уселась.
– Но отец, несомненно, что-нибудь для тебя сделает. Все эти годы ты была прекрасным жокеем и выиграла много призов. Он о тебе позаботится.
Видя, что Джесси ничего не отвечает, Гленда добавила:
– Я дам тебе достаточно денег, чтобы добраться до Нью-Йорка. Это все, что у меня есть, но я охотно отдам тебе триста долларов.
– Немалая сумма, – обронила Джесси.
Она сама отложила почти тысячу долларов, начиная еще с той поры, когда зрители бросали малышке мелкие монетки.
– Да, но думаю, что тебе они пригодятся. Я без сожалений расстаюсь со своими сбережениями, так что не тревожься. Возьми деньги, Джесси. Уверена, что у тебя все будет хорошо. Я даже написала тете Дороти и сообщила о твоем приезде. Естественно, я писала от имени мамы. Увидишь, Джесси, все к лучшему.
– Триста долларов.
– Да, и два платья.
– Два твоих лучших наряда или обноски трехлетии давности?
– Ну... ладно! Одно из моих лучших платьев и три немного похуже.
– – И новый плащ лимонного цвета, подбитый бархатом.
– Но это грабеж!
– Как хочешь, Гленда.
– Но ты поклянешься, что уедешь?
Джесси выглянула в окно, на розарий, гордость матери и доказательство ее способности отыскать лучшего садовника в округе. Скоро воздух наполнится нежным ароматом. Только ее уже здесь не будет, она так и не полюбуется изумительными белыми цветами, которые садовник вывел в прошлом году. Но какое ей теперь дело до проклятых роз?
– Клянусь, – выговорила она.
Джеймс отправился в церковь. Он всегда ходил в церковь – матери доставляло удовольствие, когда сын ее сопровождал. Кроме того, он очень любил Уинси Иеллота, священника. Уинси свято верил, что французы – народ неисправимый и все как один безбожники. Он доказывал это цитатами из Вольтера, бесконечно остроумного человека и, кроме того, закоренелого атеиста. Джеймс обычно безнадежно проигрывал в споре, потому что безудержно хохотал над чудовищным произношением Уинси, до неузнаваемости коверкавшим Вольтера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57