– Мой сын Давид. Доктор Дука Ламберти.
2
Все произошло очень быстро. Маленького императора в узких брючках вновь одолела усталость, он произнес несколько реплик, словно актер, нехотя играющий роль: к сожалению, он не может остаться, сын покажет доктору виллу. Потом повернулся к юноше и бросил, избегая смотреть ему в глаза:
– Пока! – Он протянул руку гостю, – Если я понадоблюсь, у вас есть мои телефоны, но, боюсь, какое-то время мне будет трудно дозвониться. – Видимо, это была вежливая формула, которой он давал понять, чтоб его не беспокоили. – Большое вам спасибо, доктор Ламберти.
Лишь перед тем как раствориться в темноте сада, он позволил себе на миг взглянуть в лицо юному гиганту, и в этом взгляде было всего на выбор, как в супермаркете, – и сочувствие, и ненависть, и насмешка, и презрение, и болезненная отцовская привязанность.
Сперва послышался скрип шагов по гравию, на миг все стихло, затем приглушенно заурчал мотор, прошелестели покрышки – и все.
Они немного постояли молча, не глядя друг на друга. За все это время Давид Аузери раза два пошатнулся, но даже с каким-то изяществом: и не скажешь, что пьян, по лицу, во всяком случае, ничего не заметно. Какое у него выражение лица? Он подумал и решил, что выражение все-таки есть, – как у студента на экзамене, когда он не может ответить на заданный вопрос: тревога, робость, тщетно скрываемые за внешней развязностью.
Черты лица нежные, точно у пажа, но и мужественные; алкоголизм еще не тронул этой юности. Темно-золотистые волосы аккуратно расчесаны на косой пробор; на щеках едва наметилась щетина; рукава белоснежной рубашки закатаны по локоть и обнажают непомерно длинные ручищи, покрытые светлым пушком; черные полотняные брюки, ботинки, тоже матово-черные, – словом, типичный миланец с налетом английского аристократизма, словно бы город святого Амвросия является если не фактически, то по меньшей мере духовно, частью Британского содружества.
– Присядем, – сказал он Давиду.
Тот, пошатнувшись напоследок, вновь погрузился в кресло.
Голос Дуки звучал сурово, поскольку, несмотря на три года тюрьмы, у него еще осталось сердце – не сердечная мышца, а то самое сердце, каким его рисуют на открытках, по сию пору очень популярных и быстро раскупающихся. За суровым тоном человек часто прячет сочувствие, мягкосердечие. Душевная боль временами может произвести впечатление даже на врача, а этого мальчика терзает именно такая боль.
– На вилле есть еще кто-нибудь?
Первый вопрос экзаменатора был нетрудным, но даже обычный разговор с незнакомцем, видимо, нелегкое испытание для парня.
– На этой вилле, если ее можно так называть, хотя лучше было сказать «в этом доме», есть горничная и ее муж, садовник, а еще слуга и кухарка, она готовит обед, правда, папа говорит, что до настоящей кухарки ей далеко, но по нынешним временам приходится довольствоваться и этим...
Натянутая улыбка свидетельствовала о том, что роль блестящего собеседника – явно не его амплуа.
– А еще кто? – резко перебил Дука.
Глаза юного великана подернулись пеленой страха.
– Никого, – выпалил он.
Да, трудный случай, тут нельзя сфальшивить, хоть парень и пьян, но голова у него более чем светлая.
– Вам не надо меня бояться, иначе у нас ничего не выйдет.
– Я не боюсь, – ответил Давид и сглотнул комок в горле.
– Боитесь, и это вполне естественно: вы первый раз в жизни видите человека, а вас вынудили повиноваться ему во всем. Это неприятно, это нервирует, но такова воля вашего отца. Ну вот, я уже нелестно отзываюсь о вашем отце – хорошее начало, не правда ли?
Парень даже не подумал улыбнуться: никакие остроты профессора не в силах развеселить засыпающего студента.
– Ваш отец подавляет вас, всегда подавлял, не давая стать мужчиной. Я здесь для того, чтобы помочь вам бросить пить, и этого добиться легко, но настоящая ваша болезнь не в этом. Нельзя обращаться с взрослым сыном как с несмышленышем, не умеющим вести себя за столом. Ваш отец совершил эту ошибку, и я не собираюсь, не имею ни малейшего желания ее исправлять. Когда вы избавитесь от вредной привычки, я вас оставлю, и мы оба вздохнем с облегчением. А пока попытайтесь свести до минимума свой страх передо мной. Терпеть не могу, когда люди меня боятся.
– Я не боюсь, доктор. – Его страх заметно усиливался.
– Ладно, оставим это. И не называйте меня доктором. Я не привык к фамильярности, но в данном случае это необходимо. Называть друг друга будем по имени, хотя и на «вы».
Было бы ошибкой пытаться стать с ним на дружескую ногу: парень умен, тонко чувствует и ни в коем случае не пойдет на такую насильственную дружбу. Лучше говорить ему всю правду, хотя в ушах до сих пор звучит свистящий шепот адвоката: «Всю правду? Никогда, ни за что – лучше смерть!»
Вошла пожилая горничная деревенского вида, казалось, она забрела на эту виллу по ошибке и непонятно каким образом здесь задержалась. Унылым голосом спросила, что приготовить на ужин и на скольких человек.
– Уж половина девятого, – добавила она с неодобрением.
Новая проблема еще больше затуманила взор печального пажа, и Дука взял ее решение на себя:
– Мы не будем ужинать. Слуг можете отпустить.
– Мы не будем ужинать дома, – повторил Давид, обращаясь к строгой и унылой горничной, и та исчезла из комнаты так же незаметно, как появилась.
Прежде чем вывести в свет этого великовозрастного младенца, Дука пожелал его осмотреть. Они поднялись в комнату Давида, и он велел парню раздеться. Дойдя до трусов, Давид Аузери застыл в нерешительности, но Дука одним кивком приказал ему снять и их. В голом виде тот выглядел еще внушительнее, Дуке даже показалось, будто он стоит во Флоренции перед чуть-чуть располневшим Давидом Микеланджело.
– Понимаю, что вам это неприятно, и все же пройдитесь и повернитесь несколько раз.
Тот повиновался, как ребенок, – нет, даже хуже, как электронная мышка, следующая по заданному пути и получающая команды с пульта управления. Правда, ему так и не удалось повернуться вокруг своей оси – его сильно зашатало.
– Довольно. Ложитесь на кровать.
Кроме некоторого нарушения координации, вызванного состоянием опьянения, в движениях молодого человека не обнаружилось никаких отклонений от нормы. Дука пощупал печень и, поскольку речь шла лишь о начальной стадии алкоголизма, нарушений также не обнаружил. Посмотрел язык – превосходно, сантиметр за сантиметром обследовал кожу – в полном порядке: гладкая, эластичная, может быть, только чуть-чуть погрубее женской. Да, алкоголю нужно время, чтобы подпортить этот памятник телесному совершенству.
Однако слабина может обнаружиться в других местах.
– Оставайтесь лежать, скажите только, где мне найти ножницы.
– В ванной – первая дверь направо по коридору.
Он вернулся из ванной с ножничками и принялся колоть то одним острием, то сразу обоими ступни, лодыжки и колени. Все реакции были в норме: похоже, алкоголь пока не нанес юному Давиду никакого вреда.
– Одевайтесь, поедем ужинать. Помнится, возле Инвериго есть одно уютное местечко.
Пока Давид натягивал на себя одежду, он отвернулся к окну и, не оборачиваясь, произнес:
– Отец, наверно, говорил вам, что я всего несколько дней как вышел из тюрьмы. – Вопросительная интонация в этой фразе отсутствовала.
– Да.
– Стало быть, вы в курсе. Лечение начнем с завтрашнего утра. Сегодня мне хотелось бы отдохнуть. Знаете, в тюрьме угнетает не только обстановка, но и питание. Будем считать, что в этот вечер вы просто составите мне компанию.
Уже у входа он вдруг остановил Давида и, повернув его лицо к свету, провел двумя пальцами по щеке, которая, казалось, была испачкана сажей, но он-то знал, что это не сажа.
– Болит?
– Да. – Парень вроде бы уже не так его боялся. – Но не сильно, только ночью, я стараюсь не спать на этой щеке.
– Бить кочергой – это перебор, вам не кажется?
Впервые Давид улыбнулся.
– В тот вечер, признаться, и я перебрал. – Оправдывает отца, считает наказание справедливым, готов подставить другую щеку.
Они вышли и направились к машине странного младенца. Это была, как он и предполагал, темно-синяя «Джульетта» с серой обивкой внутри и без радиоприемника: радио в автомобиле – дурной тон. Он знал, что доехать от холма, на котором возвышалась вилла, до Инвериго можно за несколько минут, однако уже в следующий миг после того, как Давид уселся за руль, вилла стремительно взмыла в небо, улица у подножия холма как будто врезалась ему в физиономию, затем последовало несколько встрясок, сопровождаемых ослепительными вспышками (он едва успел сообразить, что это фары встречных машин), и «джульетта» застыла на месте.
– Ваш отец упоминал, что вы любитель быстрой езды, – заметил Дука, – но он не сказал, что вы к тому же водите блестяще.
Улица была узкая и кривая, и в сезон самого насыщенного движения требовалось действительно немалое мастерство, чтобы ехать по ней на такой скорости.
Чем больше он пытался разговорить своего угрюмого пациента, тем более его речи напоминали глас вопиющего в пустыне. Давид слова не сказал по собственной инициативе, только отвечал на вопросы, ограничиваясь по мере возможности лапидарным «да». Сперва Дука повел его в бар.
– Можете спокойно выпить виски, сегодня вечер отдыха.
Ресторан, который, как и вилла, разместился на холме, был оформлен под сельский ночной клуб с некоторым уклоном в сторону танцзала. Обращенная в сад веранда была почти пуста; создающие интим канделябры высвечивали всего несколько парочек. Двое юных грешников танцевали под музыкальный автомат, но в двадцать два ноль-ноль, как гласило объявление, здесь должен был играть «потрясающий оркестр» – такая формулировка предполагала по меньшей мере пятьдесят музыкантов, но инструментов на оркестровой площадке было всего четыре.
На террасе стояли накрытые столики, что позволяло надеяться на быстрое обслуживание: в течение часа, а то и меньше, им, скорее всего, подадут полузамороженную ветчину, вполне приличную заливную курицу и более чем скромный салат «каприз». Главными преимуществами этого заведения были свежий влажноватый воздух и вид на город, испещренный светящимися точками домов, небольших вилл и фонарей, протянувшихся цепочками до самой Паданской равнины.
Давид ел с видимым усилием; к вину тоже почти не притронулся и, уж конечно, не стал более словоохотливым. Оставив его ковырять вилкой в салате, Дука подошел к стойке бара. В прейскуранте значилось три сорта виски. Он принес и поставил на стол сразу три бутылки.
– Вам какая марка больше по вкусу? Мне все равно.
– Мне тоже.
– Тогда выберем самую большую бутылку. Я не взял ни лед, ни содовую, решил, что вам они не понадобятся.
– Да, я не разбавляю.
– И я. – Он плеснул ему виски в стакан из-под вина. – Ну вот, а теперь, когда вам захочется выпить, наливайте себе сами, а то за разговором я могу отвлечься, нам ведь многое надо обсудить.
Он снова принялся задавать вопросы: это был единственный способ хоть что-то выведать у его спутника. Давид отвечал по-прежнему нехотя; с танцевальной площадки доносилась музыка «потрясающего оркестра»; в небе над верандой зажглись первые звезды.
– Да, мать была очень высокая, – последовал ответ на заданный вопрос. Она родом из Кремоны – еще один ответ. Нет, он не любит море, а мать очень любила. У них дом в Виареджо, но после смерти матери они туда ездили всего один раз. Нет, у него никогда не было постоянной девушки.
– Ну не то чтоб постоянной, – настаивал Дука, – а просто девушки, с которой вы встречались несколько дней подряд, скажем, неделю?
– Нет.
Беседа начинала его утомлять. Он налил Давиду еще виски: после первой порции тот держался прямо-таки стоически. На этот раз Дука наполнил стакан почти до краев.
– Хоть в лучших домах это не принято, но я решил экономить усилия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29