К тому же, скажу тебе, она понятия не имеет, что обычно должны и что не должны делать вожатые, и Либби не имеет ни малейшего намерения ей об этом сообщать. Скажу тебе, что она практически получила работу на полную катушку. Да еще с возможностью подработать. И ни в чем никаких ограничений. Представляешь? Я имею в виду, что она может делать буквально все.
— С этим не только Сиси, но и кому угодно было бы трудно смириться, — сказала я. — Это несправедливо.
— Вся жизнь несправедлива.
— Да, — сказала я. — И все же я не понимаю, как это могло случиться здесь.
— Этого никто не понимает.
— Но послушай, Фейс, кругом были тысячи людей. Сколько здесь народу? Сколько собак было зарегистрировано? Что-то вроде тысячи девятисот? Не знаю, сколько это человек, но если считать всех владельцев, вожатых, зрителей? Плюс работники выставки, обслуживающий персонал, продавцы? Как случилось, что никто из них ничего не видел?
— Может, она курила украдкой? — сказала Фейс. — Она всегда это делала. Скрючилась где-нибудь между клетей. Она вечно пускала дым прямо в морды собакам. Кроме всего прочего, это же собачья выставка. На людей здесь никто не смотрит.
— Деньги не возвращаются? - На кричащей женщине было платье в ярко-красный цветочек. Оно плотно обтягивало ее могучую грудь, к которой она прижимала ошарашенного лхасского терьера. — Что значит «не возвращаются», черт возьми?
Ее мишень, пожилой мужчина в сером костюме со значком работника выставки на лацкане пиджака, спокойно прочел ей один из параграфов каталога выставки. По его тону чувствовалось, что он уже не раз читал вслух тот же фрагмент недовольным участникам.
— «Если по причине бесчинств, общественных беспорядков или действий, не поддающихся контролю со стороны руководства, выставка не может быть открыта или продолжена, плата за вход не возвращается». Извините, — добавил он от себя.
— Двадцать долларов за него и двадцать за суку! — кричала ему женщина.
— Мне очень жаль, — сказал он. — На всех выставках правила одинаковы.
— Сорок долларов! Это несправедливо.
— Вся жизнь несправедлива, — сказала я женщине.
Она в недоумении уставилась на меня.
— Пошли, Рауди, — сказала я. — Уйдем отсюда.
Но ушли мы не так быстро, как хотелось бы. Бак, который редко прибегает к людской помощи, но иногда призывает меня на службу на том основании, что я по-прежнему остаюсь одним из его щенков, сворачивал свой стенд и укладывался.
— Ты уверен, что поступаешь правильно? Ты не думаешь, что тебе следовало бы все оставить как есть? По-моему, от тебя ждут именно этого.
— Они сделали много снимков, — сказал он. — Представляешь, что было бы, задержи они здесь все клети, а с ними и половину собак?
Здесь застряло бы множество людей, выставлявших не одну собаку, а нескольких. Некоторые, конечно, сумели бы погрузить своих питомцев в автофургоны, но далеко не все. Большинство выставочных собак привыкли путешествовать в клетях и, оказавшись на свободе, непременно сцепились бы друг с другом.
— Да, — сказала я. — Догадываюсь. Кроме того, люди не могли бы оставить свои вещи. Ведь им пришлось бы возвращаться за ними. Это был бы кошмар.
Если вы никогда не бывали на большой выставке собак, то не поверите, сколько всякой всячины помимо собак и клетей привозят с собой люди. Некоторые участники, скажем из Нью-Йорка, просто не могли бы уехать домой с тремя собаками, с тем чтобы через неделю вернуться за своими клетями, столами, складными стульями, фенами для сушки шерсти, коробками, холодильниками, которые, по мнению некоторых, составляют лишь минимум необходимого оборудования.
— Это уже кошмар, — сказал Бак. — Просто ужасно. Выставка собак — самое мирное место на Божьей зеленой земле. Можно ждать немного здоровой соревновательности, немного мелкой пикировки, но только не такого. Несчастная глупая женщина. Конечно, ignoramus. Знаешь, как она назвала Клайда? — Его большое лицо покрылось морщинками удовольствия. — «Кровожадным»!
Клайд беспокойно ходил взад и вперед на длинном поводке, но при звуке своего имени, конечно, а не эпитета насторожил уши и уставился на моего отца. Волчья собака похожа на растянутого в длину аляскинского маламута, правда, пока вы не поставите их рядом. Если начать сравнивать, то разница станет более чем очевидной. У Рауди были большие лапы, но не чета Клайдовым, а сравнение их открытой пасти ясно говорило о том, что одомашнивание уменьшило волчьи челюсти и зубы. Однако размеры и анатомия не главное. Первым делом в глаза бросалось другое. Толстый пушистый хвост Рауди колыхался у него над спиной, красный язык вывалился из расплывшейся в улыбке пасти, а теплые, счастливые глаза говорили о том, что он ждет от вас чего-то большего, чем дружеское похлопывание по загривку. Опустив хвост и внимательно глядя по сторонам, Клайд, как всегда, был серьезным и настороженным. В глубине души я считала Рауди неугомонным клоуном, который держит себя с достоинством лишь в тех случаях, когда обстоятельства вынуждают его к этому; Клайд же впитал чувство собственного достоинства с молоком матери, и оно никогда не покидало его.
Хоть я и подозревала, что оба они почувствовали изменение общей атмосферы — переход от привычного волнения и возбуждения, характерных для выставочных дней, к нервозности и страху, — Рауди всем своим видом показывал, что относится к этому абсолютно так же, как к завязавшейся поблизости собачьей драке: с полным восторгом, твердой решимостью проложить себе путь в самый центр свары и с непоколебимой уверенностью в том, что в любом случае он окажется на высоте. Боялся он лишь одного — упустить удовольствие. Если бы аляскинские маламуты говорили по-английски, они бы сказали: «Я тоже! Я тоже!» Клайд, со своей стороны, относился к возможным неприятностям как всякий рассудительный волк.
— Клайд нервничает, — сказала я Баку. — Отвези его домой. Я все сделаю.
— С ним все в порядке, — возразил Бак. — Здесь где-то есть пакет с пончиками. Дай ему один.
Клянчить пончики — не слишком достойное поведение, но Клайд и это делал с достоинством. При виде посыпанного сахарной пудрой пончика в моей руке он выпрямился во весь рост, навострил уши и прижал к себе передние лапы, отчего стал похож на гигантского нетерпеливого кролика. Я бросила Рауди собачьего печенья, которое привезла с собой в качестве награды за успешные испытания по послушанию, и протянула пончик Клайду. Так же сдержанно и непринужденно, как гость званого вечера угощается бутербродом с икрой, Клайд раскрыл свою волчью пасть, осторожно взял из моей протянутой руки пончик и проглотил его.
— Ты же знаешь, что пончики ему ужасно вредны, — сказала я Баку. — Не следует ему их давать. Но как тут не дашь?
Глава 8
Отец не вмешивается в мою жизнь. Единственное его желание — оказывать мне покровительство и защиту, в которых я, по его мнению, нуждаюсь. Видите ли, когда щенки вырастают, то не обретают независимости — им этого просто не полагается, — а Бак до сих пор воспринимает меня как золотистого ретривера-долгожителя. Когда я объясняю это Рите, она прищуривает глаза и для разнообразия ничего не говорит. Может быть, и к лучшему, что она была в отъезде. Вернувшись домой, я увидела, что Бак занят делом, которое не входит в обязанности покровителя. Риты не было, зато мой новый квартирант Дэвид Шейн, которого Бак не только встретил, но и пригласил на обед, сидел за кухонным столом. Я была рада, что Бак, по всей видимости, его одобрил. Чего нельзя сказать про Кевина Деннеги.
Он бросил на Шейна ревнивый взгляд и сразу стал за глаза называть его «Робертом Редфордом с Конкорд-авеню».
Бак стоял у плиты и вещал о пойнтерах и рыболовных удочках. К тому же он еще жарил лук. Почему у каждого мужчины, который когда-либо готовил на моей кухне, лук всегда сгорает? К счастью, кремовый и терракотовый цвета стен и мебели скрывают результаты их стряпни гораздо лучше, чем модный белый, который предпочитает большинство обитателей Кембриджа. Наверное, в Кембридже существует местный указ против небелых кухонь и я еще не попала в поле зрения властей.
Бак готовил тушеную оленину и скармливал кусочки мяса Винди. Несмотря на аппетитный внешний вид и аромат, сама мысль о том, что его собака закусывает мертвым оленем, вызывает у рядового гарвардского профессора тошноту. Однако Шейн не только не покраснел, но и вообще отнесся к этому абсолютно спокойно. Я подумала, знает ли он, что именно ест Винди, но оленина была приготовлена именно так, как ее любят готовить жители штата Мэн, и он не мог принять ее ни за что другое.
— Вот уже два года, как у меня не было такой оленины, — сказал он, проявляя явный интерес.
— Ах, — вырвалось у меня, — вы охотитесь?
— Немного.
— Винди ходит на птицу? Я не знала.
— Она? Нет, она не обучена. Она у меня всего пару месяцев. Я больше рыболов, чем охотник.
— Рыбачите в Мирамиши, — с одобрением в голосе сказал Бак. — Машиас. Деннис.
Во всех этих реках водится лосось. Рыбачить в них — рыболовный эквивалент ослепительно белой кухни, знак принадлежности к элите. Ловить окуня — занятие чисто пролетарское. Ловить форель — занятие респектабельное, оно говорит об общественном статусе, особенно когда выезжают с детьми и сезон лосося еще не наступил; но в высших рыболовных кругах штата Мэн «рыбой» признается только атлантический лосось. Правда, я еще тот рыболов. Более того, шутки, которые часто отпускают по поводу рыбацких рассказов, далеко не шутка для того, кто, подобно мне, растратил миллионы часов своей жизни, до одурения слушая бесконечные разговоры про реки, удочки, лески, крючки и наживки.
— У меня был жуткий день, — сказала я. — Наверное, отец вам говорил.
У Шейна была привычка, улыбаясь, слегка наклонять голову, словно он отвечал «да» на какой-то совершенно особый интимный вопрос, истинного значения которого, кроме него, никто никогда не понимал.
Глядя на его улыбку, было почти невозможно сохранить ясность мыслей, однако мне это хоть с трудом, но удалось.
— Могу я попросить вас отвести Винди наверх, пока Рауди будет обедать? Я не могу его кормить если рядом другая собака. Где Клайд?
Клайд был во дворе. После того как Шейн увел Винди, а я дала Рауди его «Еканубу» — высшее качество, гарантировано тридцать процентов протеина, — мне удалось под благовидным предлогом ускользнуть от профессионального обсуждения преимуществ одних видов удочек перед другими, хоть я и не была уверена, что ко времени моего возвращения из душа оно закончится.
Когда я кончила сушить волосы, кухня была пуста и из холла до меня долетал рокочущий голос Бака и отвечающий ему мальчишеский голос Шейна. В голосе Шейна не было ни малейшей аффектации, звучал он уверенно и приятно. Я надеялась, что Бак не станет рассказывать моему квартиранту про свои недавние беседы с моей матерью. Или с ее собаками.
Мне не следовало беспокоиться. К тому же все рассуждения Бака о законе и правопорядке звучали вполне рассудительно в устах человека, который пережил то, что сегодня пережили все присутствовавшие на выставке собак. Да и тушеная оленина была не так уж плоха, несмотря на сожженный Баком лук и несколько староватого оленя. В целом обед более чем удался, если не считать, что Бак и Шейн слишком много говорили про рыбу и рыбалку, в чем впервые на моей памяти повинен был не только Бак. Как я догадывалась, Шейн был скорее биохимиком, чем ихтиологом, он мог рассказать про лосося больше кого бы то ни было, за исключением моего отца разумеется, если этот последний захотел бы его слушать. Оказалось, что одним из его коллег был Мэт Джерсон, парень, которого я знала по занятиям дрессировкой, а Бак — по той причине, что он является знатоком волков, но, в отличие от моего отца, знатоком с университетским дипломом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29