Кому после всего этого можно верить?
В эту ночь он долго не мог заснуть, все думал и думал о том, что сообщил ему Меченый.
Мысли об Инне приводили его в особенное волнение… Она же спала с ним, целовала его, они говорили друг другу нежные слова… Он рассказывал ей про погибших жену и сынишку, делился самым святым, что было у него в жизни… От этих мыслей краска стыда прильнула к его обветренным щекам. Какой же он лох, какой тупица…
Но вдруг ночью словно какая-то пелена словно спала с его глаз, и он постарался как-то по-другому поглядеть на произошедшее несколько лет назад и проанализировать все беспристрастно. Ведь и раньше, когда он был распален гневом и не был в состоянии трезво мыслить, все же некоторые моменты заставляли его сомневаться… Какой резон Инне было устраивать этот фарс дома у Ларисы? Напротив, если она была в заговоре, неплохо было бы довести свою роль до конца… И зачем она послала эту фотографию в Матроску? Только для того, чтобы сделать ему больнее? Не похожа она на садистку, ну никак не похожа… И возмущение её во время кухонной сцены, спровоцированной Ларисой, было до того уж натуральным… И зачем он порвал то письмо, которое принес ему Сидельников? Сидельников, Сидельников… Да, роль этого негодяя ещё недостаточно понятна… А что если они с Лычкиным устроили этот спектакль, чтобы вывести его из боевого состояния, добить до конца? Ведь то, что кто-то подделывал письма Сергея Фролова к нему и его к Сергею, он уже понял из писем Фролова в зону. То, что именно благодаря Сидельникову была запугана свидетельница Виктория Щербак и убит свидетель Сытин, стало совершенно очевидно. Так что же мешало им сунуть в конверт фотографию и передать её Алексею? Что такого на ней было особенного? Инна и Лычкин в его машине. Что с того? Оставив даже мысль о возможности фотомонтажа, допустив, что она действительно сидела в его машине, совершенно необязательно искать в этом прецеденте какой-либо криминал. Он заехал за ней, повез куда-нибудь, кто-то специально сфотографировал их вместе, фотографию положили в конверт, и Сидельников передал её Алексею. А на следователя Бурлака давили с целью запрещения свиданий с ним, тоже нашлось, кому давить… Об этом он узнал из короткого письма следователя в зону, недавно полученного им: «Прости, капитан, за то, что допустил твоего осуждения. Я знаю, что ты не виноват. Если бы я разрешил свидания, результат мог бы быть иным. Но я не мог, я человек подневольный. Не держи зла на меня, если можешь. Я верю, что ты все выдержишь. Освободишься — заходи, кое-что расскажу. Илья Бурлак.»
От этих мыслей Алексею стало легче на душе, словно он освободился от какого-то тяжелого груза. Вдруг он поверил Инне, и мир для него снова стал красочным. Он хотел ей верить… Он заснул крепким сном…
Утром, увидев Меченого, он улыбнулся.
— Улыбаешься, капитан? — усмехнулся Меченый. — Вот это правильно, плюй на все, легче жить будет…
— Понял кое-что, — ответил Алексей. — Кажется, до меня теперь многое дошло…
— Я же говорил, что ты тугодум. Вот, через четыре года кое-что дошло, а ещё через три совсем все дойдет, так что откинешься умным чуваком…
… В этот ещё довольно холодный мартовский день впервые почувствовался едва заметный запах весны…
— А что это за Гнедой? — поинтересовался вечером у Меченого Алексей. — Порассказал бы мне о нем. Как-никак, заочный корифан, интересно узнать о том, что тебя заказал…
— Гнедой-то? — задумался Меченый. — О нем мало кто теперь что знает, а если и знают, стараются забыть. Ему лет сорок пять, на нем два мокрых дела… Но… он не сидел ни за одно. За первое его посадили, а через несколько месяцев выпустили, а за второе вообще оправдали и из зала суда на волю выпустили…
— Крутые связи?
— Возможно. А возможно и другое — не совершал он их вообще, убийств этих… Легенду себе создавал. Вот она и пригодилась, легенда эта. А так… известно, что первая ходка у него была по сто семнадцатой за изнасилование, и ещё одна, году в восемьдесят шестом — за мошенничество. В целом он и пяти лет на зоне не провел… А теперь — авторитет, большими бабками ворочает, под ним несколько сотен ходит, в особняке живет… А больше про него я ничего не знаю. Говорят, он из культурных — то ли артист, то ли режиссер в прошлом, а по национальности то ли немец, то ли турок, то ли и то и другое… Пудрит мозги, короче, как может. Чтобы правду никто не узнал.
— А как бы о нем узнать поподробнее? Никак нельзя?
— Почему нельзя? Если надо, значит можно и узнать. Есть у меня один кореш, — улыбнулся черными обломками зубов Меченый. — Бароном кличут. Сейчас он на воле, под Москвой живет, на даче, собак разводит… Любит он это дело, всю жизнь мечтал… И сбылось, как ни странно. Дело он одно сделал удачное пару лет назад, дело жизни, что называется, какое, понятно, говорить не стану, тем более, он и сам мне ничего не говорил. Но ему на всю остатнюю жизнь хватит, он одинокий, ни жены, ни детей, живет со сворой собак километрах в пятидесяти от Москвы. Дачка хорошая, добротная, деревянный сруб двухэтажный, с русской банькой, был я у него незадолго до… Ну, понятно… Он ведь меня звал с ним там жить, помогать ему по хозяйству. А я так не могу — тоска… Ну недельку-другую ещё выдержу, а так тоска… А ему кайф, хоть он меня лет на десять помладше будет. Ему только недавно полтинник стукнул, хоть он и седой весь, такой же как ты, только кудрявый. А связи у него налажены. Узнать он может все, что угодно. Особенно если я его об этом попрошу…
— А почему? — не удержался и полюбопытствовал Алексей.
Меченый бросил на него неодобрительный взгляд за излишнее любопытство.
— Твое-то какое до этого дело? То слова из тебя не вытянуть было, за то я к тебе и привязался, не люблю пустобаев, а теперь на радостях ты кучу вопросов в минуту стал задавать. Что да как, да почему? Говорю, что узнает, значит, узнает… Зря базарить не стану.
… Только летом Меченый получил маляву от Барона.
Меченый долго и внимательно изучал послание, а потом поделился с его содержанием с Алексеем.
— Ну что, капитан, — усмехнулся он. — Узнал он кое-что ради нашего с ним корифанства. Фук этот Гнедой, настоящий фук, и больше ничего.
— Это как?
— Бывает и так. Подставное лицо, по-научному. Плавает на поверхности, как оно и не тонет, а всем делом заправляет какой-нибудь прикинутый джентльмен в галстуке и, например, с депутатским мандатом или удостоверением члена правительства. И Гнедой этот тащит ему в зубах, как пес, большую часть своего навара. Ну а перед подчиненными он пахан, и джентльмен помогает ему в том, чтобы все так думали. Гнедой, к тому же, я говорил, артист, играет свою роль отменно и воздействовать на бритоголовых умеет. Держит всех в узде, а порой и сам себя крутым считает. Но… вопрос в том, что если чьи-то высшие интересы столкнутся, Гнедого этого могут запросто прихлопнуть, как блоху или гниду. Кстати, его первым погонялом и была Гнида. Это потом он в Гнедого перекрасился опять же с чьей-то высокой подачи.
— А кто же этот высокий покровитель? — насторожился Алексей.
— Ну ты и спрос… Ну, разговорился, молчун-капитан, — неодобрительно качал головой Меченый. — На черта это тебе? Человек, высоко сидящий, ни миллионами, десятками, сотнями миллионов ворочающий, а то и миллиардами. Бизнесмен, собственник заводов, фабрик, предприятий многочисленных… А таких Гнид у него видимо-невидимо… И, кстати, между прочим, имеющий прямое отношение к тюменской торговой компании, — подмигнул ему Меченый. — О чем, я, если помнишь, предполагал и раньше…
— Точно, — восхищенно воскликнул Алексей. — Соображаешь…
— А тут только ленивый не сообразит. Человек ты меленький, и предприятие твое малое, но интересы ты затронул больших людей, сначала интересы, а потом амбиции. Сам посуди, заденешь «жигуленком» тачку какого-нибудь босса на улице, с тебя же три шкуры сдерут, а тут все же побольше самой крутой тачки получается по твоим рассказам. На товар их нагрели, они пахану пожаловались, тот приказал с тобой разобраться и твое предприятие сравнять с землей. А ты колыхаешься, твой дружок Серега колыхается, и не просто колыхается, а обращается за помощью к такому человеку, которого опасается не только этот Гнедой, но и джентльмен в галстуке.
— К Черному?
— К нему самому. К Григорию, вору в законе, настоящему, не дутому… А Черный к джентльмену не звонит, враги они лютые с давних пор, но друг друга опасаются. Паритет у них, как говорится, по научному. А звонит Черный напрямик через голову джентльмена фуку Гнедому. И дает ему распоряжение от тебя отстать. А отстать тот уже не может, потому что джентльмен брови свои нахмурил. Не привык, чтобы не по его было… Вот Гнедой и крутится, как угорь на сковородке, юлит перед обоими, которых боится как огня… Один покровитель, другой враг, но оба страшны в своем гневе… Так-то вот в наше время бизнесом заниматься, капитан. Сотрут в порошок, и могилы твоей не найдут, если высоким людям дорожку перебежишь, даже ненароком…
— Да…, — покачал головой Алексей. — Ну и в поганое же время довелось нам жить на этом свете…
— Да ладно, — досадливо отмахнулся от его слов Меченый. — Базаришь, как тетка в очереди за колбасой… Всегда у нас поганое время было, и всегда большие люди всеми делами заправляли, а таких, как мы давили, как мелочь под ногами. Только раньше это одни люди были, а теперь другие, если раньше главным была только власть, паскудством и предательством заслуженная, то теперь это прежде всего бабки, крутые бабки, дающие опять же ту же власть. А власть дает ещё большие бабки и ещё большую власть. Так вот и крутится этот мир, капитан. А нам что главное — чтобы перед смертью можно было бы самому себе в глаза поглядеть. И пока… вроде бы за пятьдесят восемь годиков, что землю топчу… Впрочем, не кажи гоп, до смерти еще, может быть, далеко… Что будет, то и будет…
— А я вот, — призадумался над его словами Алексей. — Могу я в глаза самому себе посмотреть или нет? — Снова почему-то ему вспомнились печальные глаза Инны, глядящие на него, сидящего под конвоем в клетке и слушающего приговор судьи Грибанова и себя, в ярости рвущего в клочки её письмо на глазах у адвоката Сидельникова.
— Это уж тебе судить, капитан, — усмехнулся Меченый и закурил «беломорину»…
5.
Февраль 1999 г.
— Ну, прощай, капитан, — обнял Алексея Кондратьева Меченый. — Удачи тебе. Верю в тебя, что теперь у тебя будет все по уму, что таких делов, как тогда ты больше не навертишь… Ты теперь чувак мудреный, через семерик лет зоны прошедший. А мне ещё полтора чалится, — вздохнул он. — Привык я к тебе, скучно без тебя тут будет… Выживу ли, не знаю, здоровьишко, сам знаешь, пошаливает… И сердце, и печень, и ещё хрен знает, что там в моем отбитом нутре есть… Ладно, чему быть, того не миновать… Адрес Барона я тебе дал, езжай к нему, он поможет… И к сыну моему наведайся в Нижний, узнай, как он там. Как-никак, без матери он теперь, и семейный… Если в чем нуждается, опять же обратись к Барону, тут он и вовсе не откажет.
Алексей обнял Меченого, и пошел оформлять в тюремную контору документы на освобождение.
Настроение было какое-то странное, никакой особой радости от своего освобождения он не ощущал. Ехать было не к кому. Никого, кроме ставшей ему чужим человеком сестры Татьяны и её пятнадцатилетнего сына Сашки у него не было. Год назад умерла мать, а несколько раньше — в конце девяносто седьмого Меченый мрачно протянул ему газету.
«На Востряковском кладбище в Москве произошел мощный взрыв. При взрыве погибло десять человек, и ещё восемь было тяжело ранено. В этот день участники афганских событий пришли на кладбище помянуть своего друга Николая Сатарова, заместителя председателя Фонда афганцев-инвалидов, застреленного год назад в собственной машине. На Востряковском кладбище погибли председатель Фонда Олег Шелест, управляющий делами Сергей Фролов…» Далее Алексей читать не стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
В эту ночь он долго не мог заснуть, все думал и думал о том, что сообщил ему Меченый.
Мысли об Инне приводили его в особенное волнение… Она же спала с ним, целовала его, они говорили друг другу нежные слова… Он рассказывал ей про погибших жену и сынишку, делился самым святым, что было у него в жизни… От этих мыслей краска стыда прильнула к его обветренным щекам. Какой же он лох, какой тупица…
Но вдруг ночью словно какая-то пелена словно спала с его глаз, и он постарался как-то по-другому поглядеть на произошедшее несколько лет назад и проанализировать все беспристрастно. Ведь и раньше, когда он был распален гневом и не был в состоянии трезво мыслить, все же некоторые моменты заставляли его сомневаться… Какой резон Инне было устраивать этот фарс дома у Ларисы? Напротив, если она была в заговоре, неплохо было бы довести свою роль до конца… И зачем она послала эту фотографию в Матроску? Только для того, чтобы сделать ему больнее? Не похожа она на садистку, ну никак не похожа… И возмущение её во время кухонной сцены, спровоцированной Ларисой, было до того уж натуральным… И зачем он порвал то письмо, которое принес ему Сидельников? Сидельников, Сидельников… Да, роль этого негодяя ещё недостаточно понятна… А что если они с Лычкиным устроили этот спектакль, чтобы вывести его из боевого состояния, добить до конца? Ведь то, что кто-то подделывал письма Сергея Фролова к нему и его к Сергею, он уже понял из писем Фролова в зону. То, что именно благодаря Сидельникову была запугана свидетельница Виктория Щербак и убит свидетель Сытин, стало совершенно очевидно. Так что же мешало им сунуть в конверт фотографию и передать её Алексею? Что такого на ней было особенного? Инна и Лычкин в его машине. Что с того? Оставив даже мысль о возможности фотомонтажа, допустив, что она действительно сидела в его машине, совершенно необязательно искать в этом прецеденте какой-либо криминал. Он заехал за ней, повез куда-нибудь, кто-то специально сфотографировал их вместе, фотографию положили в конверт, и Сидельников передал её Алексею. А на следователя Бурлака давили с целью запрещения свиданий с ним, тоже нашлось, кому давить… Об этом он узнал из короткого письма следователя в зону, недавно полученного им: «Прости, капитан, за то, что допустил твоего осуждения. Я знаю, что ты не виноват. Если бы я разрешил свидания, результат мог бы быть иным. Но я не мог, я человек подневольный. Не держи зла на меня, если можешь. Я верю, что ты все выдержишь. Освободишься — заходи, кое-что расскажу. Илья Бурлак.»
От этих мыслей Алексею стало легче на душе, словно он освободился от какого-то тяжелого груза. Вдруг он поверил Инне, и мир для него снова стал красочным. Он хотел ей верить… Он заснул крепким сном…
Утром, увидев Меченого, он улыбнулся.
— Улыбаешься, капитан? — усмехнулся Меченый. — Вот это правильно, плюй на все, легче жить будет…
— Понял кое-что, — ответил Алексей. — Кажется, до меня теперь многое дошло…
— Я же говорил, что ты тугодум. Вот, через четыре года кое-что дошло, а ещё через три совсем все дойдет, так что откинешься умным чуваком…
… В этот ещё довольно холодный мартовский день впервые почувствовался едва заметный запах весны…
— А что это за Гнедой? — поинтересовался вечером у Меченого Алексей. — Порассказал бы мне о нем. Как-никак, заочный корифан, интересно узнать о том, что тебя заказал…
— Гнедой-то? — задумался Меченый. — О нем мало кто теперь что знает, а если и знают, стараются забыть. Ему лет сорок пять, на нем два мокрых дела… Но… он не сидел ни за одно. За первое его посадили, а через несколько месяцев выпустили, а за второе вообще оправдали и из зала суда на волю выпустили…
— Крутые связи?
— Возможно. А возможно и другое — не совершал он их вообще, убийств этих… Легенду себе создавал. Вот она и пригодилась, легенда эта. А так… известно, что первая ходка у него была по сто семнадцатой за изнасилование, и ещё одна, году в восемьдесят шестом — за мошенничество. В целом он и пяти лет на зоне не провел… А теперь — авторитет, большими бабками ворочает, под ним несколько сотен ходит, в особняке живет… А больше про него я ничего не знаю. Говорят, он из культурных — то ли артист, то ли режиссер в прошлом, а по национальности то ли немец, то ли турок, то ли и то и другое… Пудрит мозги, короче, как может. Чтобы правду никто не узнал.
— А как бы о нем узнать поподробнее? Никак нельзя?
— Почему нельзя? Если надо, значит можно и узнать. Есть у меня один кореш, — улыбнулся черными обломками зубов Меченый. — Бароном кличут. Сейчас он на воле, под Москвой живет, на даче, собак разводит… Любит он это дело, всю жизнь мечтал… И сбылось, как ни странно. Дело он одно сделал удачное пару лет назад, дело жизни, что называется, какое, понятно, говорить не стану, тем более, он и сам мне ничего не говорил. Но ему на всю остатнюю жизнь хватит, он одинокий, ни жены, ни детей, живет со сворой собак километрах в пятидесяти от Москвы. Дачка хорошая, добротная, деревянный сруб двухэтажный, с русской банькой, был я у него незадолго до… Ну, понятно… Он ведь меня звал с ним там жить, помогать ему по хозяйству. А я так не могу — тоска… Ну недельку-другую ещё выдержу, а так тоска… А ему кайф, хоть он меня лет на десять помладше будет. Ему только недавно полтинник стукнул, хоть он и седой весь, такой же как ты, только кудрявый. А связи у него налажены. Узнать он может все, что угодно. Особенно если я его об этом попрошу…
— А почему? — не удержался и полюбопытствовал Алексей.
Меченый бросил на него неодобрительный взгляд за излишнее любопытство.
— Твое-то какое до этого дело? То слова из тебя не вытянуть было, за то я к тебе и привязался, не люблю пустобаев, а теперь на радостях ты кучу вопросов в минуту стал задавать. Что да как, да почему? Говорю, что узнает, значит, узнает… Зря базарить не стану.
… Только летом Меченый получил маляву от Барона.
Меченый долго и внимательно изучал послание, а потом поделился с его содержанием с Алексеем.
— Ну что, капитан, — усмехнулся он. — Узнал он кое-что ради нашего с ним корифанства. Фук этот Гнедой, настоящий фук, и больше ничего.
— Это как?
— Бывает и так. Подставное лицо, по-научному. Плавает на поверхности, как оно и не тонет, а всем делом заправляет какой-нибудь прикинутый джентльмен в галстуке и, например, с депутатским мандатом или удостоверением члена правительства. И Гнедой этот тащит ему в зубах, как пес, большую часть своего навара. Ну а перед подчиненными он пахан, и джентльмен помогает ему в том, чтобы все так думали. Гнедой, к тому же, я говорил, артист, играет свою роль отменно и воздействовать на бритоголовых умеет. Держит всех в узде, а порой и сам себя крутым считает. Но… вопрос в том, что если чьи-то высшие интересы столкнутся, Гнедого этого могут запросто прихлопнуть, как блоху или гниду. Кстати, его первым погонялом и была Гнида. Это потом он в Гнедого перекрасился опять же с чьей-то высокой подачи.
— А кто же этот высокий покровитель? — насторожился Алексей.
— Ну ты и спрос… Ну, разговорился, молчун-капитан, — неодобрительно качал головой Меченый. — На черта это тебе? Человек, высоко сидящий, ни миллионами, десятками, сотнями миллионов ворочающий, а то и миллиардами. Бизнесмен, собственник заводов, фабрик, предприятий многочисленных… А таких Гнид у него видимо-невидимо… И, кстати, между прочим, имеющий прямое отношение к тюменской торговой компании, — подмигнул ему Меченый. — О чем, я, если помнишь, предполагал и раньше…
— Точно, — восхищенно воскликнул Алексей. — Соображаешь…
— А тут только ленивый не сообразит. Человек ты меленький, и предприятие твое малое, но интересы ты затронул больших людей, сначала интересы, а потом амбиции. Сам посуди, заденешь «жигуленком» тачку какого-нибудь босса на улице, с тебя же три шкуры сдерут, а тут все же побольше самой крутой тачки получается по твоим рассказам. На товар их нагрели, они пахану пожаловались, тот приказал с тобой разобраться и твое предприятие сравнять с землей. А ты колыхаешься, твой дружок Серега колыхается, и не просто колыхается, а обращается за помощью к такому человеку, которого опасается не только этот Гнедой, но и джентльмен в галстуке.
— К Черному?
— К нему самому. К Григорию, вору в законе, настоящему, не дутому… А Черный к джентльмену не звонит, враги они лютые с давних пор, но друг друга опасаются. Паритет у них, как говорится, по научному. А звонит Черный напрямик через голову джентльмена фуку Гнедому. И дает ему распоряжение от тебя отстать. А отстать тот уже не может, потому что джентльмен брови свои нахмурил. Не привык, чтобы не по его было… Вот Гнедой и крутится, как угорь на сковородке, юлит перед обоими, которых боится как огня… Один покровитель, другой враг, но оба страшны в своем гневе… Так-то вот в наше время бизнесом заниматься, капитан. Сотрут в порошок, и могилы твоей не найдут, если высоким людям дорожку перебежишь, даже ненароком…
— Да…, — покачал головой Алексей. — Ну и в поганое же время довелось нам жить на этом свете…
— Да ладно, — досадливо отмахнулся от его слов Меченый. — Базаришь, как тетка в очереди за колбасой… Всегда у нас поганое время было, и всегда большие люди всеми делами заправляли, а таких, как мы давили, как мелочь под ногами. Только раньше это одни люди были, а теперь другие, если раньше главным была только власть, паскудством и предательством заслуженная, то теперь это прежде всего бабки, крутые бабки, дающие опять же ту же власть. А власть дает ещё большие бабки и ещё большую власть. Так вот и крутится этот мир, капитан. А нам что главное — чтобы перед смертью можно было бы самому себе в глаза поглядеть. И пока… вроде бы за пятьдесят восемь годиков, что землю топчу… Впрочем, не кажи гоп, до смерти еще, может быть, далеко… Что будет, то и будет…
— А я вот, — призадумался над его словами Алексей. — Могу я в глаза самому себе посмотреть или нет? — Снова почему-то ему вспомнились печальные глаза Инны, глядящие на него, сидящего под конвоем в клетке и слушающего приговор судьи Грибанова и себя, в ярости рвущего в клочки её письмо на глазах у адвоката Сидельникова.
— Это уж тебе судить, капитан, — усмехнулся Меченый и закурил «беломорину»…
5.
Февраль 1999 г.
— Ну, прощай, капитан, — обнял Алексея Кондратьева Меченый. — Удачи тебе. Верю в тебя, что теперь у тебя будет все по уму, что таких делов, как тогда ты больше не навертишь… Ты теперь чувак мудреный, через семерик лет зоны прошедший. А мне ещё полтора чалится, — вздохнул он. — Привык я к тебе, скучно без тебя тут будет… Выживу ли, не знаю, здоровьишко, сам знаешь, пошаливает… И сердце, и печень, и ещё хрен знает, что там в моем отбитом нутре есть… Ладно, чему быть, того не миновать… Адрес Барона я тебе дал, езжай к нему, он поможет… И к сыну моему наведайся в Нижний, узнай, как он там. Как-никак, без матери он теперь, и семейный… Если в чем нуждается, опять же обратись к Барону, тут он и вовсе не откажет.
Алексей обнял Меченого, и пошел оформлять в тюремную контору документы на освобождение.
Настроение было какое-то странное, никакой особой радости от своего освобождения он не ощущал. Ехать было не к кому. Никого, кроме ставшей ему чужим человеком сестры Татьяны и её пятнадцатилетнего сына Сашки у него не было. Год назад умерла мать, а несколько раньше — в конце девяносто седьмого Меченый мрачно протянул ему газету.
«На Востряковском кладбище в Москве произошел мощный взрыв. При взрыве погибло десять человек, и ещё восемь было тяжело ранено. В этот день участники афганских событий пришли на кладбище помянуть своего друга Николая Сатарова, заместителя председателя Фонда афганцев-инвалидов, застреленного год назад в собственной машине. На Востряковском кладбище погибли председатель Фонда Олег Шелест, управляющий делами Сергей Фролов…» Далее Алексей читать не стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60