шарик все-таки.
Море было далеко внизу и казалось бескрайним, на его глади, будто елочные игрушки, сияли огнями лайнеры и пассажирские паромы.
Философствующий попутчик покинул борт во время посадки в Толедо; попрощался он скороговоркой, возможно не вполне еще протрезвев, а скорее – чисто по-русски совестясь за недавнюю нетрезвую откровенность и чуток жалея о ней, чтобы забыть вскоре и Олега Данилова, и собственные путаные словеса... Ну что ж: бежать от себя – это даже не профессия, это стиль жизни; а сколько людей живут именно так, даже не подозревая об этом? Бог знает.
Ночь легла ровная, темная, а вскоре показались огни богатых пригородов марокканской столицы. Самолет шел на посадку. Данилов смотрел в иллюминатор и, казалось, уже ощущал цитрусовый, жаркий запах этой диковинной земли. Под плоскостями все еще медленно проплывали окруженные пальмами, утопающие в садах мавританские особняки; голубые подсвеченные бассейны сияли драгоценными камнями в вычурных оправах; Данилову даже подумалось, что если есть на свете рай – то это здесь. Или где-то рядом. После московского непогодья идиллия арабской Африки – Магриба – казалась картинкой из «Тысячи и одной ночи».
В Касабланке была пересадка. Самолетик безвестной компании «Каравелла» должен был доставить Данилова если не в сердце, то в чрево Черного континента, впрочем омываемое океаном, если верить карте.
Картам Данилов верил, но больше игральным, чем географическим. А еще больше он верил впитанным с детсадовским компотом строчкам: «Маленькие дети, ни за что на свете...» Впрочем, этот стишок на ум тогда не пришел. А пришел, вернее, пришла строка песенная:
В желтой жаркой Африке, в центральной ее части, Как-то раз, вне графика, случилося несчастье...
Суеверный Данилов морщился, пил предполетный коньяк, виски, джин, но мелодия не отвязывалась. Тогда он выпил водки из запрятанных в недрах объемистой сумки литровки, и мелодия исчезла. Вместо нее в памяти заклубились «Подмосковные вечера», и Данилов вдруг заностальгировал по родным летним просторам, и грызла бы его эта занудная бестолочь долго, если бы он не вспомнил, что теперь в Москве – февраль, и сырость, и заляпанные автомобили катятся по серым проспектам, слепо таращась незрячими фарами в туманную, блеклую непогодь... Напоследок вспомнилось пастерна-ковское: «Февраль: достать чернил и плакать...» – и Данилов, под гудение моторов, провалился в глубокий сон. Водка помогла.
К месту назначения прибыли ранним утром. Данилов вяло выхлебал жидкий кофе в аэропортовском буфете. Посмотрел на часы. До столицы Гондваны, Кидрасы, было еще два часа лета. Чартер мог прибыть через десять минут. Или через сутки.
Полеты по расписанию кончились в Касабланке. Здесь была Черная Африка.
– Сэр? – Высокий иссиня-фиолетовый негр в форме капитана гвардии президента был вежлив и предупредителен. – Рейс на Кидрасу?
– Да.
– Пойдемте, я провожу. – Его английский был безупречен: наверное, так говорили лондонские лорды полтора-два века назад.
Выход на летное поле охраняли гвардейцы, но делали это ненавязчиво: провожатый Данилова сказал несколько слов, и они получили беспрепятственный доступ к самолетам.
Летательный аппарат впечатлял. Нет, когда-то он был самолетом, где-нибудь году в шестьдесят девятом прошлого века, но с тех пор, как говорится, минуло.
Экипаж из трех человек был разномастен и разношерстен; пилот, крупный лысеющий дядько с необъемным животом, красным склеротическим лицом, слезящимися глазами, выслушал гвардейца, кивнул, приветственно махнул рукой Данилову, сказал безо всякого энтузиазма:
– Салют, камарадо!
И – разразился длиннющей виртуозной тирадой на чистейшем рязанском наречии: местные работяги, пытаясь затащить по сходням громоздкий ящик, уронили его ребром на бетон. Не удовлетворившись руганью, дядько подошел к одному, врезал крепкого пинка и разразился новой тирадой, на этот раз – на здешнем диалекте. Данилов понял не все, но фразу «грязные копченые макаки» уловил точно и даже поморщился: копченые обезьянки, особенно детеныши, были любимым здешним лакомством. Как-то лет восемь назад Данилов забрел на рынке в «обезьяньи ряды»; его замутило от приторно-сладкого запаха, да и зрелище было не из приятных: небольшие закопченные тельца уж очень были похожи на человеческие.
– Не боитесь, что примет на свой счет? – спросил Данилов по-русски, кивнув на гвардейца-капитана.
– Куда там! Он – нгоро, а эти выродки – баша. За ними глаз да глаз нужен; ящик нарочно раскурочить хотели да стащить, что плохо ляжет, – ответил он, замолчал, а сообразив, расплылся в улыбке:
– Паря, да ты наш!
– Есть такое дело!
– Водку везешь?
– И такое дело есть.
Улыбка пилота разлилась до ушей. Он подошел к Данилову, протянул широкую ладонь:
– Коля. – Не дожидаясь ответа, тут же выговорил:
– По сто пятьдесят? За знакомство?
– Ты ж за рулем.
– Гаишников-то тут нету! – торжествующе закончил Коля. – Тебя как звать-то?
– Олег.
– Ну, пошли. Не пьянки ради, а с целью профилактики. Эй! – махнул он рукой двум своим сотрудникам. – Давай сюда! Устроились за ящиками.
– "Столичная"! – Глаза пилота заблестели. Данилов снова слазил в сумку и извлек буханку запечатанного в целлофан бородинского, баночку килек и шмат сала.
– Ну, ешкин кот! Вот это – точно наш! Понимаешь ты рабочего человека! – Глянул на Данилова скоро, спросил:
– Бывал здесь?
– У соседей.
– Давно?
– Лет восемь как.
– Война у них. Как тогда началась, так и... Вялотекущая, как шизофрения.
– Где-то иначе? – бросил Данилов.
– В Союзе тоже?
– Союза нет давно.
– Не для меня. Вернее, не для нас. – Посмотрел на Данилова испытующе, спросил:
– "Следопыт кабаньих троп"? Данилов пожал плечами.
– А ныне – вольный старатель?
– Как все.
– А ты – веселый. – Пилот расплылся в улыбке, ноздри его затрепетали, уловив специфический аромат зернового спирта. – Ну, за волю, раз вольный!
Выпили. Николай разломил буханку пополам, закрыл глаза, вдохнул...
Разрезал на неровные куски, на свой положил килечку, снова понюхал, блаженно зажмурился и только потом начал закусывать – медленно, неторопливо.
– Давно из Союза?
– Да вот только что.
– Из Москвы?
– Да.
– И как там?
– Зима.
– Морозная?
– Слякотная.
Николай вздохнул мечтательно:
– Тоже хорошо. А у меня еще полтора года контракт. – Обвел руками салон:
– Видишь, на какой колымаге порхаем?
– Вещь антикварная.
– Не то слово. Был у нас родной «Ан», так пропал. То ли сбили где, то ли что. Мы покумекали, разыскали в ангаре эту груду металлолома, подлатали кое-как. Зато движок – новехонький! С пылу с жару! – Пилот похлопал по обшивке.
– Вот лошадка и получилась. Ничего, тянет. – Повернулся к штурману:
– Ну че, ас? Двинули, что ли?
– Ну, – ответил тот.
– Леха у нас немногословный, – пояснил пилот Данилову. – Зато надежный.
Могила.
Самолетик разогнался, оторвался от летного поля прыжком, с лихим креном пошел на набор высоты.
– Рисуется батя... – хмыкнул радист Гена и занял место на откидном стульчике у двери. Рядом на турели покоился пулемет Калашникова в рабочем состоянии; латунные гильзы из заправленной ленты блестели матово.
– Неспокойно?
– Пошаливают, – неопределенно ответил Гена. – Тут недалече аэродром подскока, мы договорились скинуть пару ящиков. Ты не против?
– С чего?
– Вообще-то это беспосадочный рейс.
– Буду нем, как медуза.
– Уж не подведи, земляк, – с затаенной угрозой процедил Гена, добавил мягче, сделав в пространстве движение пальцами, словно перебирал купюры:
– Жить всем надо.
Данилов только пожал плечами.
Самолет набрал высоту, пошел ровно, урча моторами и поскрипывая всеми переборками, словно престарелый троллейбус. «Я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, прощальный...» – плавно заклубилось в дремотном мозгу. Данилов сосредоточился, мотнул, не просыпаясь, головой и, когда услышал задушевное:
«...под крылом самолета о чем-то поет...» – : умиротворенно вздохнул и уснул окончательно.
Проснулся оттого, что машина заходила на посадку. Под колесами зашуршало неровное покрытие; Данилов выглянул в иллюминатор: какие-то люди бежали к самолету с оружием на изготовку.
Гена выругался длинно и витиевато, откинул дверцу, приник к пулемету и выпустил очередь. Крутнулся на сиденье, прицелился удобнее, и пулемет загрохотал снова, выплевывая дымящиеся гильзы на грязный пол. Обернулся к кабине пилотов, заорал срывающимся голосом:
– Михалыч, мать твою перемет, взлетай!
Самолет стал разворачиваться: вырубленная в лесу коротенькая полоса заканчивалась. Люди бежали наперерез, стреляя на ходу. Гена снова выругался, выпустил длинную очередь, но мазал. Данилов заметил, как один из нападавших поднял на плечо базуку.
– Гоплык, – сквозь зубы простонал Гена. Одним движением Данилов смел незадачливого стрелка, вжал приклад в плечо; пулемет рявкнул коротенькой, в три выстрела, очередью; из-под ног гранатометчика будто выбили землю: поджав перебитые голени, он закрутился по вытоптанной траве; огнестрельная «труба» откатилась в сторону.
Самолет проскочил мимо нападавших, набрал скорость; догонные пули цокали по корпусу, пробивая его, влетали в салон и вязли в деревянной обшивке ящиков.
Машина взлетела; лес помчался под плоскостями и ушел куда-то вниз: пилот заложил вираж и пошел на высоту.
Гена сидел белый как полотно, зажав губами сигарету, чиркал и чиркал колесиком зажигалки, безуспешно пытаясь добыть огонь. Наконец ему это удалось; не отрывая сигареты от губ, он спалил ее на две трети, окутавшись дымом, как притушенный Горыныч, выдохнул:
– Ну-е-о... – Посмотрел на Данилова:
– Ну ты снайпер. А чего всех не перекосил? Мог бы!
– Мама не велела.
– А они бы нас порешили? – Гена указал коротким пальцем на застрявшие в обшивке пули.
– Издержки профессии, – пожал плечами Данилов, добавил язвительно:
– Жить всем надо.
Пилот, отдав штурвал штурману, вышел из кабины:
– Ну че, живы?
Не дождавшись ответа, выдернул изо рта у Гены сигарету, докурил в одну затяжку. Бросил:
– Ты что-то вообще сегодня... Не в тире стреляешь, мля! Попадать нужно.
– Да так вышло, Михалыч.
– Ну-ну. Хорошо хоть гранатометчика срезал грамотно. А то бы – гайки.
Гена бросил взгляд на Данилова: тот скромно молчал, уставившись в переборку. Михалыч понял взгляд по-своему:
– И то правда. А что, Олег, доплескаем емкость?
Данилов только кивнул. Он и сам чувствовал напряжение: уж очень давно не попадал в переделки.
Выпили. Покурили. Михалыч ушел в кабину.
– Вот так! Это ведь Михалыч сам напортачил! Подскоков тут что грязи, и одна полянка на другую похожа, как две сучки одного помета! А он нет чтобы присмотреться, плюхнулся, будто к теще на варенье! И туда же, учит! Ты слышал?
«Попадать надо...» А этим бесам только давай: обрадовались дармовой борт разуть, да поспешили: им бы дождаться, пока остановимся, подойти чинно... А они сразу палить начали. – Спросил безо всякого перехода:
– Ты где так стрелять наловчился?
– В тире.
– А-а-а.
– Снова пытаться будем?
– Чего пытаться? Стрелять?
– Сбросить пару ящиков.
– Не сегодня. И не с нашим «счастьем».
– Тогда в Кидрасу?
– Прямиком.
– И сколько лету?
– Поболе часа.
Данилов откинулся к борту:
– Подремлю.
Гена лишь вздохнул завистливо:
– Ну у тебя и нервы.
Олег слышал, как он вновь долго чиркал колесиком зажигалки, что-то бурчал, матерился... Потом легкая пелена заволокла сознание, и он увидел море, и белый крупный песок, и скалы... И слышал мелодию, которую хотел слышать: «Недавно гостил я в чудесной стране...»
Глава 62
Солнце заливало летное поле не столько светом, сколько жаром. Воздух был сух, и хотя Данилов успел слегка обвыкнуться к духоте в лишенном любых излишеств салоне самолета, сейчас чувствовал себя так, будто зашел в сауну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Море было далеко внизу и казалось бескрайним, на его глади, будто елочные игрушки, сияли огнями лайнеры и пассажирские паромы.
Философствующий попутчик покинул борт во время посадки в Толедо; попрощался он скороговоркой, возможно не вполне еще протрезвев, а скорее – чисто по-русски совестясь за недавнюю нетрезвую откровенность и чуток жалея о ней, чтобы забыть вскоре и Олега Данилова, и собственные путаные словеса... Ну что ж: бежать от себя – это даже не профессия, это стиль жизни; а сколько людей живут именно так, даже не подозревая об этом? Бог знает.
Ночь легла ровная, темная, а вскоре показались огни богатых пригородов марокканской столицы. Самолет шел на посадку. Данилов смотрел в иллюминатор и, казалось, уже ощущал цитрусовый, жаркий запах этой диковинной земли. Под плоскостями все еще медленно проплывали окруженные пальмами, утопающие в садах мавританские особняки; голубые подсвеченные бассейны сияли драгоценными камнями в вычурных оправах; Данилову даже подумалось, что если есть на свете рай – то это здесь. Или где-то рядом. После московского непогодья идиллия арабской Африки – Магриба – казалась картинкой из «Тысячи и одной ночи».
В Касабланке была пересадка. Самолетик безвестной компании «Каравелла» должен был доставить Данилова если не в сердце, то в чрево Черного континента, впрочем омываемое океаном, если верить карте.
Картам Данилов верил, но больше игральным, чем географическим. А еще больше он верил впитанным с детсадовским компотом строчкам: «Маленькие дети, ни за что на свете...» Впрочем, этот стишок на ум тогда не пришел. А пришел, вернее, пришла строка песенная:
В желтой жаркой Африке, в центральной ее части, Как-то раз, вне графика, случилося несчастье...
Суеверный Данилов морщился, пил предполетный коньяк, виски, джин, но мелодия не отвязывалась. Тогда он выпил водки из запрятанных в недрах объемистой сумки литровки, и мелодия исчезла. Вместо нее в памяти заклубились «Подмосковные вечера», и Данилов вдруг заностальгировал по родным летним просторам, и грызла бы его эта занудная бестолочь долго, если бы он не вспомнил, что теперь в Москве – февраль, и сырость, и заляпанные автомобили катятся по серым проспектам, слепо таращась незрячими фарами в туманную, блеклую непогодь... Напоследок вспомнилось пастерна-ковское: «Февраль: достать чернил и плакать...» – и Данилов, под гудение моторов, провалился в глубокий сон. Водка помогла.
К месту назначения прибыли ранним утром. Данилов вяло выхлебал жидкий кофе в аэропортовском буфете. Посмотрел на часы. До столицы Гондваны, Кидрасы, было еще два часа лета. Чартер мог прибыть через десять минут. Или через сутки.
Полеты по расписанию кончились в Касабланке. Здесь была Черная Африка.
– Сэр? – Высокий иссиня-фиолетовый негр в форме капитана гвардии президента был вежлив и предупредителен. – Рейс на Кидрасу?
– Да.
– Пойдемте, я провожу. – Его английский был безупречен: наверное, так говорили лондонские лорды полтора-два века назад.
Выход на летное поле охраняли гвардейцы, но делали это ненавязчиво: провожатый Данилова сказал несколько слов, и они получили беспрепятственный доступ к самолетам.
Летательный аппарат впечатлял. Нет, когда-то он был самолетом, где-нибудь году в шестьдесят девятом прошлого века, но с тех пор, как говорится, минуло.
Экипаж из трех человек был разномастен и разношерстен; пилот, крупный лысеющий дядько с необъемным животом, красным склеротическим лицом, слезящимися глазами, выслушал гвардейца, кивнул, приветственно махнул рукой Данилову, сказал безо всякого энтузиазма:
– Салют, камарадо!
И – разразился длиннющей виртуозной тирадой на чистейшем рязанском наречии: местные работяги, пытаясь затащить по сходням громоздкий ящик, уронили его ребром на бетон. Не удовлетворившись руганью, дядько подошел к одному, врезал крепкого пинка и разразился новой тирадой, на этот раз – на здешнем диалекте. Данилов понял не все, но фразу «грязные копченые макаки» уловил точно и даже поморщился: копченые обезьянки, особенно детеныши, были любимым здешним лакомством. Как-то лет восемь назад Данилов забрел на рынке в «обезьяньи ряды»; его замутило от приторно-сладкого запаха, да и зрелище было не из приятных: небольшие закопченные тельца уж очень были похожи на человеческие.
– Не боитесь, что примет на свой счет? – спросил Данилов по-русски, кивнув на гвардейца-капитана.
– Куда там! Он – нгоро, а эти выродки – баша. За ними глаз да глаз нужен; ящик нарочно раскурочить хотели да стащить, что плохо ляжет, – ответил он, замолчал, а сообразив, расплылся в улыбке:
– Паря, да ты наш!
– Есть такое дело!
– Водку везешь?
– И такое дело есть.
Улыбка пилота разлилась до ушей. Он подошел к Данилову, протянул широкую ладонь:
– Коля. – Не дожидаясь ответа, тут же выговорил:
– По сто пятьдесят? За знакомство?
– Ты ж за рулем.
– Гаишников-то тут нету! – торжествующе закончил Коля. – Тебя как звать-то?
– Олег.
– Ну, пошли. Не пьянки ради, а с целью профилактики. Эй! – махнул он рукой двум своим сотрудникам. – Давай сюда! Устроились за ящиками.
– "Столичная"! – Глаза пилота заблестели. Данилов снова слазил в сумку и извлек буханку запечатанного в целлофан бородинского, баночку килек и шмат сала.
– Ну, ешкин кот! Вот это – точно наш! Понимаешь ты рабочего человека! – Глянул на Данилова скоро, спросил:
– Бывал здесь?
– У соседей.
– Давно?
– Лет восемь как.
– Война у них. Как тогда началась, так и... Вялотекущая, как шизофрения.
– Где-то иначе? – бросил Данилов.
– В Союзе тоже?
– Союза нет давно.
– Не для меня. Вернее, не для нас. – Посмотрел на Данилова испытующе, спросил:
– "Следопыт кабаньих троп"? Данилов пожал плечами.
– А ныне – вольный старатель?
– Как все.
– А ты – веселый. – Пилот расплылся в улыбке, ноздри его затрепетали, уловив специфический аромат зернового спирта. – Ну, за волю, раз вольный!
Выпили. Николай разломил буханку пополам, закрыл глаза, вдохнул...
Разрезал на неровные куски, на свой положил килечку, снова понюхал, блаженно зажмурился и только потом начал закусывать – медленно, неторопливо.
– Давно из Союза?
– Да вот только что.
– Из Москвы?
– Да.
– И как там?
– Зима.
– Морозная?
– Слякотная.
Николай вздохнул мечтательно:
– Тоже хорошо. А у меня еще полтора года контракт. – Обвел руками салон:
– Видишь, на какой колымаге порхаем?
– Вещь антикварная.
– Не то слово. Был у нас родной «Ан», так пропал. То ли сбили где, то ли что. Мы покумекали, разыскали в ангаре эту груду металлолома, подлатали кое-как. Зато движок – новехонький! С пылу с жару! – Пилот похлопал по обшивке.
– Вот лошадка и получилась. Ничего, тянет. – Повернулся к штурману:
– Ну че, ас? Двинули, что ли?
– Ну, – ответил тот.
– Леха у нас немногословный, – пояснил пилот Данилову. – Зато надежный.
Могила.
Самолетик разогнался, оторвался от летного поля прыжком, с лихим креном пошел на набор высоты.
– Рисуется батя... – хмыкнул радист Гена и занял место на откидном стульчике у двери. Рядом на турели покоился пулемет Калашникова в рабочем состоянии; латунные гильзы из заправленной ленты блестели матово.
– Неспокойно?
– Пошаливают, – неопределенно ответил Гена. – Тут недалече аэродром подскока, мы договорились скинуть пару ящиков. Ты не против?
– С чего?
– Вообще-то это беспосадочный рейс.
– Буду нем, как медуза.
– Уж не подведи, земляк, – с затаенной угрозой процедил Гена, добавил мягче, сделав в пространстве движение пальцами, словно перебирал купюры:
– Жить всем надо.
Данилов только пожал плечами.
Самолет набрал высоту, пошел ровно, урча моторами и поскрипывая всеми переборками, словно престарелый троллейбус. «Я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, прощальный...» – плавно заклубилось в дремотном мозгу. Данилов сосредоточился, мотнул, не просыпаясь, головой и, когда услышал задушевное:
«...под крылом самолета о чем-то поет...» – : умиротворенно вздохнул и уснул окончательно.
Проснулся оттого, что машина заходила на посадку. Под колесами зашуршало неровное покрытие; Данилов выглянул в иллюминатор: какие-то люди бежали к самолету с оружием на изготовку.
Гена выругался длинно и витиевато, откинул дверцу, приник к пулемету и выпустил очередь. Крутнулся на сиденье, прицелился удобнее, и пулемет загрохотал снова, выплевывая дымящиеся гильзы на грязный пол. Обернулся к кабине пилотов, заорал срывающимся голосом:
– Михалыч, мать твою перемет, взлетай!
Самолет стал разворачиваться: вырубленная в лесу коротенькая полоса заканчивалась. Люди бежали наперерез, стреляя на ходу. Гена снова выругался, выпустил длинную очередь, но мазал. Данилов заметил, как один из нападавших поднял на плечо базуку.
– Гоплык, – сквозь зубы простонал Гена. Одним движением Данилов смел незадачливого стрелка, вжал приклад в плечо; пулемет рявкнул коротенькой, в три выстрела, очередью; из-под ног гранатометчика будто выбили землю: поджав перебитые голени, он закрутился по вытоптанной траве; огнестрельная «труба» откатилась в сторону.
Самолет проскочил мимо нападавших, набрал скорость; догонные пули цокали по корпусу, пробивая его, влетали в салон и вязли в деревянной обшивке ящиков.
Машина взлетела; лес помчался под плоскостями и ушел куда-то вниз: пилот заложил вираж и пошел на высоту.
Гена сидел белый как полотно, зажав губами сигарету, чиркал и чиркал колесиком зажигалки, безуспешно пытаясь добыть огонь. Наконец ему это удалось; не отрывая сигареты от губ, он спалил ее на две трети, окутавшись дымом, как притушенный Горыныч, выдохнул:
– Ну-е-о... – Посмотрел на Данилова:
– Ну ты снайпер. А чего всех не перекосил? Мог бы!
– Мама не велела.
– А они бы нас порешили? – Гена указал коротким пальцем на застрявшие в обшивке пули.
– Издержки профессии, – пожал плечами Данилов, добавил язвительно:
– Жить всем надо.
Пилот, отдав штурвал штурману, вышел из кабины:
– Ну че, живы?
Не дождавшись ответа, выдернул изо рта у Гены сигарету, докурил в одну затяжку. Бросил:
– Ты что-то вообще сегодня... Не в тире стреляешь, мля! Попадать нужно.
– Да так вышло, Михалыч.
– Ну-ну. Хорошо хоть гранатометчика срезал грамотно. А то бы – гайки.
Гена бросил взгляд на Данилова: тот скромно молчал, уставившись в переборку. Михалыч понял взгляд по-своему:
– И то правда. А что, Олег, доплескаем емкость?
Данилов только кивнул. Он и сам чувствовал напряжение: уж очень давно не попадал в переделки.
Выпили. Покурили. Михалыч ушел в кабину.
– Вот так! Это ведь Михалыч сам напортачил! Подскоков тут что грязи, и одна полянка на другую похожа, как две сучки одного помета! А он нет чтобы присмотреться, плюхнулся, будто к теще на варенье! И туда же, учит! Ты слышал?
«Попадать надо...» А этим бесам только давай: обрадовались дармовой борт разуть, да поспешили: им бы дождаться, пока остановимся, подойти чинно... А они сразу палить начали. – Спросил безо всякого перехода:
– Ты где так стрелять наловчился?
– В тире.
– А-а-а.
– Снова пытаться будем?
– Чего пытаться? Стрелять?
– Сбросить пару ящиков.
– Не сегодня. И не с нашим «счастьем».
– Тогда в Кидрасу?
– Прямиком.
– И сколько лету?
– Поболе часа.
Данилов откинулся к борту:
– Подремлю.
Гена лишь вздохнул завистливо:
– Ну у тебя и нервы.
Олег слышал, как он вновь долго чиркал колесиком зажигалки, что-то бурчал, матерился... Потом легкая пелена заволокла сознание, и он увидел море, и белый крупный песок, и скалы... И слышал мелодию, которую хотел слышать: «Недавно гостил я в чудесной стране...»
Глава 62
Солнце заливало летное поле не столько светом, сколько жаром. Воздух был сух, и хотя Данилов успел слегка обвыкнуться к духоте в лишенном любых излишеств салоне самолета, сейчас чувствовал себя так, будто зашел в сауну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87