..
Ни страха, ни отчаяния не было, лишь холод. И обида.
От снадобья Даша стала безвольной, сонной и покорной, но сейчас тоска, запрятанная глубоко под сердцем, вдруг сделалась острой и горькой: наверное, ее жизнь скоро закончится, но почему она закончится так пусто и бездарно? Да, она жила в большом и красивом доме, побывала в далеких местах, видела разные города и разных людей... Но все эти люди были чужие, и даже папа, ее папа, как был в детстве, так и остался большим, сильным и строгим великаном, но она даже ни разу не говорила с ним о том, что ее по-настоящему мучит... Ей и раньше часто казалось, что богатство – мнимо, и существует оно, только пока ее отец силен и властен, что стоит случиться хоть какому-то сбою, и уродливый мир нищеты поглотит ее, как он поглощает миллионы людей, заставляя метаться в кругу постылой работы, безутешной экономии и бездушных чиновничьих стен. Нет, такие мысли приходили нечасто, настоящее было размеренным и блестящим, и Даше даже казалось временами, что окружающие живут не так, как папа, только из-за своей лени, нерасторопности и отсутствия отваги. Она даже знала, что это действительно так, но лишь отчасти... А еще она знала, что быть богатым в стране нищих невозможно: благосостояние слишком призрачно и эфемерно, и ничто не спасает от несчастья. Ведь даже могущество отца так и не смогло ее уберечь, и она бредет сейчас в неведомом месте и непонятном времени, и никуда ей не хочется бежать как раз потому, что бежать ей некуда...
У нее всегда все было и – ничего не было. Даша знала, ей многие завидовали, но она отдала бы все-все, и даже больше, лишь бы мама, ее мама была жива... Она бы всегда все поняла, приласкала, и ей можно было бы выплакать все слезы... Даже у Золушки была Фея, а у нее... Отцовский дом был как хрустальный замок, покоящийся на острие клинка в хрупком и шатком равновесии... А весь остальной мир так и остался для Даши непонятным, далеким, пугающим, и ее попытка сблизиться с этим большим, полным опасностей миром оказалась обреченной. Для нее это – чужбина. «Ваше благородие, госпожа чужбина, крепко обнимала ты, да только – не любила...» Нет, некуда ей бежать. Даже если бы она и смогла.
Скверные, тяжелые мысли уже не пугали Дашу; апатия сковала не только мозг, но, казалось, опутала вялой липкой паутиной душу.
Когда прошли небольшой скверик, доктор неожиданно остановился, взял Дашу за плечи, развернул к себе и посмотрел так, что сонная душа ее обмерла страхом и, словно планета, сорвавшаяся с назначенной ей орбиты, низринулась в холодную, безличную пустоту бескрайнего Хаоса.
– Ты красива... Ты красива столь изысканно и порочно, что у меня уже нет сомнений: в тебе бес! – проговорил доктор медленно, будто преодолевая сопротивление. Голос его изменился неузнаваемо: стал скрипучим и жестким, как кровельное железо под ножом. – Такая красота – суть дьявольское наущение, посылаемое смущать слабых! Такой красотою сатана возбуждает в нестойких сжигающую их любовную лихорадку, каждый искушается, обольщаясь собственной похотью, и похоть эта увлекает в грех и в смерть! Любовное исступление, производимое адскими чарами и соблазнами, рождает ненависть и ведет человека к преисподней! И виною всему вы, лукавые и бесстыдные! И оттого, что вы даже не сознаете своего лукавства и бесстыдства, ваши очарования еще злее и губительнее для душ, увлеченных вами! О, Иоанн Златоуст знал вам истинную цену: «Разве женщина что-либо иное, как враг дружбы, неизбежное наказание, необходимое зло, естественное искушение, вожделенное несчастье... изъян природы, подмалеванный красивой краской?» – Доктор рассмеялся меленьким кашляющим смехом. – Я, я устраню этот изъян, я смою диавольскую краску, и никто и никогда о тебе уже не соблазнится! Ибо что есть ваша красота, как не уродство?
Зрачки его расширились, будто под действием кромешного мрака, и глядел доктор так, словно видел перед собой не девушку, а насекомое, редкого ночного мотылька, которого предстоит наколоть на булавку и присоединить к коллекции высохших хитиновых трупиков.
– "Мужчины влекутся к позорным деяниям многими страстями, а женщин же ко всем деяниям влечет одна страсть; ведь основа всех женских пороков – жадность".
Так писал Туллий в своей «Риторике». А я добавлю: жадность к плотским утехам!
Вы обольщаете сердца мнимой любовью и напитываете их ядом ненависти. Про таких сказал Экклезиаст: «Женщина – горше смерти, она – петля охотника. Ее сердце – тенета, ее руки – оковы». Овевая оковами нестойких, вы влечете их в ад! – Доктор перевел дыхание и продолжил почти шепотом, словно кто мог его подслушать в этой безлунной ночи:
– Нас мало, избранных, и мы стоим на страже, храня падший мир от полного Растления. – Он поднял руку и медленно провел холодными Влажными пальцами по щеке девушки. – Я вижу, ты жаждешь исцеления... Но настоящее исцеление происходит только в обители боли. – Голос его сделался сиплым и едва различимым. – Я избавлю тебя и от похоти, и от вожделения, и от мнимой красоты – этого диавольского дара!
Губы доктора скривились в жестокой гримаске, пальцы правой руки машинально совершали некое движение, словно перетирали в прах пойманную муху... Даша чувствовала, как леденеет сердце; раньше толстые линзы очков бликовали под тусклым светом лампы над крылечком приемного покоя, а теперь, когда свет стал едва различим и далек, что-то резкое, дисгармоничное, болезненное вдруг разом проступило в облике доктора Вика... Нос? Грубо слепленный, крючковатый, он нависал над выбритой губой, делая доктора похожим на злого гнома, выдворенного собратьями из Страны Грез за скверный нрав. И еще – глаза: они были то скорыми, словно устремленные за добычей зверьки, то застывали неживыми черными проталинами по мартовскому льду, а то – искренне печаловались, блестели выпукло, влажно, укрупненные линзами очков, и – читалась в них то ли вселенская скорбь, то ли тайное помешательство.
Глава 40
К отделению подошли минут через пять, миновав кусты чертополоха. И тут Даша услышала тонкое, жалобное мяуканье. Доктор Вик испуганно застыл на мгновение, потом лицо его сделалось злым, он шагнул в темноту и объявился, держа за шкирку маленького, пискляво орущего серого котенка. Глаза его сияли торжеством.
– Я знал, что ты ведьма! И вот – подтверждение! Но не подумай, что это тебя спасет! – Он перехватил котенка, сомкнув короткопалую ладонь вокруг горла.
Звереныш задергался, захрипел, Даша попыталась хоть что-то сделать, но сил не осталось вовсе: от малейшего движения ядовитого цвета туман клубился в голове, отравляя ее всю запахами дурмана, гниющей тины и слизи. Руки девушки лишь встрепенулись и медленно опустились вдоль туловища.
Котенок был похож на встрепанную плюшевую игрушку. Он уже не пытался вырываться и задыхался, когда доктор вдруг ослабил хватку, провозгласил торжественно:
– Не-е-ет, удовольствия легкой смерти я ему не доставлю... Он будет умирать долго и мучительно, пока эманация зла не покинет это никчемное и лживое тельце.
Доктор открыл дверь своим ключом, втолкнул Дашу в прихожую, открыл другую дверь...
Даша ожидала чего угодно, но все оказалось обыденно и гнусно, до омерзения. Пьяная тетка в застиранном халате проклюнулась откуда-то, подошла, шаркая шлепанцами, ко входу, долго осоловело пялилась на Дашу, икнула и скрылась за белой дверью, так и не произнеся ни слова. Даша даже приняла ее за больную, но тут доктор Вик произнес безучастно:
– Вот такие у нас кадры, – и скомандовал девушке:
– Иди прямо по коридору.
Коридор был длинный, покрытый обшарпанным коричневым линолеумом; вдоль стен – ряд запертых дверей под номерами. Даша свернула, остановилась перед белой дверью, доктор прошел вперед, брезгливо держа котенка двумя пальцами, чуть на отлете, отомкнул замок общим ключом, подтолкнул Дашу:
– Прошу.
Это был предбанник перед душевым отделением. Двое девочек-подростков жались у белой кафельной стены.
– Где санитар? – строго спросил доктор Вик.
– Он... вышел.
Дверь снова открылась, появился парень лет двадцати трех, светловолосый, красивый даже; вот только губы его были сложены странной гримаской, как у балованного, но крайне неуверенного в себе дитяти, защищающегося от людей и мира нарочитой грубостью, а то и жестокостью.
– Где тебя носит, Студент?
Разочарование скорой тенью мелькнуло на лице санитара и исчезло.
– Мыло искал. И шампунь.
Губы доктора Вика скривила презрительная ухмылка.
– Нашел? Ну-ну. Займись девками. Через двадцать минут жду их у себя. – Он замолчал, приподнял испуганно мяукавшего котенка, лицо его сделалось приторно-ласковым, рот скривился, глаза под толстыми линзами затуманились, и он произнес разом севшим голосом:
– А я займусь пока вот этой никчемной тварью.
Сдается мне, неспроста он появился здесь... – Доктор поднял невидящий взгляд, повторил:
– Неспроста.
Дверь закрылась, санитар повернулся к девчонкам, заговорил монотонно, словно отделяя этой монотонностью своего не совсем уравновешенного патрона от здешнего, раз и навсегда установленного распорядка:
– Меня зовут Игорь Игоревич. Сейчас вы примете душ, потом пройдете к доктору на собеседование и осмотр. От вашего поведения зависит, как к вам будут здесь относиться и как скоро вы вернетесь домой.
– У нас нет дома, – перебила его русоволосая девчонка; высокая, кареглазая, она была очень хороша собой.
– Как тебя зовут?
– Соболева. Света.
– Не смей меня прерывать, Света Соболева, – не повышая голоса, выговорил Игорь Игоревич. – Иначе тебе придется крепко пожалеть об этом. Повторяю: вам все понятно?
Соболева только хмыкнула, другая девчонка, помладше, кивнула. Даша оставалась совершенно безучастной. Сейчас ей вдруг захотелось спать. Спать и больше ничего. И где-то в глубине подсознания мерцала надежда: вот она заснет, проснется – и все теперешнее пропадет; и проснется она в своей спальне, дома, и спустится в кухню, а там домработница Лена уже приготовила хрустящие тосты и кофе с нежнейшими, только что взбитыми сливками...
– Вашу одежду я заберу. Тапочки, белье, полотенца у всех есть?
– Да, нам выдали, – ответила одна младшая.
– Ну и славно. Что застыли? Раздевайтесь.
– Прямо при вас? – спросила Соболева.
– Я должен проследить, чтобы вы не пронесли в отделение никаких колющих или режущих предметов. Вдруг вам в голову взбредет вены себе вскрывать?
– Не волнуйтесь, не взбредет.
– Вот я как раз и хочу: не волноваться.
Русоволосая презрительно скривила губки, расстегнула платье, сбросила одним движением через голову, оставшись в трусах и короткой маечке-топе.
Подруга последовала ее примеру. Даша равнодушно стянула чужую одежду.
– Дальше, дальше! – нервно поторопил санитар.
– Что, и белье? – спросила Соболева.
– Да.
– Майки?
– И трусы тоже. Совсем раздевайтесь.
– Мы что, ножи в трусах прячем?
– Ножи нет, а вот иглы или бритвенные лезвия – вполне.
– Мы не будем, – твердо за всех ответила Соболева, и губы ее сложились в упрямую гримаску.
– Это отчего же, извольте спросить? – издевательски растягивая слова произнес санитар.
– Мы девочки. Если так нужно, пусть придет медсестра или санитарка. При вас мы раздеваться не обязаны!
Игорь Игоревич скривил губы:
– Сейчас ночь, и я тут и за медсестру, и за санитарку. А будете качать права, вызову троих мордоворотов из буйного отделения, уж они вам помогут раздеться! С удовольствием помогут. Этого хотите? Вас прислали на обследование по подозрению в систематическом употреблении наркосодержащих препаратов...
– Да просто директриса наша полная стерва и...
– Меня не интересуют ваши детдомовские разборки! Ты не поняла, говорливая, куда попала! Это сумасшедший дом, и ты станешь делать все, что от тебя потребуют! А если будешь продолжать пререкаться, я запишу в историю болезни, что ты склонна к побегу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Ни страха, ни отчаяния не было, лишь холод. И обида.
От снадобья Даша стала безвольной, сонной и покорной, но сейчас тоска, запрятанная глубоко под сердцем, вдруг сделалась острой и горькой: наверное, ее жизнь скоро закончится, но почему она закончится так пусто и бездарно? Да, она жила в большом и красивом доме, побывала в далеких местах, видела разные города и разных людей... Но все эти люди были чужие, и даже папа, ее папа, как был в детстве, так и остался большим, сильным и строгим великаном, но она даже ни разу не говорила с ним о том, что ее по-настоящему мучит... Ей и раньше часто казалось, что богатство – мнимо, и существует оно, только пока ее отец силен и властен, что стоит случиться хоть какому-то сбою, и уродливый мир нищеты поглотит ее, как он поглощает миллионы людей, заставляя метаться в кругу постылой работы, безутешной экономии и бездушных чиновничьих стен. Нет, такие мысли приходили нечасто, настоящее было размеренным и блестящим, и Даше даже казалось временами, что окружающие живут не так, как папа, только из-за своей лени, нерасторопности и отсутствия отваги. Она даже знала, что это действительно так, но лишь отчасти... А еще она знала, что быть богатым в стране нищих невозможно: благосостояние слишком призрачно и эфемерно, и ничто не спасает от несчастья. Ведь даже могущество отца так и не смогло ее уберечь, и она бредет сейчас в неведомом месте и непонятном времени, и никуда ей не хочется бежать как раз потому, что бежать ей некуда...
У нее всегда все было и – ничего не было. Даша знала, ей многие завидовали, но она отдала бы все-все, и даже больше, лишь бы мама, ее мама была жива... Она бы всегда все поняла, приласкала, и ей можно было бы выплакать все слезы... Даже у Золушки была Фея, а у нее... Отцовский дом был как хрустальный замок, покоящийся на острие клинка в хрупком и шатком равновесии... А весь остальной мир так и остался для Даши непонятным, далеким, пугающим, и ее попытка сблизиться с этим большим, полным опасностей миром оказалась обреченной. Для нее это – чужбина. «Ваше благородие, госпожа чужбина, крепко обнимала ты, да только – не любила...» Нет, некуда ей бежать. Даже если бы она и смогла.
Скверные, тяжелые мысли уже не пугали Дашу; апатия сковала не только мозг, но, казалось, опутала вялой липкой паутиной душу.
Когда прошли небольшой скверик, доктор неожиданно остановился, взял Дашу за плечи, развернул к себе и посмотрел так, что сонная душа ее обмерла страхом и, словно планета, сорвавшаяся с назначенной ей орбиты, низринулась в холодную, безличную пустоту бескрайнего Хаоса.
– Ты красива... Ты красива столь изысканно и порочно, что у меня уже нет сомнений: в тебе бес! – проговорил доктор медленно, будто преодолевая сопротивление. Голос его изменился неузнаваемо: стал скрипучим и жестким, как кровельное железо под ножом. – Такая красота – суть дьявольское наущение, посылаемое смущать слабых! Такой красотою сатана возбуждает в нестойких сжигающую их любовную лихорадку, каждый искушается, обольщаясь собственной похотью, и похоть эта увлекает в грех и в смерть! Любовное исступление, производимое адскими чарами и соблазнами, рождает ненависть и ведет человека к преисподней! И виною всему вы, лукавые и бесстыдные! И оттого, что вы даже не сознаете своего лукавства и бесстыдства, ваши очарования еще злее и губительнее для душ, увлеченных вами! О, Иоанн Златоуст знал вам истинную цену: «Разве женщина что-либо иное, как враг дружбы, неизбежное наказание, необходимое зло, естественное искушение, вожделенное несчастье... изъян природы, подмалеванный красивой краской?» – Доктор рассмеялся меленьким кашляющим смехом. – Я, я устраню этот изъян, я смою диавольскую краску, и никто и никогда о тебе уже не соблазнится! Ибо что есть ваша красота, как не уродство?
Зрачки его расширились, будто под действием кромешного мрака, и глядел доктор так, словно видел перед собой не девушку, а насекомое, редкого ночного мотылька, которого предстоит наколоть на булавку и присоединить к коллекции высохших хитиновых трупиков.
– "Мужчины влекутся к позорным деяниям многими страстями, а женщин же ко всем деяниям влечет одна страсть; ведь основа всех женских пороков – жадность".
Так писал Туллий в своей «Риторике». А я добавлю: жадность к плотским утехам!
Вы обольщаете сердца мнимой любовью и напитываете их ядом ненависти. Про таких сказал Экклезиаст: «Женщина – горше смерти, она – петля охотника. Ее сердце – тенета, ее руки – оковы». Овевая оковами нестойких, вы влечете их в ад! – Доктор перевел дыхание и продолжил почти шепотом, словно кто мог его подслушать в этой безлунной ночи:
– Нас мало, избранных, и мы стоим на страже, храня падший мир от полного Растления. – Он поднял руку и медленно провел холодными Влажными пальцами по щеке девушки. – Я вижу, ты жаждешь исцеления... Но настоящее исцеление происходит только в обители боли. – Голос его сделался сиплым и едва различимым. – Я избавлю тебя и от похоти, и от вожделения, и от мнимой красоты – этого диавольского дара!
Губы доктора скривились в жестокой гримаске, пальцы правой руки машинально совершали некое движение, словно перетирали в прах пойманную муху... Даша чувствовала, как леденеет сердце; раньше толстые линзы очков бликовали под тусклым светом лампы над крылечком приемного покоя, а теперь, когда свет стал едва различим и далек, что-то резкое, дисгармоничное, болезненное вдруг разом проступило в облике доктора Вика... Нос? Грубо слепленный, крючковатый, он нависал над выбритой губой, делая доктора похожим на злого гнома, выдворенного собратьями из Страны Грез за скверный нрав. И еще – глаза: они были то скорыми, словно устремленные за добычей зверьки, то застывали неживыми черными проталинами по мартовскому льду, а то – искренне печаловались, блестели выпукло, влажно, укрупненные линзами очков, и – читалась в них то ли вселенская скорбь, то ли тайное помешательство.
Глава 40
К отделению подошли минут через пять, миновав кусты чертополоха. И тут Даша услышала тонкое, жалобное мяуканье. Доктор Вик испуганно застыл на мгновение, потом лицо его сделалось злым, он шагнул в темноту и объявился, держа за шкирку маленького, пискляво орущего серого котенка. Глаза его сияли торжеством.
– Я знал, что ты ведьма! И вот – подтверждение! Но не подумай, что это тебя спасет! – Он перехватил котенка, сомкнув короткопалую ладонь вокруг горла.
Звереныш задергался, захрипел, Даша попыталась хоть что-то сделать, но сил не осталось вовсе: от малейшего движения ядовитого цвета туман клубился в голове, отравляя ее всю запахами дурмана, гниющей тины и слизи. Руки девушки лишь встрепенулись и медленно опустились вдоль туловища.
Котенок был похож на встрепанную плюшевую игрушку. Он уже не пытался вырываться и задыхался, когда доктор вдруг ослабил хватку, провозгласил торжественно:
– Не-е-ет, удовольствия легкой смерти я ему не доставлю... Он будет умирать долго и мучительно, пока эманация зла не покинет это никчемное и лживое тельце.
Доктор открыл дверь своим ключом, втолкнул Дашу в прихожую, открыл другую дверь...
Даша ожидала чего угодно, но все оказалось обыденно и гнусно, до омерзения. Пьяная тетка в застиранном халате проклюнулась откуда-то, подошла, шаркая шлепанцами, ко входу, долго осоловело пялилась на Дашу, икнула и скрылась за белой дверью, так и не произнеся ни слова. Даша даже приняла ее за больную, но тут доктор Вик произнес безучастно:
– Вот такие у нас кадры, – и скомандовал девушке:
– Иди прямо по коридору.
Коридор был длинный, покрытый обшарпанным коричневым линолеумом; вдоль стен – ряд запертых дверей под номерами. Даша свернула, остановилась перед белой дверью, доктор прошел вперед, брезгливо держа котенка двумя пальцами, чуть на отлете, отомкнул замок общим ключом, подтолкнул Дашу:
– Прошу.
Это был предбанник перед душевым отделением. Двое девочек-подростков жались у белой кафельной стены.
– Где санитар? – строго спросил доктор Вик.
– Он... вышел.
Дверь снова открылась, появился парень лет двадцати трех, светловолосый, красивый даже; вот только губы его были сложены странной гримаской, как у балованного, но крайне неуверенного в себе дитяти, защищающегося от людей и мира нарочитой грубостью, а то и жестокостью.
– Где тебя носит, Студент?
Разочарование скорой тенью мелькнуло на лице санитара и исчезло.
– Мыло искал. И шампунь.
Губы доктора Вика скривила презрительная ухмылка.
– Нашел? Ну-ну. Займись девками. Через двадцать минут жду их у себя. – Он замолчал, приподнял испуганно мяукавшего котенка, лицо его сделалось приторно-ласковым, рот скривился, глаза под толстыми линзами затуманились, и он произнес разом севшим голосом:
– А я займусь пока вот этой никчемной тварью.
Сдается мне, неспроста он появился здесь... – Доктор поднял невидящий взгляд, повторил:
– Неспроста.
Дверь закрылась, санитар повернулся к девчонкам, заговорил монотонно, словно отделяя этой монотонностью своего не совсем уравновешенного патрона от здешнего, раз и навсегда установленного распорядка:
– Меня зовут Игорь Игоревич. Сейчас вы примете душ, потом пройдете к доктору на собеседование и осмотр. От вашего поведения зависит, как к вам будут здесь относиться и как скоро вы вернетесь домой.
– У нас нет дома, – перебила его русоволосая девчонка; высокая, кареглазая, она была очень хороша собой.
– Как тебя зовут?
– Соболева. Света.
– Не смей меня прерывать, Света Соболева, – не повышая голоса, выговорил Игорь Игоревич. – Иначе тебе придется крепко пожалеть об этом. Повторяю: вам все понятно?
Соболева только хмыкнула, другая девчонка, помладше, кивнула. Даша оставалась совершенно безучастной. Сейчас ей вдруг захотелось спать. Спать и больше ничего. И где-то в глубине подсознания мерцала надежда: вот она заснет, проснется – и все теперешнее пропадет; и проснется она в своей спальне, дома, и спустится в кухню, а там домработница Лена уже приготовила хрустящие тосты и кофе с нежнейшими, только что взбитыми сливками...
– Вашу одежду я заберу. Тапочки, белье, полотенца у всех есть?
– Да, нам выдали, – ответила одна младшая.
– Ну и славно. Что застыли? Раздевайтесь.
– Прямо при вас? – спросила Соболева.
– Я должен проследить, чтобы вы не пронесли в отделение никаких колющих или режущих предметов. Вдруг вам в голову взбредет вены себе вскрывать?
– Не волнуйтесь, не взбредет.
– Вот я как раз и хочу: не волноваться.
Русоволосая презрительно скривила губки, расстегнула платье, сбросила одним движением через голову, оставшись в трусах и короткой маечке-топе.
Подруга последовала ее примеру. Даша равнодушно стянула чужую одежду.
– Дальше, дальше! – нервно поторопил санитар.
– Что, и белье? – спросила Соболева.
– Да.
– Майки?
– И трусы тоже. Совсем раздевайтесь.
– Мы что, ножи в трусах прячем?
– Ножи нет, а вот иглы или бритвенные лезвия – вполне.
– Мы не будем, – твердо за всех ответила Соболева, и губы ее сложились в упрямую гримаску.
– Это отчего же, извольте спросить? – издевательски растягивая слова произнес санитар.
– Мы девочки. Если так нужно, пусть придет медсестра или санитарка. При вас мы раздеваться не обязаны!
Игорь Игоревич скривил губы:
– Сейчас ночь, и я тут и за медсестру, и за санитарку. А будете качать права, вызову троих мордоворотов из буйного отделения, уж они вам помогут раздеться! С удовольствием помогут. Этого хотите? Вас прислали на обследование по подозрению в систематическом употреблении наркосодержащих препаратов...
– Да просто директриса наша полная стерва и...
– Меня не интересуют ваши детдомовские разборки! Ты не поняла, говорливая, куда попала! Это сумасшедший дом, и ты станешь делать все, что от тебя потребуют! А если будешь продолжать пререкаться, я запишу в историю болезни, что ты склонна к побегу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87