Оставалось только выяснить, что именно.
Для этого было необходимо открыть глаза, но Михаил Александрович немного помедлил, прежде чем сделать это. Честно говоря, открывать глаза было просто страшно. На ум невольно пришло сравнение с дверью, которую он так опрометчиво распахнул, впустив в дом неприятности.
Где-то совсем рядом послышался металлический щелчок, вжикнуло колесико зажигалки, и потянуло табачным дымом. Перельман собрался с духом и открыл глаза.
То, что он увидел, превзошло самые худшие его ожидания. Отвратительнее всего было то, что увиденное нисколько не проясняло ситуацию.
Он лежал животом на большом обеденном столе в собственной гостиной. Край стола упирался ему в живот, руки были вытянуты вперед, как у ныряльщика, и стянуты веревкой, другой конец которой исчезал под противоположным краем стола и был, по всей видимости, привязан к ножке. Веревка показалась Михаилу Александровичу знакомой, и в следующее мгновение он узнал бельевой шнур, который был натянут у него в ванной.
Своих ног Перельман не видел, и ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, что они широко расставлены в стороны и по одной примотаны к ножкам стола – по всей видимости, все тем же бельевым шнуром. Ягодицы слегка замерзли, и Михаил Александрович с новым испугом понял, что ниже пояса на нем ничего нет. Ему мигом вспомнились его собственные размышления о прогрессивных методах ведения допроса, которыми он развлекался, сидя на подоконнике в подъезде Белкиной. Это было страшно и непонятно: кто-то словно читал его мысли, с изуверской последовательностью претворяя их в жизнь. Сначала эта старая байка про сантехника, а теперь эта унизительная поза… Но кто этот человек и зачем ему это нужно?!
Он с трудом повернул зажатую между вытянутыми вперед руками голову и посмотрел через плечо в ту сторону, где недавно слышал щелчок зажигалки. Он увидел «сантехника», который сидел в его любимом кресле, развалившись в нем как хозяин и закинув ногу на ногу. «Кто вы такой?» – хотел спросить Михаил Александрович, но вместо вопроса послышалось лишь нечленораздельное мычание. Только теперь до Перельмана дошло, что рот у него заклеен – вероятнее всего, клейкой лентой, которую он сам купил на прошлой неделе, чтобы заклеить на зиму окна, и которая валялась на подоконнике на самом видном месте.
– С добрым утром, – сказал «сантехник». – Ты извини, мужик, что мы тебе пасть залепили. Орать ты, конечно, не станешь, это не в твоих интересах, но береженого Бог бережет. Вдруг ты псих или просто не успеешь въехать, что к чему… Ты не бойся, мы не менты. Мы – свои ребята, и ты нам сейчас ответишь на парочку вопросов – честно, без гнилого базара, как своим корешам. Говорить будем коротко и ясно, чисто по делу, понял? А если не понял, то мы тебя для ясности поимеем по разику. Попка у тебя крепенькая, как у гимнасточки, так что кайф будет полный. Мне, братан, на зоне понимающие люди объяснили, что пидора поиметь не в падлу.
Перельман замычал.
– Что, ты не пидор? – очень натурально удивился «сантехник». – Ну так ведь это недолго поправить. Зато на зоне тебе проще будет. Тебя там примут как родного, приласкают, обогреют… Тебе понравится, поверь. Ну что, мы договоримся или сначала поиграем?
Перельман стиснул зубы и ничего не ответил. Он понимал одно: «сантехник» и его невидимый приятель – или приятели? – не имеют к милиции никакого отношения. Это были бандиты, и они не собирались шутить. Сопротивляться он не мог, а плакать и просить пощады было бесполезно: что захотят, то и сделают, и наверняка изнасилование – не самое страшное из того, что они могут сотворить с беззащитной жертвой.
– Молчит, падло, – удивленно сказал Самсон и посмотрел на Бориса. Борис стоял позади распятого в унизительной позе Перельмана и, поигрывая никелированной «зиппо», оценивающе разглядывал голый зад хозяина квартиры. – Ну, кто первый?
– Не знаю, – лениво сказал Борис. – Как-то мне… А вдруг он заразный?
– А ты его продезинфицируй, – весело предложил Самсон.
– Это мысль, – обрадовался Борис и со щелчком откинул крышечку зажигалки.
Перельман услышал этот щелчок и почувствовал слабое тепло в самой интимной части своего организма.
Инстинктивно он попытался сдвинуть ноги, чтобы хоть как-то защититься, но добился только того, что ножки старого стола протестующе скрипнули. Старый стол был сработан на совесть.
По мере того как Борис подносил зажигалку ближе, тепло усиливалось, постепенно переходя в жар, в жжение, в невыносимую боль. Михаил Александрович услышал слабое потрескивание, и его ноздрей коснулась удушливая вонь паленых волос. Он рванулся изо всех сил и отчаянно замычал, вертя головой из стороны в сторону. По его щекам струились слезы, из носа текло, но он этого не замечал. Им овладел животный ужас. Воображение вышло из-под контроля и, набирая обороты, пошло рисовать ему яркие картинки, иллюстрировавшие предстоящие пытки: огонь, железо, ранящие угловатые предметы, грубо проталкиваемые внутрь беззащитного организма чужой равнодушной рукой… Ожидание пыток было во сто крат страшнее реальной боли, и Перельман чувствовал, что теряет рассудок.
Потом боль прекратилась. Самсон лениво поднялся с кресла, подошел к столу и, наклонившись, заглянул Перельману в лицо.
– Ну, так как, – спросил он, – будем говорить или продолжим наши игры?
Перельман кивнул так энергично, что ударился разбитым подбородком о крышку стола. Он не обратил внимания на эту новую боль, купаясь в волнах огромного облегчения. Все было предельно просто. Избежать предстоящих мук ничего не стоило, нужно было только говорить правду. Говорить правду – это так легко! Не надо ничего выдумывать, не надо следить за своим лицом, изворачиваться, лгать и бояться разоблачения. Нужно просто открыть рот, расслабиться, дать себе волю, и правда выльется из тебя сама, как вода из перевернутого кувшина. Михаил Александрович понимал, что инстинкт самосохранения окончательно подавил в нем разум, но не мог ничего с этим поделать. Он знал, что этот инстинкт хорош для мыши или зайца. Он заставляет их прятаться и убегать, чтобы не быть съеденными. Но отношения между людьми гораздо сложнее, чем между кошкой и мышью, и здесь древние инстинкты очень часто подводят, оборачиваясь против тех, кто слепо ими руководствуется. Он знал это, но его воля была сломлена, и сил сопротивляться инстинкту самосохранения просто не осталось.
Самсон рывком освободил его рот от пластыря и сунул Михаилу Александровичу в самое лицо любовно отполированное узкое лезвие ножа.
– Учти, козел, – без тени прежнего ленивого благодушия предупредил он, – вякнешь хоть раз – заткну пасть no-новой и больше разговаривать с тобой не стану. Для начала отчекрыжу вот этой хреновиной твои висюльки, потом расклею твой хавальник, засуну их туда и снова заклею. Понял?
– По.., понял, – с трудом выдавил из себя Перельман.
– Вот и молодец. Тогда давай рассказывай. Только не финти. Я же вижу, что ты уже спекся. Не надо идти на попятную и наживать новые неприятности. Мы ведь на тебя только чуть-чуть нажали, а можем нажать и посильнее – так, что дерьмо из ушей полезет. Лучше давай не будем ссориться. Ты зачем хотел журналистку замочить? Давай излагай по порядку, и чтобы без наводящих вопросов.
Перельман предпринял последнюю попытку сопротивления.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – дрожащим голосом пробормотал он. – Какая жу…
Договорить ему не дали. По-прежнему стоявший позади него Борис без предупреждения ударил его носком ботинка прямо в то место, которое сегодня уже подверглось жестокому обращению со стороны Белкиной. Перельман замычал, извиваясь на столе и пытаясь сдержать крик. К горлу вдруг подкатил тугой комок, рот наполнился горечью, и Михаила Александровича стошнило желудочным соком, благо он ничего не ел уже целые сутки.
– Ну и свинья же ты, мужик, – сказал ему Самсон. – Тебя же предупреждали! Вот и лежи теперь мордой в собственной блевотине, урод… А попробуешь опять нам лапшу на уши вешать – зуб даю, сделаю, что обещал. Говори, животное!
Рассказ Перельмана был коротким, но весьма содержательным. Пока он говорил, Борис сходил в прихожую и принес оттуда клетчатую сумку с сервизом. Он раздернул «молнию», запустил в сумку руку, покопался там и извлек чашку – ту самую, с которой Михаил Александрович когда-то пытался счистить толстую пленку окисла. Слушая сбивчивый рассказ Перельмана, он продемонстрировал Самсону сверкающее чистым солнечным блеском пятно на боку чашки. Самсон взял у него чашку, повертел перед глазами, зачем-то перевернул и внимательно осмотрел донышко, словно рассчитывая обнаружить там клеймо с пробой. Потом он потянул из-за пазухи висевшую у него на шее золотую цепь и приложил ее к отчищенному Перельманом пятну, сравнивая цвет и блеск металла.
– Хрен его знает, – сказал он Борису, когда Перельман замолчал и обессиленно улегся щекой в кисло воняющую лужу собственной рвоты. – Похоже, что не врет, но я в этих делах мало что понимаю.
Борис вынул из сумки еще одну чашку, осмотрел со всех сторон и взвесил на ладони.
– Тяжеловата для меди, – сказал он. – Давай решать, братан. Есть два варианта: либо мы сейчас звоним Петровичу и докладываем ему все как есть, либо тихо линяем и становимся богатыми.
Самсон криво ухмыльнулся.
– Ты мне брат, – с почти комичной серьезностью сказал он, – поэтому добазаримся так: ты этого не говорил, я этого не слышал. Богатыми-то мы с этой хреновиной, может, и станем, но ненадолго. Потратить богатство мы с тобой точно не успеем. Петрович нас из-под земли достанет, у него ручищи – ого-го!
Борис вздохнул. Мечта о неожиданно свалившемся с неба богатстве уже успела отравить его мозг своими ядовитыми миазмами, но не настолько, чтобы он не понимал, что Самсон прав. Петрович отыщет их рано или поздно, и тогда дело не ограничится угрозами. Умереть легко и быстро тоже, пожалуй, не удастся. Он тяжело вздохнул и вынул из пачки сигарету.
– Звони, – сказал он, прикуривая.
Услышав щелчок зажигалки, Перельман вздрогнул всем телом. Борис убрал зажигалку в карман, покосился на пленника и брезгливо поморщился. Он понятия не имел, как повел бы себя на месте этого очкарика, возомнившего себя крутым грабителем, но вид сломленного, раздавленного животным страхом даже не смерти, а просто физической боли человека вызывал у него отвращение, как будто на столе был распластан огромный отвратительный слизняк.
Самсон тоже закурил и набрал номер Мамонтова. Вслушиваясь в длинные гудки, он посмотрел на часы и вздохнул: был почти час ночи. Петрович, конечно, не спит, ждет звонка, но вот им с Борисом выспаться не помешало бы. Все эти шпионские страсти буквально осточертели Самсону, тем более что слежка за Белкиной поглощала практически все его время. Журналистка жила в свое удовольствие, с утра до ночи носясь по городу или, наоборот, до полудня не вылезая из постели, а они с Борисом вынуждены были повсюду таскаться за ней, как будто у них не нашлось бы дел поинтереснее…
Когда Петрович ответил на звонок, Самсон подробно и обстоятельно изложил ему все, что узнал у Перельмана. Мамонтов, который, в отличие от своих бойцов, был в курсе некоторых новостей культуры и, в частности, видел телевизионный репортаж о басмановском чайнике, сразу оценил ситуацию и все возникающие в связи с нею перспективы – как приятные, так и не очень. Поверить в то, что школьный учитель нашел и похитил драгоценный сервиз, которому, учитывая его происхождение и историю, теперь буквально не было цены, было тяжело, а не поверить – глупо. Вдруг сервиз все-таки именно тот? Бывают же на свете чудеса… Если сервиз окажется подделкой, от него будет очень легко избавиться, просто утопив в какой-нибудь реке, но, если из-за обыкновенной недоверчивости настоящее сокровище ускользнет на сторону и достанется кому-то другому, это будет настоящим ударом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55